скачать книгу бесплатно
А сестрой – винтовку,
Как лев, который собирает зверей для спасения львят,
Любимую свою семью на поднебесном кряже собрал
Имам… Для защиты собрал…
Для смерти или победы собрал…
Уа-да-дай, я-да-дай, я-да-дай, дай-дай-я, да-дай.
Уа-да-дай, я-да-дай-ии-и…[8 - Песня о Шамиле (записана в Чечен-ауле Д. Курумовым от певца Саида Мунаева).пожалуй, и родилось пословье: «Голод из дому гонит, нагота – в дом».]
– Бисмилагьи ррахIмани ррахIим!…
После догматической молитвы, правоверным разрешается делать «дуа»,
обращаться к Всевышнему с просьбами личными, импровизированными для случая. И Имам просил у Неба:
– О, Алла,.. – если я задумаю что-нибудь неправедное, то отврати мои мысли и удержи мою карающую руку. Если дело правильное, то укрепи мою волю и руку. Прости мне мои грехи… Прости грехи всем несчастным, вынужденным идти моею тропой Войны, тропой Крови, Голода, Огня и Смерти…Аминь.
Но сколько бы ни совершал намазов Шамиль, гнетущее чувство тревоги и обречённости не покидало его обожжённого сердца. И на то были причины…Состояние оставшихся войск и ополчения было крайне тяжёлым, а точнее чудовищным. Люди устали от бесконечной войны и крови; страдания и лишения были столь велики, что они теперь жаждали только мира и спокойствия. Бедность, нищета, голод, болезни и разруха царили везде. Разгромленные войной селения, незасеянные поля, заросшие сорняком и бурьяном сады, сожжённые сакли – не радовали глаз, добивали и без того искалеченные души. Вдобавок, из-за двухлетней засухи и нещадного падежа скота, в горах Дагестана ещё гибельнее усилился голод…
И потому желающих воевать против огромной армии Белого Царя, двигавшейся, как «стальная океанская волна», полная золотом, серебром, хлебом, а главное, – обещанием мирной жизни, оставалось меньше, чем мало, как зерна в дырявом хурджине. Народ был обозлён и изнурён до крайности. Во многих аулах умирали дети, люди питались травой, нищенствовали; были сакли, из которых люди лишь ночью выходили на улицу, потому, что не было одежды. В те годы,
* * *
Волла-ги! Глазами Имама, – преданного своими наибами, израненного войной, – исподлобья следил Седой Кавказ за своими сыновьями.
Горные тропы Чечни и Дагестана с севера на юг вознесли на хребты перевалов десятки тысяч беженцев. Их горла задыхались в проклятиях, из босых ступней сочилась чёрная кровь; стылый ветер горных вершин вздымал лохмотья их одежд, рвал и кусал полы изодранных бурок.
– ХIалаль рукIине куцаль! Так жить нельзя, люди! Куда ведёт нас, Имам? Нам больше нет жизни…Мы пр-рокляты Небом! Аллах отвернулся от нас!! – клокотал народный гнев у сирых костров.
– Вахх! Все наши ущелья дымятся адским огнём пожарищ…
– Урусов больше, чем звёзд на Небе! Больше чем листьев в ичкерийских лесах… Кровью сердца клянусь! Мы все сдохнем…с ним! Все до одного! И все наши дети! – остервенело летело от пустых котлов.
– Заткнитесь псы!
– Закройте пасти, шакалы! Мы не продажные шкуры!!
– Знамя Газавата не выгорает! – яростно свистели в ответ злые плети мюридов. – Помните, что вы горцы! Помните правоверные, слова Повелителя: Малым народам нужны большие кинжалы! Мало иметь отвагу. Надо ещё, чтобы её признал враг! Храбрость – это уменье править не только конём, но и собой!
– Аллах Акба-ар! Победа или смерть! – фанатично взрывались голоса. Но было их меньше, чем мало, как воды в разбитом кумгане.
Билла-ги! Глазами Шамиля, – отчаявшегося в душе, изверившегося в своей правоте и удаче, – хмуро взирало Вечное Небо на горцев.
