скачать книгу бесплатно
– Экая ты всё же взлайка, Иваныч! То тебе не понять, что тепла ты ихнего, любви да запаху не знаешь. Потому ты и хмурый вечно, что ненастный день… И еще… – Худяков выдержал паузу, обратив на себя внимание хорунжего, и доверительно шепнул: – А ежели по совести… Боюсь я, Николай Иваныч, войны с испанцами… Крепко боюсь… Жестосердие, вот крест, раньше родилось их самих. Уж как своих казнят… ой, люто!
– Эт в точку,– Щербаков распоясал кисет.– Мы за-были об испанцах, ан оне о нас нет. Ежегод на русского мужика зуб точили, а нонче в открытую ереститься[62 - Ереститься – сердиться, задориться, лезть в драку (сибирск.). (Прим. автора).] начали.
– Вот-вот! Когда наш есаул пришел от ихнего губернатора и сказал, что дело «табак», возвращамся, братцы… Веришь, у меня чуть в грудях сердце не разорвалось… Война, значит?..
– А оно и рвется, где тонко,– хмуристо буркнул в ночные усы хорунжий и подцепил из костра уголек.– Черт бы побрал их всех, вместе с попами ихними.
Казак набожно перекрестился:
– Да простит меня за сии слова Иисусе Христе. Не-вольник – не богомольник. Ведь как получается, Сергуша,– хорунжий протянул ароматную трубку товарищу.—Вроде ведь как дружбу водили с ими, а на поверку что ж? Эх, доколе они врагом союзника и союзником врага будут? У нас ведь… боится, скрывает Иван Александрыч ту факту, ан шило в мешке не утаишь. Агличане, милый ты мой, тоже не дремлют. Вот и ты дрейфишь, голубчик, правды, но я открою ее тебе. Ежели только зачнется рубка, красномундирные тут как тут, встанут на сторону гишпанца. Эх, брульянт ты мой изумродовый,– крякнул в сердцах Щербаков.– Одним тешу себя: их сталь рубила многих, а нам выпала честь рубить их, сволочей.
– А ежели их сторона возьмет? – сдавленным, хриплым голосом обронил собеседник.
– Тогда… тогда колупнем взрывом наш форт и уйдем под парусами к своим.
– Вот так итог! – присвистнул взволнованный Худяков.– Решится ли на сие их превосходительство? Это ж всё равно, как плюнуть на русский мундир. Иль грязью его помазать!
– Ну что ты зекаешь на меня, как будто я тебе дол-жун? – хорунжий, сам не зная, куда себя деть, плюнул в костер и выругался: – Эх, будь я собачий сын, а ты то, ты чо посулишь? Грязь на сало – высохла, отпала. Зато жизни сохраним и… Да не глазей ты на меня так, а то шарахну плеткой!
– А ты не пужай, хорунжий! Пуганый! Не ты один пытался шкуру мою дубить! Крестили меня и в морду, и в шею. Ничего… живой. И земля меня носит, и, как видишь, не гнется… Но знай: я хоть и потею душой пред кровью, но сил не зажалею, чоб цитадель нашу удержать! И сам на меня глаза-то не остробучь! Твои мысли и перед Богом грех! Реветь тебе за то в жупеле огня![63 - Имеется в виду ад, преисподняя. (Прим. автора).]
– Замолчи, сопля ты зеленая!
– А ты не свое на себя и не тащи! Ишь, выискался командир! – Худяков матькнулся и поднялся с земли, тряхнув кудрявым чубом.– Я-то думал, ты крепкий духом, а ты… как гнилой кнут… А я еще тебе, дурак, душу свою изливал.
– Вот именно, что дурак,– в карих глазах хорунжего скакали алые языки костра.– Тебе, друже, об одном, а ты Бог знает о чем толкуешь. Может, прикроешь рот, довольно удивительны мне твои речи… Всё передергиваешь. Ведь я же не корысти ради, не ради трусости насчет форта сказал… Ни Боже мой! Знаешь, брат, надо уметь хитрить в этой жисти, а не лоб разбивать под ее ударами. Ну-к, иди сюды, сядь, дурый. Гляньте на него: оборотилась в волка овца.
Худяков после трудного раздумья сел на прежнее место и недоверчиво, чуть не враждебно поглядывая на Щербакова, с мстительной радостью молвил:
– Сесть я, конечно, сяду, но при таком раскладе вещёв мягчить свои выражения не стану.
