скачать книгу бесплатно
Сталь с оглушительным звоном вгрызлась в другую сталь, бешено застучала в смертельной сшибке, заскрежетала, высекая снопы искр. Раскаленный воздух огласился криками, воплями и ужасом вставшей на дыбы смерти. Все скрылось в заклубившихся столбах пыли – будто свет солнца померк и на землю сошла тьма. Отточенный булат разил плоть, вонзаясь в живое. Обезумевшие кони несли на своих взмыленных спинах порубанных седоков, волочили зависшие в стременах трупы.
Черкески, мундиры, папахи и каски, пики и сабли – все смешалось, слиплось в грязно-бордовый, рычащий проклятьями ком; раненых и убитых придавливали все новые тела – земля на глазах превращалась в копошащуюся, пульсирующую груду окровавленных тел. Под толчеей лошадиных копыт отовсюду тянулись руки; пальцы корежила агония, перекошенные рты рвал предсмертный хрип, и тот, кто срывался с седла в рычавшую, краснозубую киповень, уже не мог выбраться из этого ада.
…Полковник Дондуков-Корсаков не помнил, как вырвался из огня и дыма… Противник был смят неистовым напором Главной квартиры и мчался к лесу, опасаясь от сабель гвардейцев. Преследуя врага, рванувшаяся было стройной лавой кавалерия рассыпалась, дробясь и ломаясь. Передовые, в том числе Александр, спускаясь все далее в балку, оторвались от своих. Внезапно сквозь стекло слёз, надутых ветром, они увидели перед собою узкий лесистый хребет, где большак сужался до двух-трех сажен, едва позволяя пройти одному орудию. С обеих сторон дорогу затирали отвесные кручи; далее шел довольно крутой подъем, окаймленный непроходимым лесом и перерезанный расположенными амфитеатром огромными неприятельскими завалами. Все они были сложены из вековых деревьев, переплетенных сучьями, и укреплены насыпной землей и валунами.
Первый дюжий завал находился на спуске, за ним зияла просторная котловина, отделявшая эту защиту от последующих укреплений, таким же образом расположенных на подъеме Даргинской тропы.
Все завалы были забиты неприятелем; папахи горцев плотными рядами виднелись из-за увядшей листвы, и стволы винтовок мрачно мерцали между сучьями в ожидании своего часа.
Александр, сгорая от нетерпения, насилу дождался с товарищами, когда подтянутся основные силы. Однако разгоряченные сабельной рубкой гвардейцы имели непростительную глупость, не сходя с лошадей, с обнаженными клинками поскакать на завал впереди пехоты, как будто можно было перескочить эту преграду, – впрочем, некоторые горячие головы и перескочили.
По кавалерии, кроме убийственного, почти в упор, огня из атакуемого завала, ударили залпы мюридов из прочих стрелковых гнезд, господствующих над этой позицией.
Александр видел, как под перекрестным огнем рухнул с коня кирасир-знаменосец, и двуглавый имперский орел на поникшем полотнище сорвался с неба на землю. Его трижды подхватывали руки гвардейцев, и трижды он вновь падал, покуда древко изрешеченного знамени не подняли подоспевшие егеря.
– Ур-ра-а-а-а! – Литовцы вовремя поддержали захлебнувшуюся в крови атаку кавалерии.
…Александр, плечом к плечу с Мельниковым, был уже у завала, когда сердце князя схватилось болью. Юнкер вдруг выгнул дугой спину, как от укуса, а затем уткнулся лицом в гриву коня, напоровшегося брюхом на острые сучья. Растерянно глядя на Дондукова-Корсакова, Мельников слабо крикнул ему, давясь хлынувшей изо рта и ноздрей кровью:
– Кончено, Корсак, кончено, брат Александр… В живот… зараза!.. Как знал…
– Пашка!.. Павлу-уша-а!! – Александр, не обращая внимания на визг пуль, спрыгнул с седла и, бросив коня, кинулся на помощь Мельникову, серебряная шпора которого, как плотва в бредне, запуталась в стремени. Но не успел он перескочить через трупы вповалку лежащих бойцов, как страшный удар в левую ногу подрубил князя. Падая на распростертые тела, он видел перед собою зарубленного сотника в заплывшей черным студнем черкеске. Горская шашка по кровостоки надрубила кость затылка и шею казака, где брал начало позвоночный столб.