…Зажатые теснинами тропы были запружены беженцами. Поднимаясь на двадцать восемь петель Анди, безнадёжно изнывали обессиленные на подъёме кони, набухали кровью зрачки подъярёмных молчаливых буйволов и быков; надрывно хрипели понукающие глотки погонщиков. В обозе много умерших стариков. Живые внуки, многих из них, уже убиты в стычках с солдатами и казаками… И мёртвые, тянули за собой живых…Цепляясь друг за дружку, ломались с треском оси скрипучих подвод, арб и кибиток.
…Перешедшие на сторону неприятеля горцы, тут и там, с горных высот, поливали метким свинцом дороги. Выстрел, жгучая боль: будто в грудь, голову или спину ударило жало стальной осы и,…нет человека. Нет героя-защитника. Нет быстрого, как волк-борги, джигита…чьего-то сына, мужа или отца…
Грохоча по вершинам хребтов эхом, взрывались ядра горных единорогов; с бешеным визгом хлестала по скалам и людям шрапнель. Навзрыд плакали отставшие дети, не в силах найти в толчее кормильцев-родителей; не ведая: тех уже нет, после утреннего обстрела.
Да-дай-ии! Третьего дня пронёсся ледяной степной ливень, – вытянутой руки не было видно. Андийское Койсу мутно и многоводно – ревело шайтаном…А впереди мост через поток, обыкновенный горский мост-кью, ещё не готов, не укреплён, как должно. Вай-уляй! Мост рухнул. Пенная стремнина понесла, захлёбывающихся в ужасе людей, вьючных лошадей, мешки и прочий скарб. Кровники-канлы, идущие по пятам, торжествовали над зажатыми в теснинах людьми, добивали несчастных свинцом и кинжалами. Их победный боевой клич, словно, вой волчьей стаи, заглушал предсмертные стоны жертв…
* * *
Накануне снова был ливень, выше Ингиши обрушилась и завалила ущелье скала. Пока расчищали путь, срывая в кровь ногти, остановились беженцы, отягощённые поклажей и вьюками. Люди падали на камни, не в силах подняться. Безумие и ужас…
Отступающие вместе с Имамом беженцы, почувствовали это в полной мере, когда шли по дороге к горе Килятль. Шли двенадцать часов непрерывно, не останавливаясь, не замедляя хода, не подбирая упавших, оставляя их неприятелю, который сплошными массами двигался сзади и через пять-шесть часов стирал следы горских ног, своими сапогами. Стоял зной. Косматое солнце было столь огромно, так огненно и страшно, как будто земля приблизилась к нему и скоро сгорит в пепел в беспощадном огне. Многие обезвоженные, потерявшие счёт времени, шли, ехали с закрытыми глазами, слыша, как движется вокруг них нескончаемый поток: тяжёлый и неровный топот ног, людских и лошадиных, скрежет железных колёс, раздавливающих мелкую гальку и щебень; чьё-то надорванное дыхание и сухое чмяканье запёкшихся губ… И вдруг, протяжный свист пуль. Погонщик ткнулся головой в колени, другой выронил вожжи и тихо сполз под колёса арбы. Гулко полыхнул новый залп, ещё и ещё…
В обозе взбесились лошади, с визгом лягали свалившихся раненных седоков. На краю дороги неистово билась в постромках подстреленная пристяжная, около отряда мюридов с размаху опрокинулась зелёная кибитка и женщины, и пёстрые узлы с одеждой посыпались в жёлто-красную пыль. Над скалами тучей повисло конское ржание, крики, команды, беспорядочная пальба…
С лязгом пронеслась в хвост каравана сотня мюридов. За ней вторая и третья под предводительством сына Имама, – Гази-Магомеда. С деревянным бортом повозки сочно поцеловалась пуля. Две других вгрызлись а спину старика Султи, рухнувшего под копыта своей белоухой клячи…
То была очередная сабельная сшибка с гребенскими казаками, Отхлынувшие от шашек мюридов казаки, грудились возле глинистого угора, перекипали, колыхались в яростной схватке с горцами, как под ветром. Озверев от страха и яри, и те и другие кололи и рубили почему попало: по спинам, папахам, по рукам, по гривам и оружию… Осатаневшие от смертельного ужаса лошади налетали и жестоко сшибались; рвали друг друга зубами, били копытами.
