Рассекречено. Правда об острых эпизодах советской эпохи

Последний раз, судя по известным на сегодня документам, интерес к этой теме Дзержинский проявил 3 июля 1925 года, отписав Ягоде: «Прошу узнать и сообщить мне, как расценивают и реагируют на польское на нас (Ямполь) нападение Чичерин и Фрунзе, для внесения этого вопроса в Политбюро». Расценивали и реагировали, видимо, «как надо»: больше этот вопрос на Политбюро не обсуждали. Но как изворотлив Феликс: даже в секретнейшем документе, предназначенном для глаз буквально одного совсем уж «своего» Ягоды он вдруг употребляет формулировку «польское на нас (Ямполь) нападение», хотя обстоятельства дела давно уже выяснены, да и соответствующее решение оформлено постановлением Политбюро.

Бессарабская история

Кстати, в постановлении имелся такой интересный пассаж: «Изменение указанных методов работы, вызываемое особенностями обстановки (например, Бессарабия), может иметь место только по особому постановлению Политбюро». То есть документально зафиксировано, что именно Политбюро ЦК, только оно и больше никто, – главный организатор закордонных диверсий, определяющий, кому, где и как вести закордонную диверсионно-террористическую деятельность. Примечательно и упоминание Бессарабии, находившейся тогда в составе Румынии. Дело в том, что советские спецотряды вели точно такую же «активную разведку» и там. Забрасывались через Днестр с советской территории, уничтожали румынских пограничников, полицейских, военнослужащих, чиновников местной администрации, священников, «дворян и помещиков», «шпионов и провокаторов».

С учетом этой информации уже несколько иначе выглядит ныне практически забытые событие – так называемое Татарбунарское восстание 1924 года в Бессарабии. Известно, что руководители мятежа, вспыхнувшего 15 сентября 1924 года, никоим образом не бывшие уроженцами Бессарабии – все они за несколько месяцев до событий нелегально прибыли из Одессы. Тогда же с советской на румынскую территорию на лодках через Днестр стало перебрасываться и складироваться в тайниках вооружение, причем не только стрелковое, но даже и артиллерийское, боеприпасы, взрывчатка, амуниция. По крайней мере, документально известно о переброске не менее 1000 винтовок, 3000 гранат, семи пулеметов, 500 сабель и шашек, двух пушек и одного миномета. Согласно генеральному замыслу, переправленные в Бессарабию группы «активной разведки», опираясь на заранее сформированные отряды боевиков в 20–30 человек, должны были в час «Х» поднять «народное восстание» против румынских «бояр». План был комплексный: микроскопические, зато точечные «народные восстания» ужасно там «угнетенных масс» должны были вспыхивать по зонам и строго по графику; необходимо было захватить, пусть и даже временно, Кагул, Измаил, дунайский порт Килия, провозгласить там советскую власть, а затем выпустить обращение с просьбой оказать «интернациональную помощь» силами регулярных частей Красной армии. Которые совершенно случайно прогуливались как раз по соседству.

Непосредственный оперативный центр руководства «восстанием» развернули в Одессе, оттуда же выдвинулись и ударные группы. Военную часть операции планировали, по всей видимости, в Штабе РККА, возглавлявшемся тогда Михаилом Фрунзе. Задачу непосредственной военной поддержки возложили на дислоцированный в Тирасполе 2-й кавалерийский корпус Григория Котовского: он и должен был лихим наскоком ворваться в Бессарабию.

15 сентября 1924 года повстанцы, перерезав телефонные и телеграфные провода, атаковали полицейские участки и стали создавать ревкомы, формировать отряды милиции, ополчения, Красной гвардии… Ни одного города товарищам из «активной разведки» взять так и не удалось, посему советскую власть провозгласили лишь в селе Татарбунары. Боевики, убив мэра и жандармов, блокировали село, вывесили на домах красные флаги, согнали жителей в местную ратушу и объявили о создании Молдавской Советской Республики в составе Украинской ССР. Также сообщили, что Красная армия уже форсировала Днестр и изгнала румынскую армию. Но пока ополченцы с энтузиазмом создавали многочисленные ревкомы и делили высокие государственные посты в одном отдельно взятом селе, время ушло. Молдавское население товарищей не поддержало, зато Бухарест медлить не стал: румынские войска через четыре дня взяли столицу «МСР», Татарбунары. На чем все и завершилось. Товарищи из «активной разведки» успели смыться, а вот 1600 ополченцам не повезло – их арестовали, 489 из них отдали под суд. Собственно, тогда и всплыли подробности того, как по линии «активной разведки» Москва делала «революцию» в Бессарабии и как на плечах повстанцев должна была ворваться конница Котовского.

