скачать книгу бесплатно
– Фамилия, имя? – Магомед Танкаев пристально посмотрел на ретивого новобранца, и тот приметил в чёрно-карих глазах ротного фиолетовый перламутр далёких пожарищ.
– Рядовой Косых. Третий взвод, четвёртое отделение.
– Ну и как, рядовой Косых…Усвоили наставления старшины Трофимова?
– Так точно, товарищ капитан.
– Это хорошо. Рядовой Косых. Здесь армия, фронт…Запомни это раз и навсегда. Боец. Смерть целует лишь один раз. Встать в строй.
– Есть, встать в строй!
– А с этим что? – Магомед Танкаевич, перевёл взор, на опиравшегося на СВТ-40, – полуавтоматическую винтовку Токарева, – бойца Павла Сметанина.
– Да тожить…гусь бедовый, товарищ капитан, – недовольно буркнул в усы старшина. – Рядовой Сметанин. Не понос, так золотуха…Жалуется рана у него, дескать, давняя открылась. Чёрт бы побрал его, не солдат, а баба. Как в бой, так у него…
– Я попрошу вас помолчать, старшина! – повысил голос ротный. – Почему не приняты меры? Мне хромоногие и больные в бою не нужны. Немедленно проводить бойца к санитарам. Общее выступление через пятнадцать минут.
– Есть проводить! – гаркнул замкомвзвода и призывно мазнул взглядом по сержанту Петренко.
Растерянный Сметанин, встретив неожиданную поддержку со стороны грозного ротного Магомеда Танкаевича, оживился, благодарно заалел скулами, и командир улыбнулся ему одними глазами, словно сказал: «Лиха беда начало…Мы ещё повоюем с тобой боец Сметанин. Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом».
Сумеречный рассвет был тёмен, но Магомед видел, а больше чувствовал природным, каким-то звериным чутьём, что у деревьев, справа и слева следит за ним множество напряжённых, налитых ожиданием и решимостью глаз. От солдат исходил едва уловимый уксусный запах пота, кожаных сапог, ремней и подсумков, полусырых шинелей. Телогреек и несвежего белья. Так горкло пахли обугленные развалины и прогоревшие пепелища селений, так пахла передовая, пах фронт, уличные бои. Сожжённая техника. Разбитые снарядами подводы, жилые подвалы и чердаки, места погребений.
Капитан, заложив руки за спину, не спеша прошёлся туда-сюда в ожидании своих командиров, задержавшихся у политрука батальона Тихомирова. Магомед по-прежнему продолжал ощущать на себе цепкие взгляды бойцов, видел: у огневых точек, на сторожевых постах, у деревьев, за стволами которых, в минуты возможного обстрела могли бы укрыться стрелки, – повсюду были видны совсем молодые, мальчишеские лица, исхудавшие, утомлённые, но с блестящими живыми глазами, жадно и преданно озиравшими его, ротного командира.
Своего отчаянно смелого капитана, солдаты любили, побаивались, но больше уважали. Нравилось бойцам в нём решительно многое: в какой бы ситуации-переделке, бою не доводилось ему быть, он всегда оставался образцом подтянутости, аккуратности и исполнительности. «Приверженность дисциплине, воинской выправке для него были не уставной формальностью, а истинным выражением отношения военного человека к состоянию своего взвода, роты, а позже полка, дивизии…Отношения военного человека к состоянию вооружённых сил Отчизны, к уровню обороноспособности страны. Такова была его духовная суть, гражданская, человеческая ориентированность.
Эти достойные качества воина, – видели, как рядовые бойцы, младшие командиры, так и вышестоявшее начальство, и, право, не раз отмечало в своих раппортах: «…Весь его боевой опыт был обретён им личным трудом, а признание – завоёвано личным подвигом. Не было за его спиной «толкачей» и впереди не было «тягачей». Прежде всего, был он сам, и путь он одолевал свой, собственный».