Не выдержав натиска горцев, казаки прорвали оцеп из шашек, понеслись прочь, истекая кровью. За ними погнался бесстрашный юный Хасан из Кахиба. Почти в упор убил его чубатый рыжий есаул, рванув из-за пояса пистолет. Это и послужило переломным моментом в схватке. Казаки, крепко потрёпанные, – потеряв двух молодцов и хорунжего, рассыпались, отошли. Их не преследовали. Не стреляли вслед. Гребенцы поскакали напрямки к своим. Горцы, подняв застреленного Хасана, запутавшегося ногой в стремени, ушли за караваном к горе Килятль.
Аллах Акбар! Впереди их снова ждал бой, снова рубка-резня, вновь мясо и кровь, слёзы и смерть…
* * *
Талла-ги! Глазами Пророка правоверных, потерявшего твердь под ногами, мрачно смотрели горы на идущих по следу горцев неумолимых русских солдат.
Мудрый, прозорливый Повелитель Кавказских гор понимал причину своих неудач, своего заката. И эта правда была сурова и жестока, как война. Тотальная изоляция мятежных территорий и одновременно предельная лояльность русских ко всем, отказавшимся от вооружённого противостояния, привели правление Шамиля к его логическому концу – к внутренним распрям, кровной мести (которую он всячески пресекал), и крушению всех запоздалых надежд на мир с Россией.
Хай, хай… Давний враг кунаком не станет. Воллай лазун! Сто друзей – мало, один враг – много. Биллай лазун! Добро не гниёт, враг не забывается. Как верно и то: войску, не имеющему вождя, на войне не выпадает счастья.
Увы, Имам Шамиль поздно осознал свой промах…Сплошное превращение мужского населения в воинов подорвало, поставило под слепой нож всю основу хозяйства горцев, но более того грозило крахом вырождения. От двух прекрасных дев – дитя не родится. Священный Газават против неверных-гяуров «до последнего горца» буквально грозил Кавказу поголовным избиением мужского населения – до последнего горца.
Глава 4
Нагорный Дагестан, Кахибский перевал.
В необыкновенно стылый июньский вечер на горной тропе, что петляла на северных склонах, показался вооружённый с головы до ног одинокий всадник. Голова и лицо его до самых глаз были повязаны карминовым, темным, как запёкшаяся кровь, башлыком. На воине была старая, с оторванными рукавами черкеска. На плечах такая же, видавшая виды, чёрная бурка. Это означало: он или отчаянно беден, либо принадлежит к «озданам», к таким людям, которые, будучи состоятельными, презирали наряды, и только славный конь да богатое оружие составляли их гордость.
В поисках счастья и приключений, либо в силу суровых обстоятельств – кровной мести-канлы – они становились абреками и всю жизнь, как одинокие волки, рыскали и скитались в горах.
Но угрюмый наездник на пустынной тропе не принадлежал ни к первым, ни ко вторым. Гобзало из высокогорного аула Урада был мюршидом. Уо! Верой и правдой он служил много зим в одном из «летучих» отрядов наиба Хаджи-мурата, а когда бедовая голова последнего, сбившаяся с проторенной дороги отцов, была отсечена от тела шашкой гяуров, мюршида Гобзало за преданность и храбрость, приблизил к себе великий имам Шамиль.
И то, правда… Гобзало из Урады был испытанный воин. Смелый, но осторожный, отчаянный, но не безрассудный, он никогда не обольщался надеждой на лёгкую победу, всегда был на стороже и твердо держался мудрого пословья своего тухума: «На Аллаха надейся, но коня привяжи покрепче».
Воллай лазун! Кто знает, кто ведает? Быть может поэтому, опытный вождь и наставник своих мюршидов – Гобзало, чья доблестная слава далеко гремела в горах, был до сих пор в седле, оставаясь для русских Огненной Рукой Возмездия грозного Шамиля.