…Вырванное болевым шоком сознание вернулось к князю, как только он коснулся земли. Открыв глаза, Александр узрел раздутые дымчатые ноздри своего жеребца, а рядом молодого князя Ираклия, находившегося в авангарде с грузинской дружиной. Рискуя каждую секунду быть убитыми, они все же сумели стащить с седла смертельно раненого Мельникова, и подоспевшие грузины вынесли его из огня.
Сам Александр остался в завале, уже занятом егерями, и, пытаясь прикрыть себя хоть как-то от пуль, заполз под сваленную чинару. Скрипя зубами от боли, полковник вжался спиной в разлапистый комель и стал осматривать одеревеневшую ногу. Оказалось, что пуля, пробив голенище сапога и мякоть икры, слегка царапнула кость и порвала сухожилия, но наружу так и не вышла. Впрочем, обо всем этом Корсак узнал уже позже, а тогда… Полный горячей крови сапог он вспорол черкесским кинжалом, с его же помощью вырезал злосчастную пулю, кою нащупал под кожей. Окровавленную свинцовую горошину князь сунул в платок, решив подарить ее старику-отцу при первой же их встрече[51 - Забавен тот факт, что эту самую пулю отец Александра позже отдал в день свадьбы сына его молодой жене, которую она сохранила до конца своих дней.].
– Дьявол! – Он отнял пальцы от раны; их заливала липкая кровь. Под руками, как водится в таких переделках, не оказалось ни бинтов, ни корпий[52 - Ныне вышедший из употребления перевязочный материал – нитки, нащипанные руками из старого полотна, заменявшие марлю и вату.] – хоть сдохни! Полковник собрался драть на полосы бешмет, когда пробегавший мимо князь Федор Паскевич бросил ему свой батистовый шейный платок. Им и удалось туго перевязать ногу.
Глава 10
Между тем авангард генерала Белявского, как медведь, напоровшийся на рогатину, ввиду сильнейшего огня противника остановил наступление, перейдя к обороне. Но это был напрасный труд! Позиция русских войск была у горцев как на ладони и простреливалась подчистую. С лесистых склонов безостановочно грохотали тысячи ружей, свинцовым дождем исклевывая застрявшую в теснинах пехоту и кавалерию. Пули нещадно пронзали перебегавших от камня к камню людей, отрывали им руки, дырявили головы, ноги и груди. Мюриды, казалось, стреляли и с неба, и с земли: и снизу из оврагов, и с фронта из завалов, и сверху с гранитных зубцов и уступов скал. Это был ад кромешный! Кровавая бойня, безжалостное, методичное избиение попавшего в западню русского авангарда. В захваченном завале стояла такая жуть и смятение, что все бы закончилось паническим бегством, если бы люди знали, в каком направлении им бежать. Повсюду их поджидали ряды огнедышащих барьеров и раскаленных пожаром камней, нескончаемые ряды завалов и «волчьих ям» с забитыми в дно заостренными кольями… и решительно невозможно было определиться в этом кишащем месиве с направлением.
Генерал Белявский, теряя самообладание, был близок к самоубийству. Под ним были застрелены две лошади, на его глазах под жесточайшим перекрестным огнем в течение всего нескольких минут чеченцы перебили всю артиллерийскую прислугу, которой он приказал выдвинуть на большак, к котловине, горные орудия.
…Видел Константин Яковлевич, как в непосредственной близости от него был ранен двумя пулями в шею (с перебитием позвоночника) молодой исполнительный артиллерийский офицер Капитонов, командовавший взводом. Какое-то время он продолжал стоять в бессознательном состоянии; все члены его как будто окоченели, взгляд заострился, остекленел, и в этом ужасном виде он был подхвачен и отнесен в завал егерями[53 - «Здесь в первый раз я наблюдал, что называется «tetanos» (столбняк)… […] Я видел сего офицера еще раз при отступлении из Дарго: его несли на носилках вроде кресел, так как голову он не мог наклонить вследствие раны; несчастный потерял всякую память, находился в полнейшем идиотизме и умер, кажется, на одном из переходов в Герзель-ауле» // Дондуков-Корсаков А. М. Мои воспоминания. 1845–1846.].