И то правда: это была натура особой ковки, склада, призвания. «Личность самой высокой, чистой пробы, сильная, красивая, гармоничная. При всей строгости, порой жестокости кавказского характера он был жизнелюбив, жизнерадостен и, что особенно запомнилось, ироничен в восприятии окружающей действительности, равно как и собственной персоны. А это, как известно, черта, свойственная людям с самым высоким и осознанным чувством независимости и внутренней свободы».[3 - Г. Гамзатов, член-корреспондент Российской академии наук.]
* * *
Стрелки повзводно, жались под стылыми соснами, хлопали друг дружку по плечам и спинам, на которых, как железные костыли, леденели
винтовки и автоматы. За ворот бойцам залетал влажный снежок, по спинам гуляла дрожь: огонь разводить было строжайше запрещено, да и попробуй спроворь его в такой хляби…
От близкой реки тянуло сырью, прелой хвоей и талым льдом с примесью ила. Солдаты, подобрав полы шинелей, подобно большим чёрным птицам, гнездились на корточках, курили в кулак, смаковали последние минуты. Кое-где расплеталась серая рвущаяся нить разговоров.
– Цыть, кобели! Разгавкались. Нашли время кость грызти! На смерть идём. А конец света, сынки, у всех завсегда один, – с суровой твёрдостью низал слова старшина Трофимов, окружённый бойцами третьего взвода. – Каждый из нас, когда-то закроет глаза. Нынче, завтра…от пули, али так сам по себе, кодысь срок, значит, придёт…Вот это и будет, вам, – конец свету.
Иван не докончил свою мысль, команда: «Станови-сь!» – сорвала стрелков с мест; обжигая задубевшие от холода пальцы и губы, они на ходу докуривали свои самокрутки, махорка была в цене, да и у каждого билась натянутой лесой в висках мысль: «…быть может, это его последняя в жизни цигарка…»
Прибрежный лес, будто ожил. Общее построение полка, разогнало в жилах, загустевшую было кровь. Смешанное чувство страха и решимости вновь охватило сердца бойцов. Перед выходом, ротные командиры, политруки по приказу комбатов обращались к своим солдатам с напутственным словом. Держал по-обыкновению такое «слово» и капитан Танкаев. Решительно выйдя к своим бойцам и взводным командирам, он, блистая чёрным агатом глаз, по-орлиному охватил всех сразу. Там, за молчаливой шеренгой стрелков, за ледяной рекой лежал в руинах Воронеж. С птичьего полёта контуры города были похожи на корявый капустный лист, в котором истлела живая ткань, но сохранились бесчисленные омертвелые сосуды и капилляры. Вдоль города, напоминая стебель увядшей ботвы, дугой изгибалась река. Там располагались огневые точки противника; были сосредоточены миномётные и артиллерийские батареи. Туда на вражеский заснеженный берег, по чёрной воде, обязаны были переправиться батальоны полковника Березина, выбить фашистов, захватить плацдарм и ждать подхода основных сил. Будучи в курсе главных донесений разведки, держа в памяти множество данных и сведений, наименований и чисел, кодов и позывных, в сознании Магомеда Танкаевича, среди всего прочего присутствовала драгоценная сердцевина – его рота, за которую он был ответственен, которой дорожил, с которой ему скоро предстояло атаковать врага.
– Ну, что, орлы! Послужим Родине! Впереди бой. – Его глаза быстро, твёрдо и зорко встречались с глазами взводных офицеров. В них была сосредоточенность, угрюмая готовность к смерти, но и солидарность боевого братства, уничтожавшего одного и того же ненавистного врага, преданность своему командиру, Отчизне, своему народу. – Хочу пожелать, вам товарищи бойцы, удачи и настоящей воинской славы! Каждый из вас – боевая единица, надежда нашего полка, лицо нашей роты. От каждого из нас – зависит успех предстоящего дела.
Помните: солдат, который пытается только спастись – погиб, солдат, который не боится погибнуть – спасён. У нас в Дагестане говорят: «Красота поблёкнет, мужество останется. Пусть мать лучше умрёт, чем родит труса. У героя одно лицо, у труса – два». И ещё, – капитан Танкаев двинулся вдоль строя, под его воздетой, изломленной, как крыло бровью сверкнул соколиный чёрно-фиолетовый глаз. – Одна грязная овца всё стадо портит. Боец при автомате, ещё не боец.