…У мрачных, скалистых ворот, показавшейся впереди теснины, горец придержал кабардинца – «шалох», натянул украшенный серебряными бляхами повод. Гнедой масти жеребец замер, как вкопанный; гордо поднял голову, словно сознавал свою красоту и давал разглядеть себя со всех сторон. Конь и впрямь был прекрасен – это мог видеть всякий. Ни явных, ни тайных пороков у такого красавца быть не могло. В каждом напряжённом мускуле, связке, в каждом изгибе его поджарого сильного тела читалась дивная порода: высокий, крепкогрудый с тонкими, будто выкованными из стали ногами, с иссиня-чёрной гривой и длинным почти до земли хвостом, с атласной блестящей спиной, он был сама мощь и красота.
Гобзало закутанный в башлык и бурку, из-под которой торчала винтовка, тоже застыл в седле, напряжённо вглядываясь быстрыми чёрными глазами в щербатые уступы скал. Винтовка ещё мгновенье назад, бывшая за его спиной теперь лежала поперёк седла, и чёрный провал её ствола хищно взирал на пустынную тропу.
Вдруг конь подозрительно фыркнул. Выворачивая фарфоровые яблоки глаз, вскинул морду и пошёл боком.
– Цу – цу! Стой! – сильная рука крепче сгорстила узду двойчатку. Высокие скулы Гобзало дрогнули, словно сквозь его душу пронёсся порыв ледяного северного ветра.
Покорность, обычно послушного коня, была недолгой. Скакун уже не стоял на месте, нервно переступал с ноги на ногу, дёргал головой. Будто хотел предостеречь. Оно и понятно! – кавказский конь тоже горец и часто – самый верный кунак своего господина.
Воллай лазун! Не потому ли о любви горцев к лошадям сложены легенды?
Жеребец вновь утробно зареготал, разметав смоляной разгривок, но железные пальцы мюршида, как орлиные когти, накрепко сдавили раздутые норы ноздрей.
Над каменистой тропой повисла абсолютная тишина, нарушаемая лишь высоким отрывистым криком ястреба. Дрожь прошла по лицу всадника. В ушах звенело от напряжения. Казалось, в эти секунды он состоял из одних перетянутых сухожилий и мышц. И слышал учащённый стук собственного сердца. «Друг или враг?!» – молотом бухало в висках. Приглушённо клацнул взведённый курок. Но тропа, вызмеившаяся по склонам горы, что вела в ущелье, оставалась безмолвной. И это колдовское безмолвие играло на оголённых нервах. Рождало какую-то душно-гнетущую тишь. Притих даже горный ветерок, что доселе резвился среди пёстрых альпийских цветов.
…Миг, другой, третий…Эти мгновения отсчитались в сознании Гобзало, подобно гулкому стуку падающих на дно медного жертвенника тяжёлых капель крови. И вдруг…мелкий, не больше лесного ореха камешек, скатившийся из-под бесшумных лап затаившегося среди базальтовых валунов снежного барса, разрядил невыносимую глушь.
Гобзало мгновенно вскинул голову и тут же поймал на мушку ощерившегося над ним зверя. Грозный отрывистый рык вырвался из оскаленной пасти. Длинный пятнистый хвост точно плеть, яростно бил по камням. Железные мускулы напряглись под шкурой при воспоминаниях об одержанных победах, об убитых, растерзанных и съеденных жертвах. Один лишь прыжок отделял матерого барса-самца от всадника.
«Волла-ги…» – урадинец не дрогнул. Тяжело перевёл дух. – пусть так… Но это лучше, чем неизвестность. С губ тихо слетело: – Иай, шайтан! Напугал… Ух-ходи пока цел, Пятнистая Смерть. Уходи, Турья голова тебе брат…турья голова. Да будет удача на твоей тропе.
При звуке человеческой речи, узорная шерсть вздыбилась на загривке зверя. Почти распластавшись на земле, барс выгнул спину и вновь угрожающе зашипев, оскалил клыки.
