В ночь после битвы

«Щемилов любовался ее стройными ногами (ногами Елизаветы, которая пришла к нему в костюме мальчика, ибо «так скучна однолинейность нашей жизни», по мнению автора); так красиво двигались на икрах мускулы под загорелою кожею. Сказал голосом, звонким от радостного восторга:

– Какая вы стройная, Елизавета! Как статуя! Я никогда не видел таких рук и таких ног.

Елизавета засмеялась. Сказала:

– Мне, право, стыдно, товарищ Алексей. Вы меня хвалите в глаза, точно хорошенькую вещичку.

Щемилов вдруг «покраснел и смутился, что было так неожиданно, так противоречило его всегдашней самоуверенности. Задышал тяжело. Сказал смущенно, запинаясь:

– Товарищ Елизавета, вы – славный человек. Вы не обижайтесь на мои слова, я вас люблю. Я знаю, что для вас социальное неравенство – вздор, а вы знаете, что для меня деньги ваши – ерунда. Если бы я был вам не противен…» и т. д.

Товарищ Елизавета. Дочь богатого помещика, социал-демократка. Участвует в организации, говорит на массовке. Любит одеваться мальчиком. Но еще больше любит раздеваться. Доказательством сего служит следующая сцена:

«Елизавета разделась. Подошла к зеркалу. Зажгла свечу. Залюбовалась собою в холодном, мертвом, равнодушном стекле.

Были жемчужны лунные отсветы на линиях ее стройного тела.

Трепетны были белые девственные груди, увенчанные двумя рубинами.

Такое плотское, страстное тело, пламенеющее, трепещущее, странно белое в успокоенных светах неживой луны!

Слегка изогнутые линии живота и ног были четки и тонки. Кожа, натянутая на коленях, намекала на таящуюся под нею упругую энергию.

И так упруги и энергичны были изгибы голеней и стоп.

Пламенела всем телом, словно огонь пронизал всю сладкую, всю чувствующую плоть.

Хотела, хотела приникнуть, прильнуть, обнять.

Если бы он пришел!» И т. д., и т. д.

Алкина Екатерина Николаевна, учительница гимназии, социал-демократка «холодная, спокойная». Имеет сына, работает в организации. Дама без предрассудков, о чем свидетельствует такая сцена:

«Вздрогнула. Встала. И вдруг перестала волноваться. И на ее бледном лице, казалось, живы были только губы, яркие, медленно говорящие.

Спросила спокойно:

– Георгий Сергеевич, вы меня приласкаете? Триродов улыбнулся. Он сидел спокойно в кресле, смотрел на нее прямо и спокойно и немного замедлил ответом. И Алкина спросила опять с печалью и кроткою покорностью:

– Может быть, вам некогда? Или не хочется?

– Нет, Катя, я рад вам, – спокойно ответил Триродов. – Там будет вам удобно, – сказал он, показывая глазами на открытую дверь в маленькую соседнюю комнату, из которой уже не было другого выхода.

– Если позволите, я лучше здесь разденусь, – сказала Алкина, слегка краснея. – Мне радостно, чтобы вы на меня долго смотрели».

Далее:

«Проворно и ловко разделась. Нагая, стала перед Триродовым. Подняла руки – и была вся длинная, гибкая, как белая змея. Сжала, скрестив, пальцы вытянутых вверх рук и потянулась всем телом, такая стройная и гибкая, что казалось, вот-вот совьется белым кольцом».

Далее:

«– Катя, белизна вашего тела – не гипс. Это мрамор, слегка розовый. Это – молоко, влитое в алый хрустальный сосуд. Это – горный снег, озаренный догорающею зарей. Это – белая мечта, пронизанная розовым желанием.

– Сегодня вы опять сделаете с меня сколько-нибудь снимков, да? Иначе я буду плакать о том, что я такая некрасивая, такая худая, что вы не хотите вспомнить иногда о моем лице и о моем теле.

– Да, – сказал Триродов, – у меня есть несколько приготовленных пластинок.

Алкина засмеялась радостно. Сказала:

– Сначала поцелуйте меня». Далее:

«Я читала недавно кое-что о садизме и мазохизме.

Это, должно быть, может увлечь. Мой муж был такой корректный. Злой и вежливый. Не бил меня, – что же, недаром же он интеллигентный человек, – и даже не говорил очень грубых слов. Хоть бы дурой когда назвал. Теперь мне кажется, что я не ушла бы от него, если бы наши ссоры не протекали так тихо, если бы он меня бил, таскал за косы, хлестал бы чем-нибудь».

Далее:

«Алкина взглянула на него быстрым взглядом. Улыбнулась и сказала:

– Точно делом занимаемся. Скучно же так, без всяких фиотур.

– Чего же вы хотите? – спросил Триродов.

– То, что мы делаем, в сущности очень добродетельно, – говорила Алкина. – Меня бы порадовал хотя бы самый легкий налет извращенности».

