Спецназовец. За безупречную службу

В общем, если Бурундук не просчитался, пресловутое окошечко стоило поболее города Мокшанска со всеми его пригородами, промышленными предприятиями, а также пахотными, охотничьими и прочими угодьями.

– Эй, Мамалыгин! – позвал из коридора знакомый голос. – Слышишь, Бурундук? Давай потолкуем!

Бурундук выставил поверх баррикады руку с пистолетом и наугад пальнул в открытую дверь. В коридоре с треском брызнули осколки кафеля, кто-то охнул, и все тот же знакомый голос прочувствованно воскликнул:

– Твою ж мать!..

– Своей займись! – крикнул ему Бурундук. – По-родственному, как ни крути, дешевле выйдет!

– Ну, хватит, – сказал в коридоре звучный, властный голос, который Мамалыгин слышал впервые. – Сколько можно возиться с этим клоуном? Кончайте с ним. Ясно ведь, что…

– Погодите, – встрял земляк Бурундука, – так мы не договаривались. Постойте, я сейчас. Бурундук! – позвал он. – Ты что там, белены объелся? Ты хоть понимаешь, что творишь? За что умирать-то собрался – неужто за эту груду кирпичей?

– Так вот и мне же интересно: за что? – вступил, наконец, в конструктивный диалог с пустым дверным проемом Мамалыгин. – Вы б хоть объяснили для начала, что вам надо. А то – пиф-паф, ой-ой-ой… Я-то, грешным делом, решил, что вы по мою душу!

– Я же говорю: клоун, – убежденно повторил властный голос.

– Папку отдай, и свободен, – сказал земляк.

– Какую папку? – очень натурально изумился Бурундук.

– Сам знаешь, какую. Синюю!

– Мужики, да вы что? – воззвал к разуму рейдеров Бурундук. – Откуда у меня какая-то папка? Все папки либо в спецчасти, либо в кабинете у директора! И синие, и красные, и зеленые в горошек…

– Нет ее там, – сказали из коридора.

– А вы хорошо смотрели?

Не успев сдержать неразумный порыв, он задал этот вопрос с сильно утрированным еврейским акцентом: «А ви хо'ошо смот'ели-и?», как будто играл старого еврея-часовщика в любительской постановке пьесы, написанной по мотивам одесских рассказов Бабеля.

– Вот козел, – сказал властный голос, а земляк уже не предложил, а довольно грубо потребовал:

– Папку отдай, дурак! Убьют ведь!

– Сам ты дурак, – сказал ему Бурундук. Он нашарил в кармане завалявшийся там кусочек ванильной сушки, бросил его в рот и, с хрустом жуя, добавил: – Нет у меня никакой папки!

Это была чистая правда – целиком, от первого до последнего слова. И папки у него не было, и землячок был дурак, каких поискать. С какой стороны на него ни глянь, все равно дурак. Дурак, что во все это ввязался, и дурак, что, ввязавшись, подал голос. Если думал, что Бурундук его по этому голосу не опознает – дурак, и если вообразил, что, опознав, Мамалыгин ему поверит – дурак в квадрате, даже в кубе.

Ясное дело, Бурундук знал, где папка – сам ведь спрятал, если это можно так назвать. И только сейчас, обозвав собеседника нехорошим словом, осознал, что и сам недалеко от него ушел.

Потому что с того мгновения, когда землячок подал голос, шансов выжить у Бурундука не осталось. Он мог сказать, где папка, а мог и не говорить – теперь это не имело для него, лично, никакого значения.

Ощутив острый укол сожаления, он мысленно сказал себе: ну-ну, спокойно! Давай-ка без истерик. Как говорили взводные сержанты британской армии в Первую Мировую: ты что, собираешься жить вечно?

Вечно не вечно, но ему было всего тридцать восемь, и еще сегодня утром он вовсе не планировал умирать. И, между прочим, свободно мог бы протянуть еще с полвека, если бы значительная и самая главная часть его биографии не скрывалась под грифом «Совершенно секретно». Там, под этим грифом, ему кое-что крепко вбили в голову – да нет, не в голову даже, а куда-то в самую основу его естества. Он, как все простые смертные, относился к денежным знакам со сдержанным пиететом и старался заработать их как можно больше, с каковой целью планировал со временем, когда подыщет себе достойную замену, перебраться в столицу. Ему случалось ловчить и обманывать – разумеется, в корыстных целях, – но он всегда твердо знал: есть вещи, которые не продаются. Времена переменились, великие державы убрали с глаз долой свои ядерные дубины, но убрали недалеко: на губах вежливая улыбка, а рука за спиной, и угадайте с трех раз, что в ней? Правильно, дети: ядерный потенциал! У кого дубина тяжелее, тот улыбается широко и искренне, а у кого она полегче, тому остается лишь держать хорошую мину при плохой игре и шарить глазами по сторонам в поисках булыжника, которым можно утяжелить свой международный авторитет.