Опасаясь, что горцы захватят оставшиеся без прикрытия орудия, генерал Фок (находящийся в числе столичных дилетантов при Главной квартире) отважно, но бестолково бросился с несколькими гвардейцами к пушкам. В минуту все шестеро были перебиты, а Фок, пораженный сразу пятью пулями, крутнулся, как заведенный, два или три раза на месте и рухнул замертво.
Вся трагедия разыгралась на глазах полковника Дондукова-Корсакова, беспомощно лежавшего с простреленной ногой в завале, в трех саженях от этого места. В памяти князя застряла занозой последняя минута гибели генерал-майора Фока… Подбрасываемый пулями, тучный, как баварская пивная бочка, Фок, казалось, ловил и прижимал к груди непослушными руками далекую небесную синь… Его набрякшие болью глаза с испуганным изумлением низали окружающие предметы… Потом он навзничь распластался на лафете, и Александр мог видеть сквозь ветви чинары лишь полушарие его тугого дородного живота и край сизо-красной щеки; пышный бакенбард, ухоженный и холеный, теперь мертво колосился над задранным эполетом, на коем искрился золотым шитьем Государев вензель.
Катастрофу предотвратили подоспевшие в последний момент бравые кабардинцы. Раскатистое «ура» и новая волна штыковой атаки подхватили расстроенные ряды поредевшего авангарда и бросили его молодцов с оружием в гору, вышибая мюридов из их укрепленных и пристрелянных гнезд. Штурм этот был проделан с такой быстротой и лихостью, что премного искупил то отчаянное замешательство, которое постигло было дрогнувший духом авангард.
Вскоре литовцы, куринцы и кабардинцы были уже на горе, и рачительные саперы деловито приступили к расчистке дороги.
* * *
– Ляксандер Миха-а-алыч! Ляксандер Миха-а-а-алы-ыч!! Эге-ге-ей!
Князь вяло обернулся на знакомый голос. От потери крови мутила тошнота, и он, придерживая рукой пульсирующую болью ногу, грыз щепку, стараясь не потерять сознание. Сквозь подсвеченную солнцем пыль проглядывала, точно покрытая сусальным золотом, фигура верхового. Минута – и она обозначилась явственно: грязная, драная, вся в бурых рдяных пятнах, но… такая желанная и родная.
– Никита, сукин ты кот! – Сердце князя сжалось от прихлынувшего облегчения. Он, радостно и счастливо смеясь, погрозил кулаком своему ординарцу-телохранителю. – Где ж ты был, сволочь?
– Ваша светлость! Ляксандер Михалыч, вот радость-то, живы! Сыскались наконец! В штабу-то, поди, вычеркнули вас ужо из реестру, а я вот, честно слово, не верил, шоб, значит, погибли вы. Не такой кости вы человек!
Огромный казак Горского полка Никита Густомясов спрыгнул с коня; роясь на ходу в подсумке, достал моток белой тряпицы и принялся за перевязку.
– Эвон вас как посекли нехристи… Ну-к, дайте, ваше скобродие, гляну, где вас примолвили.
– Ты сам-то где кочевал, пустяковая душа? – кривясь от боли, подтрунил Корсак. – Где тебя черти носили? Никак струхнул, герой?
– Пошто за душу обидой хватаешь, барин? – басом прогудел казак. – У бокового завалу, мать их ети… татарин крепко задержал нас с подмогой. А опосля потерял я вас, Ляксандер Михалыч, в этой окрошке!.. Сами знаете, чой-т тут делалось… Уж где толички вас не искал, коня ушатал, пущал во все повода… Спину, кажись, гнедку насаднил. Беда…
– С абреком-то как у тебя обошлось? – прислушиваясь к отдаленной стрельбе, продолжал князь.