– А кто же? – вылетело дерзкое, звонкое, из-за касок первой шеренги.
Командир не обернулся на выкрик, будто не слышал, но жёстко продолжил:
– Овца с оружием. Хэ, бешеный баран. Он тоже мнит, что он воин. Волк. Но когда придут настоящие волки…Он сам отдаст им оружие. Потому, товарищи бойцы, в бою надо быть самим волками, чтобы порвать их вражью стаю! Всем всё ясно? – Магомед Танкаевич остановился, вглядываясь в суровые лица стрелков.
– Так точно, – раздались нестройные голоса.
– Не слышу!
– Так точно! – слаженно, как один, откликнулась рота.
– Да будет славен час возвращения с битвы!
Глава 4
На хлипком брезгу полк побатальонно, рота за ротой, выдвинулся к реке. Шли, тихо подбадривая друг друга шутками. Но на душе один чёрт, было гнусно. Жидкий лес был изрытвлен воронками от снарядов. Солдаты продвигались, осторожно щупая почву ногами, стараясь не оставить в грязи сапоги. Порой какой-нибудь падал, в полголоса матерно костерил судьбу.
В первом с правого фланга батальоне майора Воронова, второй по счёту чавкала по мутным лывам рота Магомеда Танкаева. После, тихо пролетевшей команды «изготовься!», стрелки поставили оружие на боевой взвод; шли, цапая приставленными штыками чёрный кустарник и бронзовые стволы сосен. Мимо вдоль колонны, впереды, проскакали верхами, на рысях четверо офицеров штаба; они, сдерживая голоса, разговаривали. Магомед, прислушиваясь к общему движению роты, невольно выхватил обрывок их опасений:
– Гадство…Гадство! Всего четыре плота…О чём думает Березин? Чертовски мало для переброски трёх батальонов! Целых лодок нашли только пять…Две без вёсел…
– Вечно у нас всё через ж…
Крепкий баритон на минуту умолк и стремительно отдаляясь, зазвучал тише: – Лишь бы немец прожекторами не высветил прежде времени…Тогда нам всем…ец, твою мать…
Голоса внезапно, как и появились, смолкли, и капитан слышал лишь тяжёлый, железистый ход колонны, влажный несмолкаемый хлюп собственных шагов да трельчатый звон в ушах.
За спиной, кто-то из первого взвода, засипел прерывистым шёпотом:
– Эй, земеля!
– Ну?
– Живой ишо? Прёшь?
– Ну!..
– Эх,ё-моё…Зараза…Темно-то как…
Минуту голоса за спиной Магомеда молчали. Люди шли едва видимые друг другу, и неожиданно до слуха Танкаева долетел. Тот же сипящий, застуженный голос.
– Пойдём рядом! Ближе держись…не так страшно…
– Айда.
– Сумин! Разговоры в строю! – прикрикнул взводный Стожаров. Приглушённые голоса стрелков осеклись.
…Снова шли молча, переставляя по влажной земле набухшие сапоги. Пятнистый усатый месяц вдруг выплеснулся из-за пенного гребня тучи, покрасовался минуту, блестя бледным золотом чешуи, нырнул. Как хариус, в текучие волны дымчатой мглы и, выплыв на чистое приволье, потёк вниз призрачный свет; фосфорически проявились мокрые, словно стеклянные иглы сосен, – казалось, крепче при свете запахла мартовская хвоя, студёней дохнула вязкая, что пластилин, подтаявшая земля.
* * *
Весь путь до реки Магомед не мог освободиться от тлеющего жара в груди. Нет, это был не страх, что-то иное…но причину сего нервного зуда. Он хорошо знал.
Всё умел, ко всему был готов капитан Танкаев. Не раз он поднимал в атаку своих ребят, не раз его настигали колючие пульсирующие очереди вражеского свинца, от которого спасали: природная ловкость, волчье чутьё и сокровенная молитва. Но вот беда…Так уж случилось, – плавать он не умел. Исстари известно: три сокровища есть у Дагестана: горы, море и всё остальное. В безбрежные воды великого Каспия, как в зеркало, смотрится Дагестан.