Вот-с. Чтобы выжить, Бурундуку, собственно, ничего не надо было делать – то есть вообще ничего. Просто отдать людям в трикотажных масках ключи от кабинета и сейфа, дать себя обыскать, выйти во двор, сесть в машину и уехать домой, а оттуда – в Москву, навстречу давней мечте о шикарной столичной жизни. И то, что кто-то после этого положил бы в карман сумму, превосходящую годовой бюджет Поволжского региона, его бы нисколько не волновало – от каждого по способностям, каждому по труду, что дозволено Юпитеру, не дозволено быку, и так далее.

В общем, все было бы просто превосходно, если бы не пресловутый ядерный паритет. Головой он понимал, что этот самый паритет – не его ума дело, что там, наверху, с паритетом прекрасно разберутся и без майора запаса Мамалыгина по кличке Бурундук. Да, голова все прекрасно понимала, но ее аргументы решительно заглушал исходящий откуда-то из подсознания властный голос: нельзя! Ну нельзя, и нельзя! Невозможно. Так же, примерно, как невозможно, не будучи исполнителем циркового трюка «человек-змея» или каким-нибудь там йогом, укусить себя за спину. У землячка, что стоял сейчас в коридоре, это, конечно, получилось, но каждому свое: Бурундук давно убедился, что у этого слизняка нет ни хребта, ни офицерской чести, ни обыкновенной человеческой совести.

Как бы там ни было, момент, когда синюю папку можно было обменять на жизнь, он безнадежно проворонил. А может, его, этого момента, и вовсе не было: с землячком у него давние счеты, и тот вряд ли упустил бы такой хороший случай свести их чужими руками.

Он вспомнил, сколько раз мог погибнуть и только чудом оставался в живых, и мысленно пожал плечами: сколь веревочке ни виться…

– Я пас, – отчетливо прозвучал в коридоре голос землячка.

– Кто бы сомневался, – пренебрежительно хмыкнул властный и отрывисто бросил: – Заканчивайте!

Дверной проем в мгновение ока заполнился черными безликими фигурами, которые двигались с неправдоподобной, хорошо памятной по былым лихим денечкам быстротой и ловкостью. Бурундук выстрелил, один из атакующих сбился с шага и упал, а в следующий миг на импровизированную баррикаду обрушился плотный шквал автоматного огня, который грохотал еще секунд двадцать после того, как майор запаса Мамалыгин перестал дышать.

Глава 4

– Значит, Мокшанск, – задумчиво произнес Юрий Якушев.

О существовании населенного пункта с таким названием он узнал почти ровно полгода назад, во второй половине февраля. Зима в этом году выдалась запоздалая, но зато морозная и снежная – словом, настоящая; придя с большой задержкой, она не торопилась уходить, и на исходе ее последнего месяца телевизионные дикторы вслух, на всю страну, мечтали даже не о весне, а хотя бы об оттепели. Над европейской частью России, сменяя друг друга, вдоль и поперек гуляли циклоны, солнечные дни можно было пересчитать по пальцам одной руки, и по утрам, особенно если не выспался, начинало казаться, что такая погода установилась надолго – возможно, даже навсегда.

Поэтому, когда в один из серых, пасмурных, сырых и морозных одновременно, характеризующихся пониженным атмосферным давлением дней Юрию позвонил генерал Алексеев и без предисловий приказал незамедлительно явиться в крематорий, Якушев, не удержавшись, спросил: «Белые тапочки надевать?»

«Форма одежды произвольная, – буркнул его превосходительство и, помолчав, добавил: – Камышев погиб, через час похороны».

Юрий мысленно ахнул: как погиб?! Почему? Он точно знал, что полковник Камышев, с которым ему несколько раз приходилось пересекаться во время командировок на Кавказ, недавно получил контузию и был с почетом отправлен на покой в звании генерал-майора – живой и здоровый настолько, насколько может быть здоровым перештопанный врачами вдоль и поперек ветеран всех, сколько их было со времен Афганистана, локальных вооруженных конфликтов.