Но ни крах в Бессарабии, ни «ямпольский инцидент» крест на операциях «активной разведки» окончательно не поставили. По крайней мере, 16 июня 1927 года председатель РВС СССР и нарком по военным и морским делам Клим Ворошилов обратился в Политбюро ЦК ВКП(б) с очередным интересным предложением: вспомнив опыт ГПУ и Разведупра РККА первой половины 1920-х годов – по организации «активной разведки» на территории Польши – и срочно развернуть советские диверсионные группы в… Ирландии! Политбюро, рассмотрев через неделю «Вопросы т. Ворошилова», постановило:

«а) Предложение т. Ворошилова об И. принять при соблюдении максимальной осторожности, с тем, чтобы через месяц т. Ворошилов доложил о конкретных условиях связи.

б) По вопросу о подготовительных мероприятиях по д[иверсионной] ч[асти] признать необходимым приступить к подготовке, поручив комиссии в составе тт. Косиора (пред.), Пятницкого, Ягоды и Берзина в двухнедельный срок наметить план, методы и необходимые средства для работы на ближайший период».

С чего бы это вдруг Ворошилов предложил развернуть диверсионные формирования именно в Ирландии, догадаться не так уж и сложно. 23 февраля 1927 года министр иностранных дел Великобритании Джозеф Остин Чемберлен обратился к советскому правительству с нотой, требуя прекратить антибританскую пропаганду и подрывную деятельность против Британской империи, а в мае того же года британское правительство разорвало дипломатические отношения с СССР. В Кремле тогда всерьез полагали, что дело идет к организации большого военного похода против СССР во главе с Британией, противопоставить которому было нечего – Красная армия и тогда была фактически небоеспособна. Отсюда и ворошиловская идея: попытаться дотянуться до «проклятой англичанки» хотя бы руками диверсантов – через Ирландию. Но и эта авантюра завершилась ничем, поскольку абсолютно никаких оперативных возможностей для развертывания «активной разведки» в Ирландии у Советского Союза тогда и в помине не было. Зато они имелись на Дальнем Востоке…

Маньчжурский вариант

7 октября 1929 года Иосиф Сталин, пребывавший, как обычно, на многомесячном отдыхе в Сочи, отправил в Москву замещавшему его Вячеславу Молотову весьма любопытное послание: «С Китаем будет возня. Кстати, мне кажется, что пора нам перейти на точку зрения организации повстанческого революционного движения в Маньчжурии. Отдельные отряды, посылаемые нами в Маньчжурию для выполнения отдельных эпизодического характера заданий – дело, конечно, хорошее, но это не то. Теперь надо пойти на большее. Нам надо организовать две двухполковые бригады главным образом из китайцев, снабдить их всем необходимым (артиллерия, пулеметы и т. д.), поставить во главе бригад китайцев и пустить их в Маньчжурию, дав им задание: поднять восстание в маньчжурских войсках, присоединить к себе надежных солдат из этих войск (остальных распустить по домам, обезглавив предварительно ком[андный] состав), развернуться в дивизии, занять Харбин и, набравшись сил, объявить Чансуеляна[2] низложенным, установить революционную власть (погромить помещиков, привлечь крестьян, создать советы в городах и деревнях и т. п.). Это необходимо. Это мы можем и, по-моему, должны сделать. Никаким „международным правам“ не противоречит это дело. Всем будет понятно, что мы против войны с Китаем, наши красноармейцы охраняют лишь наши границы и не имеют намерения перейти на кит[айскую] территорию, а если внутри Маньчжурии имеется восстание, то это вполне понятная штука в обстановке того режима, который установил Чансуелян. Подумай об этом. Дело важное».