– Да погодь ты, не стерви! То ли я не знаю, что дело чести каждого казака при защите быть? Черная ты глухота… Афанасьева хоть спроси, бежал ли когда хорунжий? Показывал спину свою? О, отцы-святители, и откуда тебя такого холера принесла к нам? Силов он, видите ли, собрать послухать не может. Линию всё свою гнет…
– А ты не неволь мою душу! – Худяков ударил черенком нагайки по глянцевому хрому сапога.– Так-то оно нельзя тоже. Есть что в пику да в ум сказать – сказывай. А не то я в одноряд уйду. Сиди тутось, считай звезды. А мы премного вами довольны будем, милостивый государь.
– Так вот знай,– Николай Иванович вперил свой взор в замолчавшего казака.– Я ведь о том, что ежли вдруг… Пушки спасти надо… ружья… баб наших, ребятишек… Их-то ведь враг не помилует, всех угонит в полон и продаст в рабство… Неужто ты хочешь, чоб наши девки с басурманом свалялись, а? Тут как ни крути, а бабу с дитями понять можно… Редкая, кто руки на себя наложит при детях, опять же грех великий… А в нужде да боли баба —кошка: кто погладит да молока нальет, тот и хозяин. Ты слухай, слухай, Сергушка, да на ус мотай. Теперь, значится, так… Ежели испанец столкуется с красномундирными, да не дай Бог морского разбойника золотой монетой ублажит,– тогда ставь на нас, брат, крест… Не выдюжить нам… А я супротив такой силы своих друзьев, товарищев, братьев кровных бросать бы не стал… Ты тут хоть чо говори мне, Сергушка, хоть голову руби, а то, один черт, рубка зазря будет. И мыслью сей я не только с тобой делюсь, надо – и в комендантский дом пойду, а кровь в песок лить не дам. Ты сам-то возмужай умом, чай я тебе глупость мелю? У сотника нашего – бес разберет – крестов на ём боле али зарубин и шрамов, испятнанный весь, однако почему-то прислушивается ко мне и не пылит с полуслова как ты, черт бессовестный.
– Да что ты? Ужель насчет Ляксеича правда? – Худяков моргнул растерянно голубыми глазами.
– Истинный Бог! – хорунжий окладисто перекрестился и, растягивая губы в улыбке, едуче воткнул: – Это ж только ты, пакость, копаешься в моих словах, как жук в навозе. Всё в герои рвёсся, в рот тебе дышло. Но, но! Не кипятись, Сергей Иваныч, умей слухать, умей! Как товарища помоями обливать – так тебе кадки не хватат, а как…
– Ух, до чего же ты сволочной и мелочный стал, Щербак! И голос-то у тебя мерзкий, будто лаптями по тине хлюпаешь… Вот не был бы ты мне старым товарищем, ей-Богу, голову бы срубил.
– А ты меня не сволочи, брат, я за свою жисть уморился и без тебя, а за честь отвечу, не боись…
– Ну и когда же ты вознамерился к господину Кускову идтить?
– Когда?
– Когда? – Худяков не отрывал напряженного взгляда от хитрого лица хорунжего.
– Да как-нибудь днями. Покуда время еще не приспело – что зазря беспокоить начальство.
– Ну, что же… – Сергей почесал затылок, сунул нагайку за голенище.– Может, ты в чем-то и прав, Иваныч. Поглядим. Эх, нашенским рукам тут работать надо, а не сабли вертеть… Верно говорють: хорошо там, где нас нет. Ладно, пойду я не то. Уж скоро месяц начнет таять. Щас бы ешо «ерофеича» перед сном, чтобы огонь по зебрам[64 - Зебры – в простонародье жабры.] прошелся. После такой разговоры – печаль одна, тоска.
– Эх ты, водочник – сито худое, вот отсекут тебе руки испанцы, чем чарку ко рту подносить будешь? Да шутю я, шутю. Айда, есть у меня в заветном погребке перцовка, щас тяпнем. Но только завтра, гляди, сведи своего Месяца к Егору на кузню, добро? Люблю я твоего коня.
– Да что я, враг себе, что ли?..
Глава 8
Казаки, затушив тлеющее кострище, ушли. Далече над океаном сварливо, по-стариковски грохотнул гром, вспыхнувший обломок молнии на миг высветил чернильную бухту.
Иван Александрович, вышедший из дому, основательней запахнул кафтан. Не спалось. После разговора с есаулом душу давил могильный камень. «Какую нам готовит судьбу июнь – венок из цветов и ягод?»