Задавать вопросы по поводу причин и обстоятельств смерти Камышева он не стал, потому что точно знал еще одну вещь: если Ростислав Гаврилович располагает интересующей его информацией, и если он сочтет, что Юрию будет небесполезно эту информацию получить, он предоставит ее сам, без расспросов. А если решит, что майору Якушеву эти сведения ни к чему, их из него калеными клещами не вытянешь. И потом, каленые клещи и генерал Алексеев – сочетание, мягко говоря, небезопасное: того и гляди, отберет и засунет тебе эти клещи туда, откуда их потом без опытного проктолога не вынешь…

Алексеев сказал: погиб, – что автоматически исключало инфаркты, инсульты, свиной грипп и прочие ругательные словечки из лексикона терапевтов. Погиб – значит умер насильственной смертью. Выпал из окна, сорвался с крыши, попал под машину, схватился за оголенный провод под напряжением… Или убит.

И это после стольких лет, практически безвылазно проведенных на войне!

На похороны, Юрий, естественно, пошел, и не только потому, что таков был приказ генерала Алексеева. Его знакомство с покойным было, по большому счету, шапочным, но Юрий чувствовал в Камышеве родственную душу: как и он сам, Николай Иванович был настоящим, да вдобавок еще и очень хорошим солдатом, ввиду чего командование вечно норовило заткнуть им очередную брешь на самом горячем участке обороны.

На траурную церемонию командование не поскупилось. Там было все, чему полагается быть в таких случаях: бархатные подушечки с боевыми наградами, почетный караул с примкнутыми штыками и траурными повязками на рукавах, оружейный салют, пропасть шитых золотом погон и черных цивильных пиджаков и даже прицепленный к бронетранспортеру артиллерийский лафет, на котором закрытый гроб с телом покойного подвезли к зданию крематория. Были прочувствованные речи с перечислением превосходных человеческих качеств и неоценимых заслуг дорогого Николая Ивановича перед Отечеством, и какой-то незнакомый Юрию майор срывающимся от волнения и сдерживаемых слез голосом прочел отрывок из поэмы Лермонтова «Бородино»: «Полковник наш рожден был хватом – слуга царю, отец солдатам. Да жаль его: сражен булатом, он спит в земле сырой…»

На взгляд Юрия, майор был дурак. А впрочем: чем больше в армии дубов, тем крепче наша оборона.

К тому же, если не обращать внимания на способ выражения мыслей, по сути майор был прав: да, вот именно, верный служака и заботливый отец. Хотя забота его, как это часто случается промеж суровых военных людей, сплошь и рядом принимала довольно причудливые формы. В разное время и в разных местах Камышева за глаза называли то Камешком, то Камышом, то просто Кремнем. Юрию больше нравилось поэтическое прозвище Камыш. «Шумел камыш, деревья гнулись», – бывало, говорили с кривоватой улыбочкой его подчиненные после устроенного Николаем Ивановичем разноса. Именно после, а не во время, потому что, когда Камыш шумел, «деревьям» оставалось только помалкивать в тряпочку и гнуться. И, что характерно, никто не обижался. Потому что не было случая, когда Камыш шумел зря, исключительно ради удовольствия послушать свой хорошо поставленный командный голос. И еще потому, что знали: когда наступит время опять идти в самое пекло, Камыш не подкачает, не станет прятаться за чужие спины и просто так, за здорово живешь, не пошлет на убой ни одного человека, будь этот человек хоть самым распоследним разгильдяем.

Там, в крематории, Юрий имел случай впервые в жизни увидеть немногочисленных родственников Камышева: заплаканную женщину лет сорока, не красавицу, но очень обаятельную, симпатичную молодую девицу, тоже в слезах, и какого-то хорошо одетого штатского колобка с бледной, растерянной, какой-то пришибленной физиономией. Колобок не плакал, потому что был мужчина, хоть и шпак, но почему-то из всех троих именно он показался Юрию самым подавленным и убитым горем – действительно, краше в гроб кладут.

И, кстати, о гробе: его так и не открыли.

По окончании фарса, в который неизменно выливается любая, даже самая искренняя попытка людей выразить свои чувства официальным порядком, с соблюдением всех обычаев, традиций и правил, генерал Алексеев усадил Юрия в свою машину и дал, наконец, разъяснения, в которых Якушев к этому времени уже начал остро нуждаться.