Древние легенды вещают: что на месте моря некогда была унылая голая пустыня. Потом ей вдруг открылось величие могучих орлиных гор и…от потрясения и радости, пустыня расплеснулась у их скалистого подножия своей лазурной синевой.
…Говорят. Что и горы Дагестана были некогда дерущимися драконами. Но вот, однажды в пылу очередной битвы, узрели они прекрасное море! И замерли на веки от удивления, от дивной красоты…окаменели.
Да…всё так. Слышал с детства эти легенды и Магомед. Но Гиидатлинская долина, высокогорный аул Урада, где он родился, слишком далеки от Каспия. Уф Алла! Даже с самых высоких гор, что окружают селение, не увидеть моря. Три перевала, более двухсот вёрст отделяют Ураду от Каспия. Та же, малая речушка, что гремит по гальке, средь валунов, пересекая долину – слишком мелка летом, чтоб в ней плавать. Конечно, есть в Дагестане крупные, мощные реки: Аварское Койсу, Кара-койсу, Андийское койсу, Сулак, но и до них путь не близок – ноги сотрёшь в кровь. Но главное: жизнь горца сурова, трудна и с раннего детства занята тяжёлым трудом. Суровая жизнь выработала суровые обычаи и нравы. Горцы никогда не баловали своих сыновей.
Отец Магомеда, – Танка – был большим тружеником, человеком свободным и независимым, достойным примером для своих детей и соседей. Несмотря на свой рост, силу и крутой характер, он никого не обижал, но и никому не позволял обижать своих близких.
« Настоящий мужчина – сам должен решать свои проблемы», – поучал своих сыновей Танка.
Хай. хай…Ко времени отрочества трёх сыновей у Танка был свой прекрасный дом, имелись и хутора, где он круглый год содержал скот. Летом он часто находился на альпийских пастбищах с сыновьями, а весной и осенью им всем приходилось, как и другим горцам, заниматься земледелием – пахотой, посевами, молотьбой, уходом за фруктовыми деревьями и скотом. Словом, не было времени у Магомеда, поехать на море, на большую воду, учиться плавать, в отличие от тех мальчишек, той предвоенной поры, что жили по-соседству от моря. Горных озёр или больших, полноводных рек.
…Обо всём этом думал – вспоминал Магомед Танкаевич, следуя в голове своей роты, и казнил себя. Переживал, что так и не научился плавать. Но. Отнюдь, не только этим был полон капитан…Искры памяти трепетно высвечивали дорогие лица родных, самых близких людей: маму, сестёр, братьев…Но особенно, в эти напряжённые, спрессованные мгновения, почему-то перед глазами стоял глава семьи. Отец очень любил их всех. Магомед хорошо помнил, как он. Положив однажды тяжёлую, мозолистую ладонь на его голову, сказал прилюдно, собравшимся в кунацкой гостям:
– Верю…Из него выкуется настоящий джигит. Из него будет Человек.
Потом, с суровой внимчивостью посмотрев сыну в глаза, строго сказал отцовское, горское, вечное:
– Ответь мне только одно: помнишь ли ты, из какого ты рода?
Юноша зарделся скулами, с удивлением посмотрел на родителя.
– Конечно, помню!
– Заклинаю тебя! Помни и никогда не забывай об этом, сын, – погрозил ему пальцем старый Танка. – Ай-е! Верю, что ты не станешь посмешищем для народа. Всегда и везде, свято береги доброе имя своей семьи, своего тухума, своих предков, – уже спокойно прибавил он.
– Я – мужчина, урадинец, отец. У меня папаха на голове, кинжал деда – на поясе. Небом клянусь, всегда помнить буду из какого я рода. Смогу совладать и со своими страстями и со своим сердцем.