На западе сажевая даль вспыхнула ярче, ночь долго и тяжело по-бабьи стонала и наконец разродилась дождем, но не крепким, здоровым и мягким, а колючим и редким, точно сыпали через слепое сито мелкие, гнутые гвозди. Налетевший сырой ветряк не снял душевной духоты. Прежде от него на сердце Кускова становилось светло и вольно, по жилам гуляла непроходящая заполошная деятельная юность – нынче стояла пустота и тревога.
«Глупый, всё мечтал, что тебе большой памятник на могиле поставят… Одна сабля в три версты из чистого золота… Почет и трубы, лавры и барабанный бой… И не совестно тебе? Это только царям да князьям стыдно и совестно не бывает! – вспомнились слезы жены.– А о нас кто подумает, случись беда? Чой-то из Питибури[65 - Питибури – индейское произношение г. Петербург.] твоего помощи нет… Видать, так ты им нужен с Барановым!»
Да, заботой и лаской столица не жаловала.
Новорусская земля в Америке прижилась у России как падчерица на дворе у вечно сонного, больного с похмелья отчима. Санкт-Петербург боле интересовали пушные ре-естры, доходные статьи для казны и караваны судов, что шли с далеких рубежей.
«И отчего такой Рок? – кручинясь душой, давил себя вопросами Иван Александрович.– По живому рубим, по живому ходим, живым живем… А вот постучалась в ворота беда – един ответ: имеешь свои две ноздри – вот и сопи в рукав. Всё верно, Катенька, всё верно, картина моя… Нужны мы столице, как собаке пятая нога.
Вот и Дьякова в Монтерей провожали, как хоронили. Последняя надежда была, и та сгорела. Испанцы опасны, потому как опалены страхом и отчаяньем. Своей смуты в стране хватает, но как развеять, как снять их опасенья, что не враги мы их, а друзья и союзники? Тьма времен и столетий лежит в недоверии народов друг к другу… Пойди, разберись. Ведь какое баловство, незадача случись – сразу виним друг друга, глаза кровью наливаются, а ведь в одного Христа веруем, одни заповеди чтим. Что ж получается? Всё ложь и кривда? Тогда кто правит нами, Сатана? Ладно, хоть обошлось с нашим южным соседом без пылких признаний в любви и клятв. Видно, не случайно слова «ложь» и «любовь» начинаются с одной буквы. Однако странно и жутко, какие рожи жизнь корчит. Ужли это судьба? Но судьба – это скучно. С ней ничего не сделаешь, не сладишь…»
«Порой правда меняется от коллизий и ситуаций, голубчик. Закон, правила,– всё сие хорошо и благо, но, право, стоит временами прислушаться и к голосу своего сердца»,– вспомнились слова правителя Аляски.– Оно у вас есть, голубчик? Тех, кого убили во втором году в Ситке[66 - Ново-Архангельск (Ситка) – город-порт, исторический центр Русской Америки. Основан А. А. Барановым в 1799 г. под именем Ситка на одноименном острове. В 1802 г. форт был жестоко разграблен и сожжен индейцами (колошами-тлинкитами), подстрекаемыми английскими матросами (пиратами и каперами), а почти все русские и союзные алеуты, находившиеся там, убиты или взяты в аманаты (заложники). В 1804 г. город был восстановлен и тогда же назван Ново-Архангельском. Позже, после продажи Аляски (1867 г.), американцы снова переименовали город в Ситку.], вырезали на редуте Святого Михаила…[67 - Редут Святого Михаила находился на берегу Нортонова залива. Ныне американский форт Сент-Майкл, США. (Прим. автора).] – все были нашими товарищами. Вас не было, друг мой, на их похоронах, а я был. Вы не видели, а я видел глаза их вдов и детей… Вы не рыли ямы и не забрасывали их землей, а я да… Это ужасно, ужасно, Иван Александрович. Да, они пошли под град пуль и огонь славы, но какой ценой? Это был ад! Ад, который мы допустили сами, который, увы, не смогли отвести… Беда России, что за своим величием она не зрит боли и страданий своих границ. А ведь так просто, решительно просто собраться в единый кулак и действовать. Нашим владыкам стоит научиться уважать и любить своих подданных, видеть в них людей, чувствовать и разделять их чаянья, боль. К этому должно привыкнуть, ежели мы не хотим потерять то, что кровью и костьми сделали наши предки. Это так просто, Иван Александрович, надо только возжелать сердцем и засучить рукава».