Большие глаза, горевшие лиловым огнём, и неотрывно следившие за всадником, в раз стали неподвижными. Теперь это был не просто красивый пятнистый сфинкс, а беспощадный опасный боец, вооруженный клыками и когтями, что по крепости и остроте не проигрывали булату; страх и колебание перед человеком уступили место ярости боя. Инстинкт самосохранения превратился в храбрость. В дрожащей ненавистью плазме глаз зверя отразился лик вековечного врага – человека. Статный в косматой бурке и такой же папахе, опоясанный шашкой и кинжалом с серебряной рукоятью. Весь его облик – бронзовое грубое лицо, твёрдая складка губ, горбатый нос, напряжённые крылья ноздрей и глаза, вспыхнувшие решительным страшным светом – ударили чернильной тьмой в раскаленные зрачки хищника. И тот ужаснулся сей непроглядной тьме, обрекающей его на неизбежную смерть.
Поединок взглядов длился не более трех- четырех секунд. Изумрудные глаза хищника почернели от бешенства, налились кровью: он принимал бой. Однако в неуверенной выжидательности барса чувствовалось колебание охотника, который забрёл на чужую территорию. И впрямь, его обширные владения остались много выше в горах, в стране Голубого Безмолвья…Там, где покоятся вечные льды, где искрится алмазными филигранями ослепительно белый снег. И одному лишь Небу известно, что заставило Пятнистую Смерть спуститься к людским дымам? Быть может, погоня за жертвой?
Барс выжидал. И все же, тот самый древний инстинкт самосохранения неукротимо и властно приказал хищнику отступить перед вооруженным винтовкой человеком. Продолжая скалить клыки и прожигать мерцающим огнем глаз заклятого врага, зверь попятился. Вдруг, оттолкнувшись от базальтовых глыб задними лапами, он сделал гигантский прыжок длиной в целых двадцать пять локтей. Уже не оборачиваясь, прижимаясь к камням пушистым брюхом, хищник беглой, скользящей ступью обогнул замшелый выступ скалы и с глаз долой – будто и не был.
Гобзало бросил винтовку в чехол, не спеша размотал башлык. Подставил прохладному ветру пылающее лицо, провел рукой по вспотевшему лбу. Перед мысленным взором вновь промелькнула гибкая узорчатая спина, – владыки заоблачных снежных пиков.
Усталое лицо горца треснуло в улыбке. Он усмехнулся сам себе, словно вспомнил какую-то шутку, но белозубая улыбка его была жуткой и холодной, под стать влажному оскалу, и стаявшему в скалах хищнику.
После исчезновения барса, на горной тропе вновь загустела тишина, нарушаемая лишь металлическим стрекотом кузнечиков в тропе.
Покинув седло, Гобзало, напился студеной родниковой воды, пристально огляделся окрест. Тени редких деревьев и скал удлинились. Огромный диск солнца садился за фиолетовой грядой вздыбленных гор, зажигая гигантский пожар в облаках. Надвигались зеленые сумерки, – время смуглых сиреневых теней и призрачных силуэтов. А до родного аула Урада, желанные сакли которого, как пчелиные соты, лепились в скалах Гидатля, было еще далеко. Следовало торопиться и, если в пути случится задержка, – подумать и о ночлеге.
Подойдя к коню, мюршид одним махом, с места, легким длинным движением взлетел в седло. Подобрав скакуна поводьями, он подстрекнул его пятками, ринулся вперед. Красавец-шаллох, только того и ждал; могучим прыжком отрываясь от земли на несколько сажень и почти не касаясь земли понесся по козьей тропе, коя минуя теснину, упрямо поднималась по склону скального громадья – к Кахибскому перевалу.
Минута, другая…и всадник, пригнувшийся к пламенеющей гриве, превратился в движущуюся точку. Воллай лазун! Человеческому глазу не под силу было даже её рассмотреть. И только орлы, и грифы-стервятники, что парят в поднебесье, видят, что происходит на земле… Их зоркое око отчетливо различает и ползущих, как муравьи, но склону всадников, и, застывшие, словно пятно не растаявшего снега, отары овец, кабанов, и даже изумрудную ящерицу, что юркнула по голой скале, сверкнув своей пестрой спиной.
Высоко, еще выше оскаленных гор, неподвижно парят, распластав огромные крылья, орлы. Траурными распятьями висят они в яркой сини небес, не шевеля крыльями. Будто прихваченные невидимой лесой к безбрежному голубому своду…Но именно они – Следящие с Небес, знают в мире, что почём… Знают: где, кого и когда найдёт в его час Смерть… Где случиться предательство… Чьи это кости белеют среди камней…
Ведь не случайно в горах говорят: «На Кавказе больше глаз, чем камней» и ещё: «Белолицый чужак, пришедший в нашу страну, не знает ничего, горец же – всё».