Много воды утекло с тех пор. Многое пережил Магомед, многого добился за свою молодую жизнь, хоть и непросто ему это далось…Но всегда одержимый одной мыслью, одной заботой – честно и верно служить Родине, не забывал он и наставлений отца, заветов предков. И теперь, в час испытаний, его возбуждённые мысли могли озарять только одну из вершин его жизни – честь рода Танкаевых, достоинство Урады, вверенной ему роты и верность знамени своего полка. Всё остальное было отброшено и лежало во мраке.
…Колонна подходила к реке Воронеж, минуя, узкие стиснутые в холмах берега. Вышла на талый снег. Пачкая его, пятная грязевым следьём, чавкая, хлюпая. Утренний морозец хватко превращал полусырую одежду в ледовый панцирь, стягивал, исходившую паром кирзу сапог. Стрелки хрустели прибрежной, пористой наледью, точно шли по лединцам-карамели. И казалось, тысячи людей гремят, не то каторжными цепями, не то ратными доспехами, выдыхают вместе с паром ругань, стенания и молитву.
«Бисмиллагьи ррахIмани ррахIим… – стучало в голове в такт шагу. – Ночь – День! Жизнь зовёт. Не спеши. Нет вершины горы, которую нельзя достигнуть. Прислушайся к себе и поверь в свои силы. Всевышний, Милостивый разлит и в тебе. Он смотрит на нас с Небес, на наши земные дела… Открой глаза, загляни к себе в душу. Ты увидишь и поймёшь, что Он ведёт тебя по лезвию жизни. Он живёт в тебе, чтобы ты так же, как твой отец, дед, как твои предки, – передал жизнь своим детям, защитил свои могилы и Родину от звериных орд врага, чтобы ты дал продолжение своему роду…Своим благодарным за это потомкам".
* * *
( Из воспоминаний генерал-полковника М.Т.Танкаева)
«…На счастье разведка доложила, что обнаружила два брода; все три парома были переданы артиллеристам для переправы орудий. В последний раз, обсудив положение и, выкурив по папиросе, мы получили приказ форсировать реку. Штурмовые мостики в местах брода охранялись усиленными и пулемётными заставами.
– Я – «Первый»! Держать темп переправы!.. – передал по колонне подполковник Березин, оглядываясь на густые сомкнутые ряды. – Командирам батальонов и рот!..Всем в строгом соответствии очерёдности сходить в реку!.. Дистанция друг от друга не более метра. Пулемётным и миномётным заставам держать вражеский берег под неустанным прицелом! В случае обнаружения переправы неприятелем, открыть огонь на поражение! Выполняйте!..
…Помню, как сошёл с тропы, как приблизился к черной, словно дёготь воде; стал погружаться в неё, обламывая хрупкий ледяной припой, распуская уплывавшие чернильные круги, увлекая за собой роту.
Вода ледовитым холодом обожгла нас, хлынула в голенища сапог, стиснула клещами колени, плеснула студёной жутью в пах, загусила кожу, перехватила дыхание и грудь железным ободом, лизнула и заручьилась подмышками…Оглядываясь, как сползает с берега в воду чёрная лавина людей, булькая, ахая и рыча, с хрустом обламывая и кроша прибрежные наледи, я молил Небо лишь об одном, чтобы враг не обнаружил нас сразу. Что же до своих ребят…сердце моё было спокойно. Глядя на их перекошенные судорогами остервенения, злобой и решимостью лица, я твёрдо знал: они чертовски ждут одного – схватки! Измученные переходами, исстрадавшиеся тяжким, изнурительным ожиданием, им действительно, по-всему, опостылело уворачиваться от свинца и стали во время обстрелов. Им до отчаянья. Хотелось вгрызться зубами в глотки ненавистных фрицев, проверить себя в стоящем деле.
Под несмолкаемый грохот канонады, алые всполохи за рекой, две колонны из трёх батальонов брели по илистой реке, то по пояс, то по грудь, то по горло, держа на весу вещевые мешки и оружие. Знаменосец из аспидной смоли воды воздевал ввысь руки, нёс святыню полка – зачехлённое знамя сквозь бледнеющие звёзды. Зелёные цепочки осветительных ракет и речную, бликующую чернёным серебром, журчливую рябь.