Кусков наморщил высокий лоб: «это так просто…» —всю свою жизнь он пытался постичь эту истину, следовал ей, равняясь на своего кумира, истово радел за Отечество, но вот оно отчего-то оставалось глухо… «Мы ли ежедневно не молились о здравии Государя, семейства его, членов правительства и воинства православного, следуя призыву Павла: “Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога…” Но, видно, не вдруг и не легко сложить гармонию – духа, власти и разума…»
– Может, мы только в смерти найдем покой и правду, какую не сыскали в жизни? – раздумчиво слетело с губ.—Но что об этом, до смерти еще дожить надо… Всё это пустое гадание на бобах и картах. Думать нынче надо, нельзя допустить повторенья второго года. Уступки испанской короне могут иметь для наших колоний фатальный исход. Еще и англичане… С ними Россия вечно живет как мозоль с сапогом. И сапогом себя, конечно, мнят и считают они… Да что там, и без того было ясно, как белый день: гадили англичане мелко и крупно на новорусской земле, как уж сподручней было, издревле так велось. От Баранова и графа Резанова Иван Александрович слышал, что лорд Катхарт – экс-посол Англии в России – был ловкач еще тот. Ну, а уж ныне здравствующий лорд Уолпол и того хлеще… От знания всех этих низостей портилась кровь, опускались руки.
Светлорусые брови Ивана Александровича соединились на переносье: «Господи, как мне хочется броситься, побежать от всего туда, где за лесом и камнем, водой и солью наши селения, русские лица, родная речь! И долгожданные книги, беседы, газеты! Сколько уж я лишен всего этого, господи! Как там Александр Андреевич? Есть ли, наконец, указания от графа Румянцева? Ждать ли помощь, силу русскую? Как там Россия? Есть ли весточки из род-ной Тутьмы?»
От мыслей таких рука коменданта, заложенная за борт зеленого кафтана, задрожала. Командир сурово задвигал бровями, сжал губы и сковырнул набежавшую слезу.
Вдали за спящей крепостной стеной мерно и мощно дышала черно-зеленая, с лунной прожилью грудь океана. Оттуда всё крепче тянул сырью густой ветер, сизая жирная туча закрывала щербатый месяц. Было пусто, мокро, неуютно.
Кусков поёжился, прислушиваясь к голосу ветряка, который, казалось, приносил стоны погибших моряков и промышленников. «Однако пройдусь трошки, один черт, не уснуть… Не годится тебе, Иван Александрович, голову такими бабьими мыслями забивать… Крепись, брат, теперь на тебя вся надёжа. Никуда ты отсель не тронешься. Это помни и крест свой неси достойно».
Обойдя стороной дом, комендант приметил, что в некоторых избах радивые хозяйки уже запалили лучины, где-то за приземистой казармой мирно брякнули дужкой ведрб и хлопнули дверью. Из печных труб потянуло сладким дымком жилья, но не тем опасливым, бледным дымом кост-ров зверовщиков, что стерегутся налёту диких, а густым и важным, который манит путника заглянуть на огонек и неторопливо испить душистого чайку.
Иван Александрович невольно сглотнул слюну, когда за дровяным складом неуловимо пахнуло ароматом подового хлеба. Пахло скорее морским ветром, йодом и рыбой, а он ясно ловил запах теплого хлеба, только что испеченного на поду[68 - Под – в печах нижняя часть в топке, на которую кладутся дрова или обрабатываемый жаром материал. (Прим. автора).] русской печи.
«Вот он, рай на земле! Вот она, благодать Божья!..» Уж кто другой, а Кусков знал цену запахам обустроенного жилья. Знал цену и слезам зверобоев, когда они, по году и более не видевшие бани и горячей лепешки, возвращались в родные места. Как радовались они любому знаку: брошенному ли за ненадобностью куску парусины или скомканному листу порыжевшей бумаги, как прижимали его к груди, рассматривали и хохотали от счастья, что сумели дойти, выжить в диких пустынях, не умерев от голода или стрел свирепых дикарей; как они по-детски радовались горячей воде и мылу, брили ножами бороды и смеялись: «лица босые ешо Петр Ляксеич в моду ввел. Бройся, мужики, не жалей мох под носом, новый взойдет!»
У южной сторожевой башни Кусков придержал шаг, кивнув часовому, и потрепал по густому загривку подбежавшего своего кобеля.