Дело обстояло следующим образом. После выхода в отставку, выписки из госпиталя и непродолжительного периода реабилитации свежеиспеченный генерал-майор Камышев отправился погостить в свой родной город Мокшанск, расположенный на реке Мокше, где (в городе, разумеется, а не в реке) у него до сего дня проживала сестра с мужем и дочерью. Это были те самые люди, которых Юрий видел в крематории – сестра Камышева Валентина, племянница Марина и зять Михаил Горчаков, директор местного филиала НПО «Точмаш». (Тут Юрий слегка удивился: это ж какой души должен быть человек, чтобы так горевать не об отце или матери, а всего-то о брате жены!)

Погостив у родни чуть более двух недель, Камышев собрался восвояси, в Москву. Выехал засветло, в середине дня, трезвый, как стеклышко, и без каких-либо признаков недомогания, но километрах в двадцати от городской черты Мокшанска отчего-то не справился с управлением, вылетел с трассы на крутом повороте и, согласно заключению судебно-медицинской экспертизы, скончался из-за полученных в результате аварии, несовместимых с жизнью травм. «Этими самыми травмами, надо полагать, и объясняется то обстоятельство, что хоронили его в закрытом гробу», – закончил Ростислав Гаврилович, и Юрию почему-то очень не понравилось это как бы между прочим, для красного словца, ввернутое «надо полагать».

Далее выяснилось, что его превосходительство, состоявший с Камышевым в давних приятельских, почти дружеских отношениях, незадолго до начала траурной церемонии успел переговорить с родственниками погибшего. Ничего нового и интересного родственники ему не рассказали: да, гостил, да, уехал… Гостил тихо, в рамках приличий, без гусарства, лишнего на грудь не принимал, скандалов и, упаси бог, драк не затевал, в уличных инцидентах не участвовал, врагов в городе не имел ввиду многолетнего отсутствия… Господи, горе-то какое! Ведь столько лет на войне, весь в дырках, как решето, а погиб средь бела дня в какой-то нелепой дорожной аварии…

Составленный прибывшими на место происшествия сотрудниками ГИБДД протокол не поддавался двоякому истолкованию: превысил скорость, не вписался в поворот и слетел с дороги. Врачи осторожно добавляли: возможно, на быстроте реакции сказались последствия недавней контузии.

В общем, человеку внезапно и очень не вовремя стало нехорошо – голова закружилась, потемнело в глазах, а может, просто отвлекся или слишком глубоко задумался…

Если подумать, Юрий не видел в этой ситуации ничего сверхъестественного или хотя бы просто необычного. С контузией не шутят, а чуть меньше тысячи километров за рулем по скользкой зимней дороге – не пустяк даже для абсолютно здорового человека. Дорога есть дорога; один знакомый гибэдэдэшник как-то признался Юрию, что очень большой процент дорожно-транспортных происшествий происходит по совершенно непонятным, необъяснимым, а сплошь и рядом просто невозможным причинам: этого не могло случиться, но это случилось, и что тут еще скажешь?

«Вполне возможно, – сказал, выслушав это глубокомысленное рассуждение, Ростислав Гаврилович. – Но я спинным мозгом чую: что-то тут не так». – «Так я смотаюсь в этот Мокшанск», – подавив недовольный вздох, предложил Якушев.