Все положительно казалось каким-то нескончаемым зловещим сном, в котором мы все брели, стиснув зубы. Между тем, река у противного берега делала тягучий, медленный поворот, образуя широкую, длинную двухверстовую сонную заводь, – желанную для сетей рыбаков, но опасную для нас. Впереди отчётливо дыбились угрюмые взлобья холмов. До твёрдой суши оставалось немного.
…Не знаю, как другие…но лично я, того прежнего цепенящего холода больше не ощущал. Напротив, какой-то дьявольский, щекотливый огонь гулял в моих перетянутых жилах и чувство близкой удачи и призрачного везения торопило меня, толкало вперёд, часто окатывая с ног до головы, нервным, зудливым весельем. Временами мне казалось, что мы и впрямь переиграли, укрепившегося на высотах опытного врага. Ещё немного, ещё чуть-чуть…и мы внезапно, как снег на голову, обрушимся, сойдём ливнем на их головы, пулемётные гнёзда, сонные амбразуры, полные запасов провианта-консерв, оружия и сухого белья. Наши сапёры не подкачают: обрушат на них стены и крыши их дотов и укреплений, подорванные фугасом. А если что, ребята – артиллеристы – не промах, прикроют нас – пехоту арт-огнем и отутюжат, сотрут эту фашистскую сволочь с лица земли.
Хужа Алла…Это шальное, диковатое чувство, как пить дать, знакомое фронтовикам, прошедшим войну, охватило меня целиком…А между тем, именно оно, это дурное «счастливое» чувство, – является предвестием беды. Как вино-водка пьянит оно разум, погружает бойцов – командиров в счастливую слепоту, за которой притаились и ждут своего часа: несчастья, засады и невосполнимые потери.
Впрочем, душу когтили и другие отрезвляющие до паралича мысли. Хо! Это ведь только дурак ничего не боится…Да и тот, когда смерть пощупает. Заглянет в глаза…вспоминает Бога. Как сейчас помню: я шёл по пояс в воде, раздвигая грудью ледяной плотный холод, подбадривая солдат и взводных…А самого нет, нет, да и пробирал до мозга костей, хватал за горло страх: что истекают мои последние минуты жизни, и это – шайтаново движение в ледяной реке – есть последнее моё омовение. Жизнь с каждым мгновением подводит черту, а я в ней. Так и не успел ничего совершить большого, значимого, не успел до конца уразуметь её смысл и закон и теперь. В невежестве, в непонимании, по воле и замыслу невидимого Создателя, иду умирать. Без милых и родных, за тысячу вёрст от своего Дагестана.
Нет, я не роптал. Горец должен бесстрастно и стойко принимать удары судьбы. Иначе он не горец. Я признавал непостижимую для меня правоту молчаливого, всемогущего Неба, рассыпавшего над рекой мерцающие миры и созвездия, разноцветными ожерельями и гирляндами, украсившего наш смертный путь. Иншалла.
«О, всевышний! – горячо молился я втайне от всех. – Ни о чём Тебя не прошу перед смертью…Я воин. И всегда хотел одного: быть достойным смерти. Эта моя мечта воина…»
Я всегда хотел быть похожим на моих прославленных предков: бесстрашного храбреца Хочбара, принявшего, за судьбу своего народа, мученическую смерть на костре по воле жестокого Нуцал-хана, в Хунзахе; моего деда Гобзало, на моего отца Танка, на тех героев, что на веки прославили наш благословенный край, мой Дагестан.
Помню…уже на подходе, отчётливо видя вражеский берег, я черпнул ладонью воды. Омыл лицо. Сделал обжигающий глоток. Посмотрел в чёрную рябь, в которой осколком перламутра отражался месяц…Но увидел, старика в лохматой белой папахе с родным забытым лицом…Это был Танка – мой отец. Он сидел, оперевшись на длинный узловатый посох, смотрел в далёкую светлевшую горную даль, и морщины его были бронзовыми от восходившего солнца. Ай-е! Внезапно он повернул голову и строго воззрился на меня.