– Ну что, Кучумушка, и ты тут? Тоже не спится, сторож? Вижу, вижу, родной. Хозяйка-то спит, не чета нам. Ну-с, что же, пойдем, потолкуем, подумаем вместе.
Кучум, уткнув в колени хозяина крупную, схожую с волчьей морду, чутко вострил нервными ушами, жмуря в сладкой неге глаза. Это был пес крепких сибирских и аляскинских кровей с острой, вечно улыбающейся мордой, мощной широкой грудью и сильными лапами.
– Что, жарко тебе, дрянь ты этакая? Эт тебе не по Юкону[69 - Юкон – большая река в Северной Америке, впадает в Берингово мо-ре; протяженность 3.180 верст; богата золотыми россыпями. (Прим. ав-тора).] в снегах шастать,– Кусков еще раз ласково по-трепал Кучума, густая, пушистая шерсть которого делала его похожим на бурый косматый шар, и не спеша побрел по направлению к дому. Собака послушно последовала рядом, по-прежнему не спуская глаз с хозяина.
– Эх, братец, деньки-то у нас, по всему, впереди горячие. Ну, что молчишь, белозубый, дай хоть ты совет.—Комендант задумчиво поглядел на частокол из толстых, потемневших от океанских ветров бревен с амбразурами для стрелков и четырьмя шатровыми башнями пушечного боя. Там, за степями, поднимался еще земляной вал и был выкопан до двух саженей ров, однако это тешило мало. Все эти преграды могла перелететь и запаленная стрела, и уж тем паче пуля. «Черт его знает, может через неделю-другую наши пушки уже откроют свой бал».
Кусков, не замечая заигрываний Кучума, медленно прошел вдоль длинной казармы, где проживали холостые казаки и зверовщики, миновал амбар для пушнины и воловьих шкур, скупавшихся прежде у индейцев, пороховой по-греб, провиантский магазин и большую артельную баню. Стоя лицом к часовне, которая так и не могла дождаться своего попа, он трижды перекрестился, прочитав молитву; потом бросил взгляд на кладбище, что лепилось тут же, за церковным палисадом – десятка два-три невзрачных, из теса крестов: могилы компанейского люда[70 - Компанейский люд – т. е. принадлежащий Российско-Американской Компании, которая была образована в 1799 г. путем объединения многих мелких купеческих компаний. В 1821 г. Компании были даны царским правительством очень широкие права. Она могла не только монопольно эксплуатировать пушные, рудные, лесные и рыбные богатства Русской Америки, но и осуществлять там административную власть. (Прим. автора).] и вольных промысловиков, умерших от цинги, ран и лютой простуды. Здесь же были могилы и погибших недавно на Славянке казаков.
Над фортом Росс, на высоком флагштоке плескался на ветру трехцветный торгово-коммерческий русский флаг. В груди коменданта заныло, ёкнуло сердце. Неужели и вправду когда-то на сем флагштоке будет играть с ветром чужой флаг?
* * *
– Ну что ты всё ластишься ко мне, горе луковое? Нет у меня ничего. Вон, у амбара пожируй мышами, Кучум. А ну, иди, иди, погляди! Где там мыши? Где они? Где? Поди, котов всех наших поели, а? Ату их, ату!
Однако пес только жалобно взлаивал, беспокойно прискакивал на передние лапы и выжидательно смотрел на хозяина, точно говоря: «Ты уж не считай, что я такой дурый. Часом, не щенок».
– Вот то-то, что не щенок,– хозяин ласково оттолкнул от себя пса.– Я тоже не в юнцах хожу, осечки в этом вопросе допустить не имею права, а к утреннему смотру должон ответ людям дать, иначе какой же я командир. Эх, мне бы твои печали, брат Кучум, да твою прыть. Я, голубчик, в пору младости тоже был весел, шутил, случалось проказничал… Как же-с, помню, было времечко… А нынче нет. Понимаешь, тут дело такое, тонкое, политическое. Уничтожить врага – ремесло, заставить его застрелиться, а более вовсе не взять оружие,– это искусство. Вот для тебя я хозяин, для других командир, ну… вроде как круторогий баран с колокольцем, что идет впереди стада… Овцы уверены, что он знает, куды он ведет их. А баран, братец ты мой, всего лишь желает быть впереди: не пыльно, значить, и добрый выбор травы. Так опять же бараном мне быть нельзя, ушастый: не чужие, так свои волки сожрут… За ними не станется. В сей жизни только дураки и мертвецы всегда думают едино. Ну что, артельное брюхо, складно брешет твой хозяин? Верно, машешь хвостом, от души говорю. Достойно похвалы, а? Хотя и без шибкого пота слова с языка слетают. Эх, сунуться б невидимкой к испанцу в стан! Ну-с, хоть бы одним глазком глянуть. Ведь не ответили толком они нашим послам ни да, ни нет. Дым без огня… Не люблю я тайн, не люблю. Ладно, что же, пойдем домой… Будет день – будет пища.