– С этим-то говном?.. Полюбовно, со всей увежливостью, – растянул в улыбке разбитые в кровь губы Никита. – Он, значит, пырнул меня, гад… трохи до горла не достал кинжалищем… Ну, тут уж и я его, джигита, без внимания не оставил. Поцеловал кулаком… пульки-то, мать их ети… допрежде расстрелял, акромя вот этих молотков. – Густомясов, на миг оторвавшись от перевязки, поднял свой огромный, полуаршинный кулак, весело заглядывая в глаза князю.
– Стало быть, приутюжил?
– Стал быть, так, ваша светлость. Насмерть. Вот, память оставил о себе абрек! – Казак шлепнул ладонью по широким ножнам чеченского кинжала, который украшал его пояс. – Бешеная порода – другого языку не понимат, язвить их в душу, поганцев. Эти гололобые не помилуют, сразу секим-башка! В лучшем случае, в яму забьют, подлюки, да колодки на ноги – это уж обязательно.
– Ты долго еще будешь копаться, болтун?
– Готово, ваша светлость. Теперича совладаете. Ну-кось, дайте руку! Поторопимся, не то к раздаче кухни не поспеем… Ишь, солнце уже на чинаре повисло.
У обгоревшего дуба, где были натянуты тенты лазарета и шла активная перевязка раненых, над папахами и штыками вновь прибывших из резерва егерей гремел надрывно-ржавый командный голос:
– Третья, четвертая роты, живо! Кто там комкает строй?… Равняйсь! Смирно! Нале-еву! Шагом марш! Подтянись, кубанцы!.. Веселей, казачество!
В клубах розово-белой пыли, прогромыхал седьмой батарейный взвод 2-й артиллерийской бригады. Ломовые битюги[54 - Рабочая лошадь-тяжеловес крупной породы.] шли крупной тяжелой рысью. Ездовые яро размахивали плетьми, прикрикивая на лошадей, не позволяя тем забирать в сторону.
…Александр, опираясь на плечо ординарца, прикрыл от пыли лицо перчаткой. Движение войск шло непрерывным потоком. Лязг зарядных ящиков, натужный скрежет колес, захлебистое ржание лошадей, дребезжание лафетов, скрип седел, команды младших офицеров – все смешивалось и сбивалось с рокочущей в ущелье стрельбой и громовым гулом батарейных залпов.
– Да уж, державно наезжает наш брат на Дарги… – жмурясь от пыли, уважительно покачал головой Густомясов. – Ну, так оно и понятно, мать их ети, – Государева служба. Все тут нынче до кучи собрались: и славные казачки, и солдатушки, и дика дивизья… Однакось и нас сёдне на зуб попробовал Шамиль Иваныч. Не побрезгал. Слыхали, ваша светлость? Начальник убит… из Генерального штабу…
– Фок? – Александр устало прикрыл отяжелевшие веки. От потери крови его неодолимо клонило в сон, и уже почему-то далеким казалось то, что случилось там, при взятии завала.
– Про Фока врать не могу-с, а полковника Левинсона, гутарят, нашла чеченска пуля. Земля ему пухом…
* * *
Под одним из выгоревших добела тентов, где резко пахло нашатырем, гнилой кровью, карболкой и йодом, где под операционными рамами раскладных столов в забрызганных кровью латунных тазах валялись отрезанные кисти, пальцы и ступни, князь Дондуков-Корсаков нашел бедного Мельникова, которому уже удалили часть сальника, вышедшего из раны. Бледный, весь в зернистом поту, юнкер лежал на носилках, укрытый байковым одеялом с армейским черным клеймом, и морщился от озноба, гусившего его мокрую спину, живот и ноги. Глубоко запавшие глаза смотрели вниз, заострившиеся скулы, обыкновенно схваченные румянцем, теперь были серы.
– Павлуша… ты слышишь меня? Юнкер Мельников! Пашка-а! – Слезы зло защипали глаза Александра.