Послание столь цинично-красноречиво, что особой расшифровки не требует. Однако немного предыстории. На тот момент камнем преткновения между Москвой и Чжан Сюэляном стала Китайско-Восточная железная дорога (КВЖД). Сам же конфликт разгорелся еще в бытность правителем Маньчжурии его отца, генералиссимуса Чжан Цзолиня: для последнего КВЖД была стратегической магистралью, но платить за переброску по ней своих войск он не желал, да и не мог. Москва попыталась было разрешить этот вопрос по-сталински кардинально: нет человека – нет проблем. 4 июня 1928 года вагон, в котором ехал Чжан Цзолинь, был взорван близ Мукдена миной, заложенной в виадук, и спустя несколько часов тяжело раненный генералиссимус скончался в Мукденском госпитале. В покушении немедленно обвинили японцев, однако ныне известно, что его организовали резидент Иностранного отдела (ИНО) ОГПУ в Харбине Наум Эйтингон и тамошний же резидент Разведупра (IV Управления) Штаба РККА Христофор Салнынь. Но и это проблему не решило, поскольку Чжан Сюэлян, сын убитого Чжан Цзолиня, тоже не пожелал прислушиваться к «веским» аргументам Кремля. Отсюда и вариант организации «повстанческого движения», предложенный поначалу Сталиным. Правда, в конечном счете решили открыто и без затей применить военную силу: специально под это дело создали Особую Дальневосточную армию (ОДВА), которая в октябре – ноябре 1929 года и нанесла удар по китайским войскам.

…Впрочем, на активности красных диверсантов это сказалось мало, свои операции на китайской территории они все равно продолжили – пока они не попались с поличным. 7 июля 1932 года советник посольства Японии в Москве передал в Наркомат иностранных дел СССР ноту своего правительства, в которой говорилось: некий кореец Ли, арестованный японскими властями, дал показания, что он вместе с тремя другими корейцами был завербован ОГПУ, снабжен взрывчаткой и переброшен в Маньчжурию с заданием взорвать ряд мостов. Как самокритично доложил Москве руководитель полномочного представительства ОГПУ по Дальневосточному краю Терентий Дерибас, организованная им операция провалилась, «шуму наделали, а мост не взорвали». Мало того, так ведь еще и агентов-взрывников поймали, которые во всем и признались.

Сталин, опять-таки отдыхавший тогда «на югах» и извещенный о скандальном фиаско чекистов еще до официального получения японской «рекламации», 2 июля 1932 года направил записку замещавшему его в Москве члену Политбюро и секретарю ЦК ВКП(б) Лазарю Кагановичу: «Нельзя оставлять без внимания преступный факт нарушения директивы ЦК о недопустимости подрывной работы ОГПУ и Разведупра в Маньчжурии. Арест каких-то корейцев-подрывников и касательство к этому делу наших органов создает (может создать) новую опасность провокации конфликта с Японией. Кому все это нужно, если не врагам советской власти? Обязательно запросите руководителей Дальвоста, выясните дело и накажите примерно нарушителей интересов СССР. Нельзя дальше терпеть это безобразие! Поговорите с Молотовым и примите драконовские меры против преступников из ОГПУ и Разведупра (вполне возможно, что эти господа являются агентами наших врагов в нашей среде). Покажите, что есть еще в Москве власть, умеющая примерно карать преступников. Привет! И. Сталин».

В тот же день Каганович ответил вождю, что ситуацию с корейцами-диверсантами он выяснил и, «к сожалению, Ваше предположение оправдалось – это ОГПУ (остатки старого). В случае запроса Хироты[3] (у него есть указание) Карахану[4] нами даны указания». Попутно Каганович доложил Сталину, что «на днях на наш пограничный пост явился якобы представитель Китайской Народной армии с письмом к Блюхеру[5], за оружием и т. д. Мы дали директиву немедленно отправить его обратно и впредь не допускать перехода подобных представ[ителей], либо подосланных провокаторов, либо объективно играющих провокационную роль, безразлично».

Информативная ремарка: значит, подобные походы в «военторг» к Блюхеру были делом вполне обычным и регулярным. Но из-за провала пришлось сделать конспиративную паузу, закрыв «военторг» на учет. 16 июля 1932 года Политбюро ЦК ВКП(б), рассмотрев «Вопрос ДВК», постановило: «Обратить внимание ОГПУ на то, что дело было организовано очень плохо; подобранные люди не были должным образом проверены», посему «указать т. Дерибасу, что он лично не уделил должного внимания этому важнейшему делу, в особенности подбору и проверке людей». Непосредственно же «отвечающему за плохую организацию дела», начальнику Владивостокского оперативного сектора ГПУ Николаю Загвоздину, был объявлен строгий выговор, также было приказано «предрешить отзыв т. Загвоздина из Владивостока» и «поручить ОГПУ укрепить кадрами военно-оперативный сектор».