Часть 6 Цель оправдывает средства
Глава 1
Власть и богатство – это своего рода опухоль, команданте, которая, разрастаясь, убивает чувства своей жертвы,– капрал Вентуро, стараясь лишний раз не встречаться с Сальваресом глазами, надвинул на густые брови лакированную шляпу.
– Ну, а что же тогда, по-вашему, бедность, amigo? —де Аргуэлло натянул посеребрённый повод, придерживая своего черного, как смоль, жеребца.
– Пожалуй, это страх, дон, страх бедности… Увы, в этом мире он свойствен всем, кто рожден не в соломе, кто носит на портупее шпагу и служит его величеству королю…
– Вы говорите так обреченно, мой друг, точно страх бедности – это самое тяжелое нравственное заболевание, которым страдает наше грешное человечество, не так ли?
– Может быть и так, команданте, мне трудно судить, я солдат.
– Да, наш мир, капрал, напоминает мне публичный дом, где за поцелуй платят тысячу реалов, а за душу —пять сенсов. Ныне быть добродетельным тяжело. «Будь им, и ты будешь счастлив»,– так, помнится, говорят нам святые отцы. Но я хочу их поправить, Вентуро. Возможно, ты и будешь счастлив, но будешь и одинок. Мир не любит белых ворон, он заклевывает их или отгораживается каменной стеной монастыря. Ты, amigo, можешь возразить мне, сказать, что подобное утверждение безнравственно, но я отвечу: безнравственность – это нравственность тех, кто живет лучше нас, и только. Разве наш вице-король, герцог Кальеха дель Рэй, тому не достойный пример? Ну вот, то-то и оно… Если верить Библии, все мы произошли от Адама… Адам был человеком – и этим всё сказано. Он сорвал запретный плод, право, не потому, что сие был плод… Нет, друг мой,– Сальварес лукаво прищурил кофейные глаза, опираясь левой рукой на луку седла.
– А почему же? – Вентуро задержал в руке открытую фляжку с водой.
– Очень просто: потому что плод был запретным. Человечество всегда было порочным. Дружба, любовь, верность, честь – что там еще? Ах, ладно, пустое,– дон Сальварес небрежно махнул черной перчаткой.– В наших местах есть древняя поговорка: «Есть только три верных друга: глухая жена, старая собака и золотые в кошельке». Вот так-то, капрал. Ведь если задуматься и разобраться, что правит миром? Можешь даже не спорить: нажива и деньги. А что такое богатство? Да очень просто: это отнятые чужие деньги. Этим из века в век и занимаются люди.
Каменистая тропа, по которой ехали всадники, круто пошла в гору, и им пришлось следить за своими лошадьми и думать о собственной безопасности. Вентуро начал подниматься на одну из сплошь усыпанных глыбами гор. Временами рейтарам приходилось спешиваться и вести уставших животных в поводу. Кругом теснились желтые и красные вершины.
Расставшись с наместником Чуаларе сеньором де Сантосом, бригадиром Рока и падре Ромеро, Сальварес не по-считал нужным отправиться в Монтерей. Вернее, он собирался сделать сие, но несколько позже. Пока у него были дела поважнее: он должен был встретиться с людьми Монтуа, а генерал Ордена не прощал ошибок…
Свою «летучую сотню» лейтенант оставил у реки Салинас, волонтером незачем было зреть «черных янычар»[71 - «Черные янычары» (папские янычары) – одно из названий иезуитов. «Один из французских просветителей Поль Гольбах в «Карманном богословии» писал: «Иезуиты – очень черные и очень воинственные монахи, которые вот уже два века оживляют умирающую веру. Это папские янычары, кои нередко доставляют неприятности святому престолу». Своей беспринципностью, изворотливостью, политиканством иезуиты, этот ударный отряд феодальной реакции, вызвали против себя ненависть всех прогрессивных общественных сил. Слово «иезуит» стало нарицательным, «иезуитством» стали называть двуличное, лицемерное поведение, оправдывающее красивыми словами неблаговидные поступки. «Нет такого злодеяния, какого не совершила бы эта порода людей,– писал д’Аламбер в знаменитой Энциклопедии.– Добавляю, что нет такой мощной доктрины, какой она не учила бы». Иезуиты стяжали столь позорную славу и ненависть, что даже Ватикан, боясь скомпрометировать себя, вынужден был в конце концов под давлением передовых сил общества отступиться от них». (Бонч-ковский И. Отцы-иезуиты.– М.: 1975). (Прим. автора).] его святейшества. Собственно, и капрал Вентуро в этом пасьянсе был лишним, но глухая тропа в каменистых ущельях Габилана[72 - Габилан – горный хребет в Верхней Калифорнии, тянущийся с севера на юг параллельно хребту Дьябло.] была полна опасностей и требовала подстраховки.