Ну, довольно о героях. А вот вам жанровая сценка:

«Были студенты и курсистки.

Так радостно взволнованы были юные! Так волновались все собравшиеся! Так сладко были взволнованы мечтою освобождения, так нежно и страстно были в нее влюблены!

И не одно здесь было юное сердце, в котором девственная страсть сочеталась с мечтою освобождения, и в восторге освобождения пламенели, пламенея, юная жаркая любовь, – освобождение и любовь, восстание и жертва, вино и кровь, – сладостная мистерия любви жаждущей и отдающейся! И не одни загорались очи, увидев милый образ, и не одни шептали уста:

– И он здесь!

– И она здесь!

И в тени за поляной, где не видят нескромные взоры, нетерпеливые уста в робкий и быстрый сливались поцелуй. И отпрянули друг от друга.

– Мы не опоздали, товарищ?

– Нет, товарищ Наталья, еще не опоздали. Сказано сладкое имя.

– Пойдемте, однако, туда, товарищ Валентин. Сладкое сказано имя».

Вы думаете, это друзья г-на Сологуба собрались на веселую вакханалию – подальше от взоров полиции? Нет, это, видите ли, должно изображать социал-демократическую массовку. Занятная штука, эта социал-демократия!

Из таких порнографических элементов составлен «социал-демократический» роман Федора Сологуба. И эта суздальская мазня преподносится с развязным заявлением: «Беру кусок жизни, грубой и бедной, и творю из него сладостную легенду, ибо я – поэт». Было бы правильнее написать: «Беру кусок бумаги, гладкой и белой, и пишу на ней, что взбредет в голову, ибо есть еще неразборчивые издатели, которые платят за это деньги, и наивные читатели, которые принимают меня всерьез». Господин Сологуб, как видно, очень внимательно изучал социал-демократов и особенно социал-демократок. Но в силу психологической неизбежности он воспринял только то, что было доступно его пониманию. Как жаль, что члены социал-демократической Франции II Думы, представ перед судом, не вызвали г-на Сологуба в качестве эксперта; тогда бы ясно стало, что социал-демократическая партия – не «преступное сообщество, имеющее целью и пр.», а просто незарегистрированный кружок поощрения всесторонних половых сношений. И вместо каторги депутаты приобрели бы чисто сологубовскую популярность.

Как ни различны по настроению, по тону, по характеру переживаний рассказ Леонида Андреева и роман Федора Сологуба, – они растут из одного корня, они – плод одного и того же настроения. Это – своеобразная ликвидация революции, идущая параллельно, хотя и враждебная официальной ликвидации. Оскудевающая интеллигенция, которая всегда не прочь была поговорить о пользе свободы, возлагала большие надежды на революцию, на ее двигателя – пролетариат и на его руководителя – социал-демократию. Когда же ее надежды не сбылись, она начала развенчивать свои вчерашние кумиры. Пошло повальное мародерство: клеветать на революционеров вообще, на социал-демократию в частности, стало признаком хорошего тона среди якобы демократической интеллигенции. Последняя стала добровольным, в силу своей ограниченности, пособником религии.

Бегство мелкобуржуазной интеллигенции от пролетариата представляет исторически неизбежное явление. После неудачных революционных взрывов оно сказывается особенно резко. Но русская интеллигенция и это дело не могла обставить сколько-нибудь прилично: она делает его в наиболее унизительной форме – в форме мародерства. И в конце концов совершенно безразлично, что бы ни противопоставляли «правде» борцов вчерашнего дня: «разумную» ли умеренность «реальных политиков», анархическое ли торжество «тьмы», разгул ли обезумевшей плоти, ибо здесь только разница темпераментов, а смысл один и тот же: бегство неустойчивых, безвольных общественных элементов от упорной, последовательной, неослабной борьбы.

В добрый час, господа. Жалеть о потере не приходится. Но скажите – в интересах вашего же самоуважения скажите, – неужели вы не можете совершить своего отступления без мародерства, без отравления воздуха миазмами тленья?

Сноски

1

Курсивные слова наглядно показывают своеобразный прием автора: путем утрировки, доходящей до извращения фактов, он, по существу, обесценивает роль и значение революционной борьбы, формально венчает ее ореолом героизма.

2

Можно подумать, что автор дает только одну разновидность революционного типа, например максималиста. Но это неверно; по крайней мере, из рассказа этого не видно. Напротив, самая постановка вопроса о двух правдах позволяет думать, что речь идет о революционной правде вообще.

3

Кстати: эта красивая фраза совершенно лишена содержания, ибо история не знает таких «первобытных бунтарей», но это между прочим.

4

Замечательно характерна в этом отношении статья г-на Горнфельда о «Тьме», напечатанная в «Товарище».

5

С ней приходится отчасти считаться и потому, что она преподносится издательством «Шиповник», составившим себе во время оно репутацию большей разборчивости и лучшего вкуса.