Разумеется, любую причастность советской госбезопасности к террористическим акциям приказали отрицать, посему Карахан, пригласив 26 июля 1932 года к себе японского посла, заявил ему: «Все сообщение корейца Ли с начала до конца является злостным и провокационным вымыслом. Ни Владивостокское ГПУ, ни какое-либо другое советское учреждение во Владивостоке не могло давать и не давало тех поручений, о которых показывает Ли-Хак-Ун, ни каких-либо других аналогичного характера ни корейцу Ли, ни каким-либо другим лицам». После чего выразил надежду, «что японские власти отнесутся должным образом как к автору провокационного заявления, так и примут все необходимые и энергичные меры к выяснению вдохновителей и организаторов этого провокационного дела, имеющего несомненной целью ухудшение отношений между СССР и Японией»…

Глава 2. Эпидемия случайностей: хлороформ для Фрунзе

Ранним утром – в 5 часов 30 минут – 31 октября 1925 года в Боткинскую больницу вдруг спешно примчался Сталин. Его сопровождала целая свора соратников: председатель СНК СССР Алексей Рыков, член РВС СССР и начальник Политуправления РККА Андрей Бубнов, заместитель председателя РВС и заместитель наркома по военным и морским делам СССР Иосиф Уншлихт, секретарь ЦИК СССР Авель Енукидзе, 1-й секретарь Северо-Кавказского крайкома партии Анастас Микоян. Повод для визита в больницу у товарищей был весьма серьезный: за 10 минут до их прибытия там скончался Михаил Фрунзе – кандидат в члены Политбюро ЦК РКП(б), председатель РВС СССР, народный комиссар по военным и морским делам.

Официальная версия гласила: у Фрунзе был язвенный процесс двенадцатиперстной кишки, без хирургии никак было не обойтись. Операция, начавшаяся 29 октября 1925 года в 12 часов 40 минут, продолжалась лишь 35 минут. Все остальное время кремлевские медики пытались реанимировать находившегося без сознания наркома, но тщетно: не приходя в сознание, вождь Красной армии скончался, как говорилось в официальном сообщении, «при явлениях паралича сердца».

Как писал 3 ноября 1925 года в «Правде» Михаил Кольцов, «можем ли мы упрекнуть бедное сердце за сдачу перед шестьюдесятью граммами хлороформа после того, как оно выдержало два года смертничества, веревку палача на шее, владимирскую каторгу, верхоленскую ссылку, три года гражданской войны?».

3 ноября 1925 года товарища проводили в последний путь, а другой товарищ, Сталин, произнес над гробом краткую и не особо проникновенную речь. Попутно и как бы мимоходом заметив: «Может быть, это так именно и нужно, чтобы старые товарищи так легко и так просто спускались в могилу». Тогда на эту реплику внимания не обратили. Как и на другую: «Этот год был для нас проклятием. Он вырвал из нашей среды целый ряд руководящих товарищей…».

Негорбящийся человек

Дальше все пошло своим чередом, и про усопшего постарались забыть. Пока в мае 1926 года про него не напомнил писатель Борис Пильняк, опубликовавший в журнале «Новый мир» свою «Повесть непогашенной луны». Жил-был, писал Пильняк, геройский командарм Гаврилов, «который командовал победами, смертью». И вот этого командарма, «который имел право и волю посылать людей убивать себе подобных и умирать», взял да и послал умирать на операционном столе «негорбящийся человек в доме номер первый» – «из той тройки, которая вершила». Черкая между делом секретные сводки Наркоминдела и ОГПУ, «негорбящийся человек» жестко выговорил легендарному командарму про жернова революции и приказал: «Сделать операцию», ибо «этого требует революция». Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться: командарм Гаврилов – это Фрунзе, «тройка» – правивший тогда триумвират в составе Каменева, Зиновьева и Сталина, а «негорбящийся человек», отправивший героя на заклание, разумеется, Сталин.