* * *
В 1816 году, когда первый солдатский сапог ступил за Терек в пределы Чечни, Гобзало успел повидать на своём веку лишь четыре зимы. Но и тогда уже на равнинах, в горах лилась кровь; грозно рокотали боевые барабаны. А матери-горянки пугали своих непослушных детей генералом Ермоловым.
То время урусы считают первым периодом Кавказской войны, который они окрестили «ермоловским». Кратковременное командование Паскевича – графа Эриванского, целиком занятое защитой Кавказа от покушения внешних врагов – Персии и Турции, составляет одно целое с «ермоловской эпохой» и является её логичным продолжением.
…Когда Гобзало, сыну Ахмата из Урады, исполнилось двенадцать, он уже был крепкий волчонок-борги, ни днём, ни ночью не расставался с кинжалом и мечтал о воинской славе. Но, – адат суров. А голос аксакалов строг и непререкаем! Гобзало, как и другие сорванцы аула вынужден был помогать чабанам пасти баранту на альпийских лугах, да вываживать коней воинов, вернувшихся из набегов. Воинов, которые ему – мальчишке, казались не то прославленными героями из древних легенд, не то полубогами, что рождены из камня и выкованы из булата.
С нескрываемой завистью и восхищением смотрели на этих джигитов мальчишки. Точно на горных орлов смотрели, что слетались с кровавых равнин в родовое гнездо. Имя, которому и поныне – Гидатль!
* * *
В горах всякий знает…Связанная круговым кровным родством, взаимозависимая жизнь горных селений Гидатля тысячу лет ковала своё общество. Сделав его, в конце концов, неуязвимым и крепким, как стальная кольчуга.
Волла-ги! Гордый Гидатль никогда не был в подданстве ни Хунзахского, ни Аварского ханства, ни какого-либо другого. От создания мира, он всегда и во всём выступал, как равноправный, независимый и самостоятельный. Свидетельств тому немало и устных, и письменных. Но главное средь них – легенда о знаменитом Хочбаре, виденная очевидцами и начертанная для потомков арабским пером…
Билла-ги! Гидатль – воистину грозная, природная цитадель в горах Дагестана, куда никогда не ступала нога неприятеля. Союз селений: Урада, Тидиб, Генту, Мачаду, Хотоду, Гоор и Кахиб – это каменный кулак семи суровых племён. Вот, что такое Гидатль! Жители коего сотни веков защищали свои орлиные гнёзда и предпочитали смерть позору. Испытанные воины, которого, умели бесстрашно биться с любым врагом и неустанно мстить своим кровникам. Гидатль не особо зарился на чужое добро, свято верил в Создателя… От веку жил по законам Шариата и седых, как мир, адатов предков, чьи надгробья выпирали неотёсанными, покосившимися траурными плитами на родовых кладбищах – хабзал.
Бисмиллагьи ррахIмани, ррахIим…Гидатль жил, трудился и воспитывал детей во славу Всемогущего и Всевидящего.
И Он – строго Взирающий с Небес, – был доволен ими.
Иншалла!
История племён и народов Кавказа, их жизнь и чаяния, отразились, как облака в прозрачной воде, в богатых горских преданиях. Идеалы добра и красоты, любви и верности, почтения к мудрости и сединам, мужеству и отваге, дружбе и взаимовыручке, выраженные в легендах и песнях, извечно жили в горах. Тем более, что у аварцев – гидатлинцев, они всегда сопровождались стремлением к победе добра над злом, осуждением подлости, лжи, трусости и измены.
* * *
…Ах-вах! Волчонку Гобзало почему-то казалось тогда, что эти отчаянные храбрецы…непременно должны были жить в дремучих лесах, в железных башнях, кои достигают верхушками неба и огорожены каменными стенами со стальными кольями, на которых насажены головы врагов – тушманчи.