Сальварес остановился перевести дух, его драгунская уставная шляпа пестрела темными пятнами пота.
– Эй, придержи, amigo,– сын губернатора подтянул ослабшую подпругу, выровнял сбившийся потник и закурил сигару.
Прямо перед ними возвышались темные горы, высокие и неприступные. Крутые, острые вершины нескончаемой стеной тянулись с севера на юг, и нигде между ними не было видно прохода. Багровый шар солнца клонился к западному горизонту и алый свет заливал окрестности.
– Нам стоит поторопиться, дон,– капрал, спрыгнув с коня, остро низал взглядом сгущавшиеся сумерки.– Десять лиг то в гору, то под гору… Дьявол, так можно угробить лошадей, сеньор.
– Мы у цели… – медленно прозвучал ответ,– дальше я поеду один.
– Один? Это опасно, команданте! – Вентуро тревожным взглядом еще раз охватил особенности сего глухого, нелюдимого места.
Сойдя со своей лошади, он торопливо подошел к Сальваресу и открыто взглянул на него, хотя и не прямо в глаза.
Место, где они сделали краткий привал, представляло собой дикое, мрачное зрелище. Отсюда начиналась узкая ложбина, окруженная высокогорным можжевельником, сплошь покрытая жухлой травой, низкорослым шиповником и бальзамином[73 - Бальзамин (бальзаминовые) – семейство растений, состоящее из 225 видов. Бальзамин (impatiens balsamina) растет с красивыми цветами; разводится в садах. Другой вид – «недотрога», «не-тронь-меня» (I. nobime tangere): зрелые плоды скручиваются, разбрасывая семена при малейшем прикосновении; цветы, как правило, желтые; в России произрастают в тенистых, влажных местах. (Прим. автора).]. В низинах, где ручьились скальные ключи, трава была ярче и крепко пахла цветом багуль-ника[74 - Багульник (Ledum palustre) – кустарниковое растение из семейства вересковых; запах листьев одуряющий. Употребляется для дубления кожи; листья подмешивают в пиво. в ветеринарии используется для лечения лошадей, крупного рогатого скота и свиней от раздутия брюха, а также для истребления клопов. Растет, как правило, на торфяных болотах и во влажистых местах. (Прим. автора).].
– Что-то не нравится мне тут, команданте.
– А мне напротив,– усмехнулся Сальварес и, не вынимая сигары из губ, похлопал по плечу капрала.
Вентуро замолчал, беспокойно поправил ремень и опустил глаза. Ему было непонятно двусмысленное, полуобнаженное значение этих слов. Еще более мексиканцу был непонятен смысл сего перехода. Эти места как ни какие другие подходили для «десперадо», разбойников, грабителей и убийц. Сердце капрала ущипнул легкий холодок страха. Его изрытое оспой, обросшее седеющей щетиной лицо выглядело серьезно.
– Что, пугают эти места? – Сальварес в очередной раз вернул сигару в угол рта, затянулся, и пепел в фиолетовом сумеречье вспыхнул рубином.
Капрал, не поднимая головы, пожал плечами. Но он чувствовал на себе взгляд лейтенанта и был вынужден сказать:
– Да, команданте, настораживают.– Он снял шляпу, откинул пестрое индейское серапе, нашарил в жилетном кармане обломок расчески и тщательно зачесал назад припорошенные сединой редеющие на макушке темно-каштановые волосы. Пальцы Вентуро нервно играли с костяным гребнем. У него были грубые, покрытые шрамами руки человека, который с детства познал тяжкий труд: рыл канавы, клал камень, ходил за плугом и никогда не расставался с оружием.