Это был скандал! Чекисты тут же изъяли остаток тиража, но автора крамольной версии, правда, до поры не тронули. Горький тогда с завистью опытного доносчика ядовито заметил: «Пильняку прощается рассказ о смерти т. Фрунзе – рассказ, утверждающий, что операция была не нужна и сделали ее по настоянию ЦК». Тут «буревестник» слегка погорячился: «негорбящийся человек» никогда, никому и ничего никогда не прощал. 28 октября 1937 года, почти в 12-ю годовщину оперирования «командарма Гаврилова», пришли и за автором «Повести непогашенной луны». Еще спустя полгода Пильняка расстреляли – как японского шпиона, разумеется. Эта смерть тоже добавила свой пазл в мозаичную картину «Как Сталин Фрунзе убивал».

Собственно медицинско-политическая картина смерти Фрунзе блестяще исследована историком кремлевских смертей Виктором Тополянским, детально описавшим и сомнительную необходимость собственно операции, и как Сталин буквально вынудил Фрунзе лечь под нож, и как медики «перестарались» с анестезией, в ходе которой сердце наркома не выдержало явно избыточного количества хлороформа. «Однако какие письменные доказательства следовало бы искать в данной ситуации? – риторически вопросил исследователь. – Личный отчет врачей в инстанции: согласно Вашему указанию операция закончилась смертельным исходом? Или… инструкцию: повелеваем, чтобы оперируемый не проснулся после наркоза? Надо признать, что такие улики вожди обычно не оставляли, а в данной ситуации было лишь устное распоряжение: оперировать, дабы восстановить „казенное имущество“ в лице наркомвоенмора. И каждому исполнителю этого приказа, как солдату перед боем, разъясняли его конкретную воинскую задачу». Согласимся с безусловной аксиомой: вообще никакие вожди и ни в какие времена улики такого рода не оставляли и не оставляют. Иначе они не были бы вождями, а их свита – свитой.

«Тройка, которая вершила»

Спустя девять десятилетий вне контекста событий тех лет трудно понять, зачем тов. Сталину понадобилось устранять тов. Фрунзе – именно тогда и столь усложненно-иезуитски? Проще ответить на последний вопрос: иначе и нельзя было, поскольку возможности Сталина образца 1925 году были много жиже, чем десять лет спустя. До всемогущего «вождя народов» еще предстояло постепенно дорасти, вырвав власть из рук товарищей по той самой «тройке, которая вершила». И в этом поступательном движении «негорбящегося человека» к вершине полновластья ликвидация Фрунзе стала лишь одним из многих шагов. Но архиважным: он ведь не просто устранил смертельного оппонента, но и немедленно поставил на его место своего человека – Клима Ворошилова. Тем самым обретя мощнейший рычаг в борьбе за власть – контроль над Красной армией. А вот у его оппонентов после смерти Фрунзе уже ни сабель и ни штыков за спиной больше не было.

Пока за кресло наркома по военным и морским делам (и председателя РВС) держался Лев Троцкий, позиции противостоящих ему Каменева, Зиновьева и Сталина были так себе. В январе 1925 года ценой неимоверных усилий Троцкого «ушли». «Наконец, в начале марта – писал экс-помощник Сталина Борис Бажанов, – еще один пленум наносит новый удар по Троцкому: его заместитель Склянский, которого Сталин ненавидит, снят. Утвержден новый состав Реввоенсовета… В Реввоенсовет волной вошли враги Троцкого». Но ключевым, конечно, был вопрос, кто теперь станет во главе Красной армии: у Сталина имелись свои креатуры, у его подельников по триумвирату – свои. И фигура Фрунзе, по утверждению Бажанова, стала компромиссной: «Фрунзе Сталина не очень устраивал, но Зиновьев и Каменев были за него, и в результате длительных предварительных торгов на тройке Сталин согласился назначить Фрунзе на место Троцкого, то есть Наркомвоеном и председателем Реввоенсовета. Ворошилова решено было сделать его заместителем».

Кадровая политика Фрунзе восторга у Сталина точно не вызывала. Для начала в рамках военной реформы Фрунзе провел упразднение института политических комиссаров, заменив их помощниками командиров по политчасти, не имевшими права вмешиваться в командные решения. Попутно Фрунзе заменил ряд военачальников – командующих войсками ряда военных округов, командиров корпусов, дивизий, подобрав кадры, как подметил Бажанов, «по принципу их военной квалификации, а не по коммунистической преданности». Еще один сталинский помощник, Мехлис, комментируя новые назначения в Красной армии, обмолвился Бажанову о мнении «хозяина»: «Ничего хорошего. Посмотри на список: все эти Тухачевские, Корки, Уборевичи, Авксентьевские – какие это коммунисты? Все это хорошо для 18 брюмера (дата переворота Наполеона Бонапарта. – Авт.), а не для Красной армии».

У Сталина был и другие основания для, мягко скажем, настороженного отношения к Фрунзе. Советские биографы полководца старательно умалчивали, что Фрунзе был включен в антисталинскую интригу задолго до назначения наркомом: еще в конце июля 1923 года он принял участие в так называемом «пещерном совещании» в Кисловодске – конфиденциальных встречах Зиновьева с рядом видных партийных деятелей, недовольных чрезмерным сосредоточением власти у Сталина. Среди приглашенных в «пещеры» оказались и Фрунзе с Ворошиловым. Ворошилов, делавший вид, что колеблется, сразу же обстоятельно донес Сталину все подробности «заговора». А вот Фрунзе не только не поспешил со своим рапортом-доносом, но даже, как писал Каменеву Зиновьев, согласился с тем, что «нет никакой тройки, а есть диктатура Сталина»! «Пещерное совещание» Сталин однозначно расценил как прямое посягательство на его власть. К слову, и из его участников не выжил никто – кроме… Ворошилова.

Зиновьев действительно способствовал назначению Фрунзе, фактически продавив его кандидатуру, но тот вовсе не был его пешкой: двинув Фрунзе, Зиновьев лишь пытался заслониться им от Сталина. И это была фигура равновеликая: заслуги Сталина не шли ни в какое сравнение с блистательными (по партийным меркам) дореволюционными заслугами Фрунзе и заслугами времен гражданской войны. Не говоря уже о весьма высоком рейтинге Фрунзе за рубежом после успешного участия в ряде дипломатических акций.

Не стоит забывать еще и то, что огромная масса красноармейцев, бывших и действующих, включая даже военспецов – бывших офицеров и генералов старой армии, восторженно относились к Фрунзе как к своему вождю времен гражданской войны. Поскольку единственной альтернативой партийному аппарату мог быть лишь аппарат военный, то для Сталина предельно остро стал вопрос уже физического выживания: либо он, либо Фрунзе. Как осторожно заметил в своих мемуарах Анастас Микоян, Сталин, готовясь к большим потрясениям в ходе своей борьбы за власть, «хотел иметь Красную армию под надежным командованием верного ему человека, а не такого независимого и авторитетного политического деятеля, каким был Фрунзе».

При этом, весьма нелестно выражаясь о Фрунзе в кулуарах, внешне Сталин вел себя по отношению к нему очень дружелюбно, никогда публично не критикуя его предложений. «Загадка, – пояснял Бажанов, – разъяснилась только в октябре 1925 года, когда Фрунзе, перенеся обострение язвы желудка (от которой страдал еще с дореволюционных тюрем), вполне поправился. Сталин выразил чрезвычайную заботу о его здоровье… Политбюро чуть ли не силой заставило Фрунзе сделать операцию…». Сталин, блистательно переиграв Фрунзе на поле чуждой тому аппаратно-бюрократической игры, инициировал решение ЦК, вынудив наркома лечь под нож. Тот же Микоян, заметив, что «Сталин разыграл с нами спектакль „в своем духе“», как бы мимоходом заметил, что врачей он мог прямо и не вовлекать, ведь «достаточно было ГПУ „обработать“ анестезиолога». Что уж тут неясного, если даже осторожнейший Микоян такое написал, а уж многоопытный Анастас Иванович, коего одно время даже прочили в руководители НКВД, хорошо знал, что такое «обработать»! И, как справедливо впоследствии заметил Лев Троцкий, «во всяком случае, в конце 1925 года власть Сталина была уже такова, что он смело мог включать в свои административные расчеты покорный консилиум врачей и хлороформ, и нож хирурга».

Бюро Гриши

Что дело нечисто, Бажанов понял, «когда узнал, что операцию организует Каннер с врачом ЦК Погосянцем. Мои неясные подозрения оказались вполне правильными. Во время операции была хитроумно применена как раз та анестезия, которой Фрунзе не вынес».