Так казалось Гобзало…
Но возвращавшиеся из военных походов джигиты, на поверку не были сказочными батырами-великанами. Все они жили в соседних саклях, так же держали овец и быков, так же болели как все, но главное, совсем как обычные люди, страдали от ран, и что хуже всего, так же…погибали в схватках от пуль и штыков урусов…
Это открытие до мозга костей потрясло волчонка Гобзало; в дребезги разрушило его блистательный миф о неуязвимости храбрых джигитов Гидатля и их Урады. Но одновременно и закалило в иступлённой мысли: Уо! Где бы он ни был, куда бы ни забросила его судьба, – всегда и всюду он – Гобзало из гидатлинского аула Урада, будет мстить врагам за кровь своих соплеменников. Хай, хай, такова была жестокая правда детства и отрочества Гобзало. Такова была правда всех горских детей той кровавой поры… Да и была ли она когда другой на Кавказе?
О Алла! Сотни лет междоусобных войн! За место под солнцем в Дагестане тоже лилась кровь, пот и слёзы; в тяжелейшем труде над колодцами, в строительстве сторожевых башен на скалах; в неустанных заботах над фруктовыми садами, над каменными громадами, круто сбитыми в тысячелетиях, ломались ногти и жизни горцев. Тысячи лет зверели их сердца в битвах с аланами, татарами, персами и …друг с другом. Дагестан страна гор и гора языков. Велико и сложно кавказское многоголосье. Трудно его понять. И мало кому, даже из самих горцев, удавалось говорить на языках соседей с безупречным произношением.
Волла-ги! Тысячи лет давили, душили и гнули их безмерные горы. Давили, душили, гнули…Но! – и вдохновляли на великие, благородные дела, изумляли и очаровывали сердца мужественных своих сынов и красавиц дочерей, и заставляли ещё больше, ещё крепче любить и ценить свою суровую, но прекрасную Родину.
Аварцы-горцы, дети Кавказа, а значит братья по духу и вере: черкесам, лезгинам, лакцам, даргинцам, чеченцам, ингушам и прочим магометанским племенам… А потому, могли ли они остаться в стороне, когда их порядку и миру, завещанному предками стал угрожать грозный враг, вторгшийся с севера? Нет, не могли! Разве страх перед смертью мог охладить кипящую кровь вольнолюбивых горцев, за которой стояли: Века войн, Века набегов, Века голода и крови? Нет, не мог! Тысячу раз не мог! Потому, что стойкая битва лучше шаткой молитвы. Потому, что пусть мать лучше умрет, чем родит труса! Потому, что горец родится для того, чтобы носить оружие и ездить на коне.
Билла-ги! Кавказ всегда жил своей правдой: око за око, зуб за зуб, и гибель родственника от пули или кинжала соседа не новость для горцев. Народы суровых племен, возросшие для войны и мести, крайне редко могли искупить пролитую кровь уплатой – маслаата. В гудящих аулах пострадавшей родни чувство поруганной чести нередко переваливало за высокие гребни гор и заливало все долины и ущелья в округе.
«Разве мы не горцы? Разве обычаи забыли? Или шакалы-кровники думают, что аварцы примут позор, и дальше будут смиренно пасти скот? Канлы! Канлы!! Кровная месть!!!»
Талла-ги! Так было всегда на Кавказе. Таков закон гор.
И Всевышний был согласен с ними.
Иншалла!
Так стоит ли говорить о русских, посмевших пролить горскую кровь, и осквернивших своим присутствием, священные для каждого кавказца горы и могилы отцов?!
Даже ислам не связывал горцев таким духовным единством, как неистовая жажда отомстить врагу за смерть соплеменников.
Теперь не трудно сказать, но так уж, видно сложились звёзды: на Кавказе не было ни общегорского национального самосознания, ни основ для крепкого союза раздираемых междоусобицами и вековыми распрями общин и племён, соперничавших за рынки работорговли лучших пастбищ в горах. И лишь под кликой «Священного Газавата», который после гибели Кази-муллы подхватил его ближайший сподвижник Гамзат-бек, а позже третий имам Шамиль, – почти четверть века, озверевшие от крови и войны горцы, фанатично вырезали иноверцев решительно по всему Кавказу.