Немедленно выяснилось, что господин генерал им абсолютно неправильно понят, и что со своим предложением Юрий сильно поторопился. Случай был прямо-таки уникальный: его превосходительство, как оказалось, затащил майора Якушева в свою машину не затем, чтобы поставить перед ним очередную боевую задачу, а чтобы посоветоваться. «Тебе что, больше нечем заняться? – сказал господин генерал, сердито поблескивая темными стеклами очков. – Я уже послал туда человека, чтобы навел справки и осмотрел машину, и обратился к серьезным людям в МВД с просьбой хорошенько разобраться в этом деле. Так что в Мокшанск тебе ехать незачем. Не печалься: насколько я понял, ты от этого ничего не потеряешь. Просто чувство какое-то странное, сам не пойму, откуда оно взялось. То ли гроб этот закрытый мне покоя не дает, то ли погода на мозги давит… Так ты думаешь, тут все чисто?» – «Ничего я на самом деле не думаю, – честно признался Юрий. – Чтобы что-то думать и, тем более, делать выводы, нужно располагать информацией. То, что вы мне сейчас рассказали, это не информация, а официальная версия. Никаких противоречий я в ней не наблюдаю, но это еще ни о чем не говорит. В общем, если считаете нужным разобраться – разбирайтесь. Вернее, пусть ваши знакомые из МВД разбираются. Если это убийство, то спланировали и осуществили его наверняка не спецслужбы – кому это надо, он ведь был солдат, а не шпион. Да и джигиты с Кавказа вряд ли поехали бы за ним в эту дыру. А если бы поехали, то не стали бы мудрить, обставляясь под несчастный случай, у них в этом плане все просто и ясно: или бомба под капотом, или очередь в упор… Так что возможных мотивов убийства всего два: или корыстные побуждения, или месть. Городок, если я вас правильно понял, маленький, все у всех на виду, и найти виновных ребятам из следственного комитета не составит никакого труда. А что до ваших ощущений, так это, товарищ генерал, извините, голые и вполне объяснимые эмоции. Был хороший человек, и вдруг его не стало – кому это понравится? Нехорошо это, несправедливо. И сразу хочется кого-то за эту несправедливость наказать. Дорогу не накажешь, даже если она в чем-то виновата, вот вам упыри по углам и мерещатся…»

«Советчик из тебя, как из филина пианист, – оценил его старания Ростислав Гаврилович. – А еще философ!» – «А зачем ударяться в философию там, где вполне достаточно простого здравого смысла?» – возразил Якушев. «Ну, может, ты и прав», – неохотно признал генерал. Выглядел он, несмотря на показное недовольство умственными способностями подчиненного, слегка успокоившимся, и на этом дискуссия завершилась ввиду полной бесполезности дальнейшего переливания из пустого в порожнее.

Очень скоро Юрий не то чтобы забыл об этом разговоре, а просто положил данное воспоминание на дальнюю полку рядышком с другими: как совершенно справедливо заметил генерал Алексеев, у него хватало собственных дел и забот. Время шло, Ростислав Гаврилович более не упоминал ни о Камышеве, ни о Мокшанске, и мало-помалу Юрий пришел к выводу, что тогда, сидя в генеральской машине и сквозь запотевшее оконное стекло любуясь зданием крематория, был прав: Камыш погиб случайно, и все, что можно предпринять в связи с этим печальным событием, это смириться и сохранить о покойнике светлую память.

И вот теперь генерал опять заговорил о Мокшанске, причем в совершенно неожиданной и довольно странной связи.

– Ну, – не дождавшись продолжения, ворчливо буркнул он, – еще что-нибудь скажешь?

– Рейдерский захват в Мокшанске, – раздумчиво, будто пробуя это предложение на вкус, проговорил Якушев. – Да, прогресс таки не стоит на месте. Вот уже и до глубинки добрался… А захватили, как я понимаю, этот, как его… «Точмаш», да? Ну, где зять покойного Камышева директором.

Ростислав Гаврилович немного помолчал, дымя сигаретой и вертя на столе полупустой стакан с минеральной водой.

– Все-таки котелок у тебя варит, – признал он, наконец. – Как догадался?

– Простая цепочка ассоциаций – поверхностных, первого порядка, – пожав плечами, объяснил Юрий. – Мокшанск – Камышев – его зять, он же директор завода, – «Точмаш». И потом: во-первых, этот «Точмаш» – единственное предприятие в Мокшанске, о котором я слышал. А во-вторых, рейдерский захват молокозавода, комбината хлебопродуктов, лесопилки, или чем там еще может похвастаться эта дыра, – вещь, хотя и теоретически возможная, но вряд ли способная заинтересовать наше ведомство. И, в частности, вас, товарищ генерал.

– Действительно, все просто, – подозрительно ровным тоном согласился Алексеев.

– Интересно, что это за «Точмаш» такой, – задумчиво произнес Якушев. – Точные машины какие-нибудь? Или точильные?..

– Да нет, сынок, – усмехнулся Ростислав Гаврилович, – не точильные и не точеные, а вот именно точные. Заводик-то любопытный, непростой. Если интересно, послушай.

– Весь внимание, – сказал Юрий, про себя подивившись многообразию форм, в которые его превосходительство ухитрялся облекать такой простой, незамысловатый процесс, как постановка перед подчиненными боевой задачи.