– Ты знаешь что такое бунт, капрал? – мимо лица Сальвареса плыла серая паутина табачного дыма.– Это язык неуслышанного. Наша природная глухота породила в народе грубость – потуги рвани продемонстрировать свою силу. Обычное дело… Чем больше у собаки выпадает зубов, тем яростнее она кусается.
– И всё же… они люди, сеньор. Я сам… – Вентуро развел руками и замолчал. За крепко сжатыми губами прятались стиснутые зубы. «Какого черта мы заехали сю-да?.. Зачем?» – беспокойство и всевозрастающая внутренняя тревога жгли изнутри, ему хотелось выговориться, но субординация и гневливая вспыльчивость младшего де Аргуэлло заставляли его благоразумно молчать и не лезть в бутылку.
Ко всему прочему Вентуро не привык, чтобы командир спрашивал его, советовался с ним, и оттого нервничал всё сильнее. Ладони его непривычно взмокли; нестерпимо хотелось умыться родниковой водой и глотнуть свежего воздуха. Отвечать на вопросы команданте ему было в тягость, словно глаза не переносили вида Сальвареса, и каждый раз, когда он оказывался рядом с ним, внутри что-то обмирало и делалось тяжелым, едва ли не созревшим для по-хорон.
– Что же, возможно, в твоем ответе и есть зерно логики, amigo. Все люди братья… Творенье Божье… Но вот беда: мысль о равенстве, быть может, и хороша, но не практична. Как говорит наш падре Доминико Наварра: «Молиться Иисусу легче, чем служить Ему».
– А как же быть с русскими, дон? – под глазами Вентуро набрякли тяжелые мешки, по обе стороны от крупного горбатого носа ярче обозначились борозды глубоких морщин.– Плюнуть на мнение нашего народа мы можем: кнут и цепи у «позорных столбов» сделают свое дело, но русские…
– Каждая нация, Вентуро, имеет право на собственное мнение,– усмехнулся Сальварес, бросая под низкий каблук окурок,– если оно совпадает с нашим. Компромисс в сем вопросе не дурной навес, но плохая крыша. Omne nimium nocet[75 - Omne nimium nocet – всё излишнее вредно (поговорка, лат.).]. Pro domo sua…[76 - Pro domo sua – в защиту себя, по поводу себя и своих дел (лат).] мой отец никогда не пойдет на это. Русский медведь должен сидеть на цепи и знать свое место. Ложь, капрал,– это тяжкий грех перед Господом… Но, заметь, очень действенная помощь в беде. Поэтому если она понадобится для Новой Испании, вряд ли мы будем воротить от нее нос, ссылаясь на скверный запах. Политика – путаная тропа, приятель. Если ты сделал в ее стременах карьеру, тебя ожидают награды и лавры… Если же оступился и опозорился, ты всегда можешь пересесть в другое седло. Но самое ценное в политике —короткая память. Вот видишь, многое уже забылось, что мы обещали русским, но, верь мне, мы похороним и всё остальное.
– Но почему, сеньор? – возмущенное сердце капрала бешено колотилось.– Ведь было время – мы помогали друг другу… Монтерей, Санта-Круз, Пало-Альто не раз просили помощи…
– Забудьте, капрал.– Сальварес ткнул плетью в широкую грудь волонтера.– Мелкий ум всегда тщится знать исключительное. Ум значительный – заурядное. Впрочем, вам этого, один черт, не понять, Вентуро.
– Почему вы так считаете, команданте? – хриплый голос собеседника обиженно дрогнул.
– Почему? Да потому как сие так. Спокойно! Ну-ка, капрал, может быть вы назовете мне главные отличия осла? – песок битым стеклом захрустел под сапогами Сальвареса.– Ну так что? – снова шаги.– Выходит, я прав, ты даже не можешь ответить на этот смешной вопрос.
Мексиканец, вконец смущенный и загнанный в угол, почувствовал, как по телу, под одеждой медленно, улитой пополз пот.
Шаги опять нетерпеливо направились в его сторону, и Вентуро крепко, как лошадь, похлопали по щеке. Он поднял карие глаза и увидел совсем близко перед собой лицо своего командира.
– Так какие отличия, м-м?! – резко, с наигранным интересом спросил лейтенант. С красивого загорелого лица смотрели пугающе дерзкие, горящие глаза, схваченные первыми трещинками наметившихся морщин.