– Отставить, полковник! Будьте благоразумны. Ужели не видите, черт возьми, раненому нужен покой. Да уймитесь вы!
Князь, остановленный окриком подошедшего доктора, замер, издали глядя на Мельникова: на его мертвенную позу, на застывшие черты, принявшие лаконичную строгость, и пытаясь заметить хоть малейшее биение жизни в его теле.
– Это Пашка, майор! Понимаете, Пашка… мой лучший университетский друг! Мы с ним… Как он, майор? Он будет жить?!
Полковой доктор Абрамов, облаченный поверх мундира в белый, ухлестанный кровью балахон, устало сказал:
– Для меня все едины, полковник. Я сделал, что мог. Остальное зависит от него самого… и Господа Бога.
– Благодарю, майор. Я все понимаю. Прошу покорно извинить. Честь имею.
Князь склонил голову, и ему сделалось неловко от проявленной слабости. Глядя на Сыча (так солдаты окрестили скупого на слова доктора), на его тускло желтевшую осенним листом плешь, на его руки, которые что ни день спасали чью-нибудь жизнь и которые, как казалось, с рождения пахли порошками и мазями, Александр вдруг почувствовал, что для этого человека старые, с детства знакомые каждому слова – жизнь и смерть, болезнь и здоровье – полны глубокого смысла.
– Я вижу, вы тоже ранены, полковник. – Александр Геннадьевич воззрился на перевязанную ногу князя. Под пенсне озабоченно блеснули темные глаза майора.
– Да я-то что… – хотел было с бравой легкомысленностью молодости отмахнуться Александр, но тут с носилок донеслось слабое:
– Корсак, ты?..
– Пашка! – Князь, забыв о ранении, устремился к другу. – Ну как ты, красавец? – криком вырвалось у него, когда он склонился над Мельниковым.
– Конь мой… Цезарь где?
– Цел твой Цезарь, брат. Еще послужит тебе. Никита с казаками отловили его у завала вместе с моим Шутом, как только егеря выбили тавлинцев. Ты сам-то как?! Мы ведь с князем Ираклием… грешным делом…
– Пустое, – горько усмехнулся Павел. В наступившей тишине отчетливо стало слышно его тяжелое и короткое дыхание. – Жаль, уж видно, боле не смогу принять тебя, Корсак, в своем имении… Помнишь, как угощались за милую душу?.. А какая из черной смородины наливка у нас – это ж… не выразить… до чего хороша и сладостна… Сашка, – Мельников остановившимся взглядом смотрел на князя, – мы все не сегодня-завтра умрем в этих чертовых горах, верно? Это наш эшафот, Саша… ведь так?
– Может, и так, братец, – хмуро ответил Александр, однако тут же встрепенулся и подмигнул другу: – Но лучше завтра помирать, чем сегодня. И вообще, что за разговоры, юнкер? Стыдно! Mauvais ton.[55 - Дурной тон (фр.).] Брось эту мерзкую ворожбу, Павлуша. Ты – русский офицер. Слышишь, не смей!
– Спасибо тебе за все… Будешь у нас, выпей уж за меня наливки. – Мельников снова умолк, и снова стало слышно его прерывистое хриплое дыхание. – Ты уж будь любезен, Корсак… – слабеющим голосом вновь выдохнул он, – черкни маменьке моей… так, мол, и так…
– Отпишу, братец, нынче же, как возьмем Дарго. Только ты еще сам поднимешься, вот крест. Ты только держись! Оставайся живым, Павлуша…
– И ты тоже… – с напряжением выдавил Мельников и уже почти беззвучно выдохнул: – Прощай.
Александр потрясенно смотрел на твердеющее лицо друга, из которого с каждым мгновением улетучивалась жизнь, обращая его в холодную бесстрастную маску.
– Пашка-а!
– Полковник! – Голос майора Абрамова был по-военному тверд и категоричен. – Отойдите! Грош цена вашим словам, князь. Похоже, вы ни черта не понимаете! Что вы себе позволяете? Вы хотите…
– Доктор!.. Но он же…
– Молчите!
– Так дайте, я хоть попрощаюсь с ним!..