Посмотрел и я в лицо отца, страшась узреть в нём тревогу, а того хуже печаль или горе.
Лик его казался каменным, непроницаемым с грубыми-жесткими линиями и бороздами морщин, нанесённых каменотёсом. Только глаза, не успевшие окаменеть, сверкали из глубины тёмного, как кожа седла, лица. И вдруг явственно услышал его слова, – сказанные мне давным-давно:
– Помни. Из какого ты рода, сын! Помни, данную тобой клятву. И никогда не забывай об этом!
Сказал и истаял – исчез в текучей, мерцающей тьме.
Эти слова потрясли меня, будто гром. Точно очистительный огонь промчался по моим оледенелым жилам. Теперь я гнал от себя тревожные, грустные мысли. Потому, что окреп в убеждении: я здесь по долгу офицерской чести! Своей клятвы, данной отцу и народу. Я здесь по зову своей души…По призыву нашей советской Родины! А ещё более укрепляло и закаляло мой дух сознание, что иду я в бой не один, а со своими боевыми товарищами, верящими в меня, в нашу победу, – в наше правое дело.
Всё это: увиденное – услышанное – передуманное пронеслось в один миг. А в следующий, – немцы, обнаружившие нас, жахнули по нам во всю свою германскую мощь.
«Мы вас будем сметать огнём» – обещали они и сдержали слово. Стальная музыка войны, рёва, грохота, визга и ужаса оглушила, расплющила нас, точно мы попали в логовище огня, молота и наковальни!..Скорбная доля быть с «безносой» на «ты»…Но мы. Чёрт возьми, были…Кто это видел и выжил, – тот не забудет никогда!..
«Урр-раа-ааа-аа!!» – Под смертоносным градом свинца и шквального огня фашистов мы ринулись в атаку».[4 - М.Т.Танкаев, «Шли с боями», Махачкала, 1984 г.]
Глава 5
« Э-э старая песня…чёрта-с-два тут уснёшь…»
Отыскав пачку «Казбека», Магомед, не желая потревожить спящую жену Веру, тихо, но решительно поднялся с кровати и, выйдя в халате и шлёпках из спальни, прошёл на лоджию. Фасад дома, в котором проживала семья генерал-полковника Танкаева, выходил на улицу Мосфильмовская. Отсюда, с четвёртого этажа сталинского «ледокола» (стоявшего на «причале» по адресу: Мосфильмовская, д. 11/2, кВ. 7) открывалась величественная панорама Москвы.
Светлеющее субботнее утро выдалось ясным, ярким, по-осеннему бодрым. Огромная столица СССР, уходившая своим безбрежьем архитектуры в розовеющий горизонт, ещё сверкала, перемигивалась и переливалась электрическими огнями люстр и гирлянд; очаровывая неискушённый взор приезжего ухоженной зеленью парков и аллей, чистотой вымытых поливальными машинами бульваров, красотой и пропорциональностью линий широких и прямых, как ленинская мысль, проспектов.
Великий, ещё не проснувшийся город, казался затихшим, отдыхающим; планета медленно вращалась, проплывая-проносясь сквозь упорядоченную Вселенную.
…Со своей лоджии, седеющий генерал долгим медленным взором оглядывал сверкающие дали, пронизанные рубиновыми звёздами древнего
кремля и гордыми, штыковыми шпилями сталинских высоток; задерживался взглядом на городских площадях и они, в этом сентябрьском фиолетово-розовом рассвете 1988 года, обрызганные лимонным светом фонарей, в длинных блёсках пролетающих, покуда резких, автомобилей, казались ему ирреальными, театральными декорациями; местом – грядущих ристалищ, где спустя время развернутся в марше непримиримые фаланги, когорты и легионы, – будущие соперники, борцы и враги. Люди, фасады, фонари и машины, казались помещёнными в гигантский стеклянный сосуд; путались, как в сетях, в переулках и улицах, бесшумно, что разнопёрые рыбы. Ударялись о призрачные тупики-преграды, меняли направления…