* * *

Когда автоматчики, закончив работу и прихватив с собой раненого, покинули помещение, они вошли в разгромленную, затянутую густым, кисло пахнущим пороховым дымом лабораторию. Под ногами звенели, перекатываясь, стреляные гильзы, хрустели осколки стекла, кафеля и разнесенных вдребезги автоматными очередями приборов, на полу валялись разбросанные в полном беспорядке бумаги, и темнели пятна крови. Исклеванные пулями кафельные стены, дырявая, как решето, дверь кладовки, импровизированная баррикада из двух опрокинутых набок лабораторных столов, выглядящая так, словно какие-то безрукие неумехи годами учились на ней забивать гвозди, – все это напоминало кадры военной кинохроники, а не научную лабораторию, в которой разрабатывались и собирались опытные образцы уникальных электронных приборов.

– Ой-ей-ей, – стягивая с головы трикотажную маску, изумленно протянул подполковник Сарайкин, – вот это наломали, так наломали!

– Да, – дрожащим от страха и волнения голосом подтвердил щуплый темноволосый человек с острым, как птичий клюв, носом и круглыми, тоже как у птицы, воспаленными глазками, испуганно моргавшими за толстыми стеклами очков, – лаборатория уничтожена полностью. Одного оборудования на добрых полмиллиона долларов. А может, и на миллион…

В отличие от своих спутников, он был одет не в черный комбинезон спецназовца, а в синий рабочий халат и серые, вздувшиеся на коленях пузырями, брюки. Под халатом виднелась серая рубашка с темным однотонным галстуком, из нагрудного кармашка халата выглядывал засаленный блокнот, с которым соседствовала шариковая ручка. Человек этот звался Игорем Витальевичем Ушаковым и работал на «Точмаше» начальником производственного отдела, каковую должность надеялся сохранить за собой и при новых хозяевах.

– Папку ищи, – полупрезрительно скомандовал ему Сарайкин. – Должна быть тут, не зря же он, как бешеный, отстреливался.

Ушаков нерешительно переступил с ноги на ногу и осторожно, бочком, двинулся к баррикаде, позади которой на полу плавало в луже крови почти разорванное на куски автоматными пулями тело. Обозленные упорным сопротивлением автоматчики поработали так основательно, что в этой бесформенной куче истерзанного, кровавого мяса даже родная мать вряд ли сумела бы опознать начальника службы безопасности Мамалыгина по прозвищу Бурундук. Глядя на это месиво, подполковник Сарайкин и трусил, и злился одновременно: ну что за дуболомы! Вот это, что ли, у них в Москве и называется «аккуратно, точно и без лишнего шума»?

Досада подполковника была вполне оправданной: беря под контроль «Точмаш», рейдеры приложили явно избыточную силу, как будто штурмовали не маленький приборостроительный заводишко, а крупный металлургический комбинат. Те, кто все это затеял, явно считали себя самыми умными людьми на свете и, ничему не желая учиться, измерили крошечный провинциальный Мокшанск своим непомерно длинным столичным аршином. Копилку, что незадолго до смерти пришла на ум Бурундуку, разбили даже не молотком, а кузнечным молотом, и заметать далеко разлетевшиеся осколки предстояло не кому-нибудь, а подполковнику Сарайкину.

Если бы подполковник знал, насколько далеко они разлетелись, его участие в описываемых событиях закончилось бы немедленно, равно как и пребывание в должности начальника местного полицейского управления, и вообще проживание в городе Мокшанске. Он бежал бы на край света, бросив все и предоставив рейдерам самостоятельно расхлебывать кашу, которую они заварили. Но он ничего не знал и, наивно полагая, что здесь, на своем участке, полностью контролирует ситуацию, просто стоял и с брезгливым неудовольствием наблюдал, как начальник производственного отдела Ушаков неуверенно, будто слепой, по сужающейся спирали приближается к трупу Бурундука. Игорь Витальевич внимательно осматривал шкафы и полки, ворошил разбросанные по полу бумаги, как будто у убитого было время куда-то засунуть папку, и явно не торопился приблизиться вплотную к огромной кровавой луже и тому, что в ней плавало.

Ушакова можно было понять. Если папка действительно была у Бурундука при себе, то она и сейчас находилась где-то в непосредственной близости от тела – вполне возможно, прямо под ним. А при мысли о том, чтобы прикоснуться руками к этой груде мокрых, склизких, сочащихся кровью лохмотьев, даже у видавшего разные виды подполковника полиции Сарайкина подкатывал к горлу ком.