– Ему этого уже не нужно!
– Мне нужно!! Мне!! Оставьте нас наконец в покое, майор!.. – Голос князя сел до напряженного шепота. Было видно – он сдерживается из последних сил: взгляд отливал хищным блеском булата наполовину извлеченного из ножен клинка.
– Да делайте, что хотите!.. Вы все с ума посходили, господа, на этой проклятой войне! Бог вам судья…
Майор круто зааршинил к палаткам лазарета, куда прислуга 3-го взвода санитарной роты Куринского полка то и дело доставляла с завалов все новых и новых раненых.
– Посторонись, ваш скобродие!
Два санитара-куринца, старый и молодой, буднично подхватили носилки и, верно, испытывая бытующее у солдат сильное чувство отвращения к месту, где был ранен-убит человек, без проволочек унесли тело юнкера Мельникова к сырым комьям братской могилы.
«Кончено, Корсак… В живот… зараза! Как знал…» – запоздалым эхом, как-то пугающе-веще прозвучали в памяти слова.
«Твою мать!.. Как же так, Павлуша?.. Ведь Сыч сказал, что рана обещает благополучный исход. Врал? – Александр промокнул платком лицо, стер копоть порохового нагара, стряхнул крошки древесного щепья, понабившиеся в усы и бакенбарды, и, продолжая видеть перед собой живое лицо друга, сказал про себя: – А вся беда из-за того, Павлуша, что тебя ежеминутно преследовала мысль о Голицыне, и ты, дурак, прости меня, Господи, убедил себя в своей смерти».
Глава 11
Наши предки давно называлися скифы,
Ну, а мы – казаки! Казаки!!
Гаркая речитативом слова припева, прогрохотала к дымящимся завалам свежая сотня кубанцев.
У ароматных котлов уже побывавшей в деле пехоты шелестом пополз смех в адрес верховых; бойкий одноглазый куринец, смачно облизав деревянную ложку, хохотнул:
– Давай, шуруй, казачата! Щас вам Шамилька вдует под хвост хороший бакшиш по самое не хочу. Пошшупает вам зоб с яйцами. Вах! Сабсэм мала болна будит. Ха-ха-ха!
– Верно, Петруха! У него родни в горах, как на сучке блох…
– Аха-ха-а-а!
– Га-га-га-а!
– Ишь, с порогу в намет взяли! Зело борзо! – Одноглазый с плохо скрытой завистью проводил взглядом удалых кубанцев. – А хто им, «подковам», дороженьку до пятого завалу своими кровями омыл да расчистил? Вот тебе и весь пляс… в два притопа, в три прихлопа!
– Да будя, Пэтро! – мусоля во рту конец длинного уса, добродушно буркнул немолодой тавричанин. – Тоби тильки брэхаты… у-у, ботало! Казак с маткиной сиськи… с люльки свое дело бачит. Не жадуй до славы, хлопцы. Оно ведь издревле так: хвастун в кавалерии, умник в артиллерии, пьянь на флоте, а дурак в пехоте.
– Тю-у! Не тявкай, хохол. Ты, чай, сам не из нас – «сапогов»? Гутарь молча и мало.
– Це як же?
– А ты у мертвяков спроси, Богдан!
– Ха-ха-ха-а!
– Дурый ты, Пэтро, як тэляты. Под носом у тоби взошло, а в башке не посеяно, – ничуть не обижаясь на подковырки сослуживца, усмехнулся дядька Богдан и, жмуря лукавый глаз, подмигнул притихшему кругу. – Ты сам зыркни в порты, Пэтро. Кочерыжка-то твоя… на месте ли? А то, поди, отсекло достоинству? Лишили басурмане героя славы!..
– Га-га-га-а!
– Вот «тоби» и куцый кобель, Петруха! Прочистил тебе гляделки хохол, утер соплю?..
– Аха-ха-ха! Не залазь наперед!
Одноглазый усмехнулся, но тоже без обиды и злобы, сунул за голенище облизанную до блеска ложку, развел руками и обезоруживающе гоготнул:
