скачать книгу бесплатно
– Яволь, экселенц, – отчеканил Глеб. – Слушаюсь, вашбродь. Бу cде.
Он выбрался на чуть влажноватый после утренней помывки асфальт мостовой, обошел машину спереди, открыл дверцу и помог Ирине выйти. Краем глаза он заметил, как колыхнулись жалюзи в окне проектного бюро, и подумал, что вечером надо бы купить хороший, дорогой букет: Ирине будет приятно, а эти любители подглядывать и мотать на ус, кто с кем приехал, пускай сгрызут себе от зависти локти до самых ушей.
Он с удовольствием проводил жену взглядом, дождался, пока за ней закроется тяжелая стеклянная дверь, и вернулся за руль. Не успевший остыть двигатель завелся мгновенно, будто только того и ждал; Глеб тронул машину с места, ловко вклинился в поток уличного движения, проехал три квартала, свернул за угол и, обнаружив свободное место у бровки тротуара, с ювелирной точностью, как пробку в бутылку, вогнал туда машину.
Выключив зажигание, он до упора опустил оба передних стекла и закурил, расслабленно откинувшись на спинку кресла. Набежавший откуда-то мальчишка в подвернутых до колен джинсах и грязноватой, большой не по размеру футболке вопросительно приподнял ведерко с мыльной водой, из которого торчала желтая пластмассовая ручка щетки. Глеб хотел отказаться от непрошеной и совершенно не нужной ему услуги, но передумал и утвердительно кивнул. Парнишка радостно улыбнулся, предвкушая заработок, плеснул в стекло пеной и принялся за дело. Работал он быстро и сноровисто, и вид у него при этом был такой же сосредоточенный, как давеча у Ирины, когда она поправляла макияж.
По салону гулял теплый, пахнущий асфальтом и отработанным бензином сквознячок, дым тонкой извилистой струйкой тянулся в открытое окно, по ветровому стеклу, отмывая его до полной невидимости, со скрипом гуляла резиновая щетка. Работа уже близилась к завершению, когда в поле зрения Сиверова появился новый объект, представлявший собой просто, но аккуратно одетого гражданина предпенсионного возраста. Наблюдая за его слегка неуверенной походкой и чересчур экспрессивной жестикуляцией, Глеб, как какая-нибудь кумушка, мысленно посетовал на повсеместное падение нравов: это ж надо же, приличный с виду человек, а уже с утра навеселе! И это, что характерно, в будний день…
Внезапно что-то сообразив, а может быть, просто вспомнив, куда направлялся, объект его наблюдений резко изменил курс и приблизился к машине Сиверова. Протиснувшись между ней и пыльным пикапом, построенным на базе жигулевской «семерки», он чуть ли не по пояс просунулся в окно со стороны пассажирского кресла и, облокотившись о раму, развязно обратился к Глебу:
– Але, шеф! Свободен?
– Занят, – глядя прямо перед собой, лаконично ответил Сиверов.
– Подкинь к Трем Вокзалам, – не отставал пьяный. – Позарез надо! Штуку даю!
Глеб промолчал. Зажатый в правой руке у пьяного большой желтый конверт имел такой вид, словно владелец в обнимку с ним ночевал в канаве, шкиперская бородка растрепалась и напоминала долго бывший в употреблении веник, но запаха алкоголя Глеб не ощутил, сколько ни принюхивался. Впрочем, в этом-то как раз не было ничего удивительного.
Мальчишка закончил мыть стекло и выжидательно заглянул в салон через другое окно. Напоминая самому себе европейского туриста в трущобах Дели или какого-нибудь Катманду и от души забавляясь этим сходством, Глеб сунул ему купюру и повернулся к пьяному.
– Говорю же: занят, – твердо повторил он. – Не могу.
– Ну, как хочешь, – неожиданно становясь миролюбивым и покладистым, согласился пьяный и отчалил, зацепившись карманом брюк за боковое зеркало пикапа.
Проводив его взглядом, Глеб покосился на оставшийся на пассажирском сидении желтый конверт и нажатием кнопки задействовал стеклоподъемник. Тонированные стекла поднялись с негромким жужжанием, отрезав его от внешнего мира. Сиверов включил зажигание, дал задний ход, переключил передачу и поехал в сторону Арбата.
Двадцать минут спустя он загнал машину на тесную парковку во дворе старого четырехэтажного дома в одном из тихих кривых арбатских переулков. Забрав с заднего сиденья пакет с купленными по дороге продуктами, он сунул под мышку мятый желтый конверт и выбрался из-за руля. Проходивший мимо пенсионер вежливо с ним поздоровался. Глеб так же вежливо ответил на приветствие и подавил невольный вздох: конспирация, батенька! Расположенная в мансарде конспиративная квартира находилась в его распоряжении так давно, что даже обитавшие в кронах старых разросшихся лип во дворе воробьи, кажется, уже начали принимать его за своего.
Пенсионер, шаркая подошвами, удалился в сторону ближайшего гастронома. Его звали Аполлоном Валериановичем, ему было девяносто три года, и было похоже, что он твердо намерен протянуть еще столько же. С его покрытой старческими пигментными пятнами, похожей на куриную лапу руки, раскачиваясь в такт шагам, свисала пустая авоська – самая настоящая, сплетенная из шелковых нитей, архаичная, даже можно сказать антикварная авоська, с какой сам Глеб, помнится, бегал в магазин за молоком и хлебом в счастливом полузабытом детстве. Аполлон Валерианович шел за бифидо-кефиром, это Глеб знал так же точно, как то, что по утрам солнце встает на востоке, а вечерами садится на западе. Он посмотрел на часы и кивнул: стрелки показывали без четверти десять, а это означало, что старик ни на минуту не отклонился от расписания.
Поднявшись по лестнице на самый верх и остановившись перед единственной на площадке дверью, сработанная под красное дерево отделка которой скрывала несокрушимую стальную плиту, Глеб побренчал увесистой связкой ключей и отпер замок. Мощные ригели мягко вышли из гнезд, и дверь открылась, впустив Сиверова в пахнущий дымом хороших сигарет полумрак прихожей.
Не включая свет, он прошел в комнату, где первым делом вскрыл пакет с кофе и зарядил кофеварку. Мятый желтый конверт лежал на краю стола, по-прежнему вызывая у Глеба настороженное удивление: с тех пор, когда он последний раз получал задание подобным образом, утекло уже довольно много воды. Агент по кличке Слепой давно перерос статус платного ликвидатора, да и его куратор, генерал Потапчук, в последние годы предпочитал отдавать ему приказы лично, не прибегая к помощи посредников.
Разумеется, генерал вернулся к формальной процедуре неспроста. Возможно, ему угрожала какая-то опасность, и он не хотел засвечивать своего лучшего агента, встречаясь с ним лично. Возможно также, что речь действительно шла о рутинной ликвидации, и его превосходительство просто не видел необходимости встречаться с исполнителем и обсуждать чисто технические детали, до которых ему, генералу и крайне занятому человеку, не было никакого дела. А может быть, это задание Федору Филипповичу по каким-то причинам активно не нравилось, и, действуя против своей воли, по приказу сверху, он просто включил ржавый казенный механизм и умыл руки: нате, подавитесь! Это как в старину британские морские офицеры, выполняя приказ, с которым были не согласны, в знак протеста поворачивали фуражку козырьком назад…
Помимо всего прочего, старик мог захандрить, а то и захворать. К появлению на сцене желтого конверта могла привести любая из этих причин; вероятнее всего, имело место более или менее сложное их сочетание. Глеб понимал, что ничего не узнает, пока не вскроет конверт; ясно было также, что он вовсе не обязательно поймет мотивы, которые двигали Федором Филипповичем, даже после самого подробного ознакомления с его содержимым.
Он налил в кофеварку воды, щелкнул переключателем, закурил и, наконец, заглянул под клапан конверта. В конверте, как и следовало ожидать, обнаружилось энное количество обандероленных пачек купюр достоинством в сто евро. С деньгами соседствовал компакт-диск в бумажном конверте с круглым полиэтиленовым окошечком. Судя по надписи на нерабочей поверхности, он содержал пользовательскую инструкцию к цифровому фотоаппарату «Олимпус». Выдвинув ящик письменного стола, Глеб небрежно смахнул туда деньги и включил компьютер. Кофеварка забурлила, с плеском извергла в стеклянную колбу струю курящейся пахучим паром темно-коричневой жидкости и астматически захрипела. Глеб выключил ее, перелил кофе в объемистую фаянсовую кружку и, прихватив с подоконника пепельницу, сел за стол.
Компьютер уже загрузился. Сиверов вытряхнул компакт-диск из конверта и вставил в приемный лоток дисковода. Пока компьютер жужжал, шелестел и посвистывал, считывая с диска информацию, он глотнул кофе и одной длинной затяжкой добил сигарету.
– Ну-с, посмотрим, что тут у нас, – пробормотал он, щелкая кнопкой мыши.
Судя по выведенной на монитор информации, диск действительно содержал инструкцию по пользованию цифровой фотокамерой на четырех языках – английском, немецком, испанском и русском. Глеб выбрал русский и бегло, не вчитываясь, перелистал разделы. Это и впрямь была инструкция, и относилась она именно к фотоаппарату, а не к чему-нибудь другому.
Просматривать иноязычные варианты данного любопытного документа Слепой не стал: и без того было ясно, что они не содержат ничего, кроме рекомендаций по правильному пользованию цифровой «мыльницей» с матрицей в пять мегапикселей. Снисходительно усмехнувшись (конспирация, батенька!), он врубил программу дешифровки – а может быть, распаковки, в этом Глеб разбирался слабо, – отхлебнул из кружки и закурил еще одну сигарету.
Компьютер справился с задачей буквально в два счета. Глеб не выкурил сигарету и до половины, а на экране монитора уже возникло мужественное, с резкими чертами, хоть ты на монетах его чекань, покрытое ровным искусственным загаром лицо человека средних лет с короткой, обильно посеребренной ранней сединой прической. Правее фотографии располагался текст, содержащий анкетные данные, но Глеб не стал его читать, поскольку в последнее время это лицо стало все чаще мелькать на страницах газет, экранах телевизоров и в новостных сайтах интернета.
Сиверов длинно присвистнул, хлебнул кофе и затянулся горьковатым дымом.
– Так вот ты какой, северный олень, – негромко произнес он, обращаясь к фотографии на мониторе. – Ну что, олигарх, доигрался в политику?
Собственно, до уровня богатства, по достижении которого человека в России начинают обзывать греческим словом «олигарх», Александр Леонидович Вронский пока не дотягивал. Мнения экспертов по оценке размеров его состояния заметно расходились, но до Абрамовича и Ходорковского ему было далеко. Тем не менее, он был богат, влиятелен, а в последнее время действительно начал активно интересоваться политикой. Разумеется, интерес этот вовсе не был бескорыстным: ни у кого на свете не повернулся бы язык назвать Александра Леонидовича Вронского глупцом, а умные люди не интересуются политикой просто так, от нечего делать, для общего развития. Умные и состоятельные люди не просто интересуются политикой – они ее делают, причем так, чтобы это занятие приносило максимальную выгоду.
И, естественно, нравится это далеко не всем. Политика – это столкновение интересов. Этот пирог, как и все остальные пироги на нашей маленькой планете, давным-давно поделен. И если кто-то хочет взять себе кусок побольше, ему поневоле приходится буквально выдирать этот кусок из чьего-то рта. А тот, у кого выдирают изо рта лакомый кусочек, само собой, не приходит от этого в восторг и принимает меры по противодействию тому, что, с его точки зрения, является чистой воды безобразием и наглым попранием его конституционных прав и свобод. Ведутся переговоры, достигаются компромиссы, предлагаются крупные суммы отступного и почетные, но второстепенные государственные посты. Затем наступает черед экономического, юридического и психологического давления – то есть, попросту говоря, запугивания. Ну, а потом, когда все эти меры не дают желаемого результата, на стол Глеба Сиверова или кого-то из его товарищей по цеху ложится вот такой невзрачный желтый конверт с более или менее солидным гонораром и компакт-диском, помимо инструкции к фотоаппарату или какому-нибудь фену, хранящим на себе зашифрованную информацию о клиенте. Раньше в конверт клали фотографию и, в случае нужды, пару листков бумаги с необходимыми сведениями, а теперь перешли на компакт-диски – вот, собственно, и вся разница, а суть осталась той же, что и при царе Горохе: борьба за сосредоточение власти в одних руках, укорот зарвавшихся и забравших себе слишком много воли вассалов, затыкание разинутых на чужой каравай алчных пастей…
Перелистав досье, Глеб убедился, что перед ним не досье как таковое, а просто подборка материалов, могущих оказаться полезными при разработке плана операции. Здесь были фотографии, планы зданий, маршруты движения, схемы систем охранной сигнализации, сведения о количестве, вооружении и составе охраны и обслуги, привычках, связях и контактах клиента и еще множество мелочей, способных существенно облегчить работу киллера. О том, кто и по каким причинам принял решение о ликвидации, в досье не было ни слова, да Глеб на это и не рассчитывал: такая информация, во-первых, не особенно интересна, а во-вторых, сплошь и рядом оказывается крайне вредной для здоровья.
В мозгу начали проступать контуры чернового плана будущей операции. Тогда Глеб убрал с экрана досье, вынул диск из дисковода, вложил в конверт и спрятал в тайник. Строить планы пока что было рановато: полученную информацию еще следовало тщательно проверить. Конечно, он доверял Федору Филипповичу, но сведения о Вронском собирал не Потапчук, и вовсе не его превосходительство их обрабатывал, шифровал и записывал на компакт-диск. Это делали исполнители – то бишь люди, которым, как известно, свойственно ошибаться, а иногда, к сожалению, и продаваться тому, кто больше заплатит. Случайно или намеренно допущенная неточность в сведениях могла стоить агенту по кличке Слепой головы. Запасной головы у него не было, и потому Глеб всегда действовал по поговорке: «Доверяй, но проверяй».
Он подумал, не сварить ли еще кофе, но по зрелом размышлении отказался от этой идеи. Гораздо умнее было проветриться и хотя бы издалека посмотреть на господина Вронского во плоти, прежде чем наступит вечер, и надо будет отправляться встречать Ирину. Он выключил компьютер, сунул в карман сигареты и, вертя на пальце ключ от машины, покинул конспиративную квартиру.
Глава 2
Вяло поковырявшись ключом в примитивном замке с разболтанной, разношенной сердцевиной, Иван Николаевич Серебряков толкнул обитую изрезанным бритвой, испещренным заплатками различной формы, размера и цвета дерматином дверь и вошел в темную прихожую. В ноздри ударил запах застоявшегося табачного дыма, смешанный с вонью мусорного ведра, которое он опять забыл вынести, уходя на работу. Спускаться вниз и плестись посреди ночи к контейнерной площадке не хотелось. Иван Николаевич очень кстати вспомнил, что выносить мусор на ночь глядя – плохая примета, предвещающая безденежье, и решил, что эту неприятную операцию можно с легким сердцем отложить на потом. То обстоятельство, что на дворе уже не столько поздний вечер, сколько очень раннее утро, он предпочел во внимание не принимать. А что до запаха, то это не смертельно, к запаху можно принюхаться, привыкнуть. Да вот, уже и привык, уже ничем особенным и не пахнет…
Он щелкнул выключателем, и под потолком вспыхнула слабенькая лампочка под засиженным мухами, пыльным пластмассовым абажуром – когда-то красным, а ныне выгоревшим до бледно-розового. На обоях рядом с выключателем расползлось отвратительного вида коричневое сальное пятно, да и сам выключатель не мешало бы вымыть, а еще лучше – заменить, пока он не стал причиной пожара. Вообще, замены в квартире требовало многое, если не все. Привычно отогнав мысль, что в переменах к лучшему давно нуждается не только квартира, но и вся его жизнь, Иван Николаевич пригладил перед захватанным пальцами зеркалом уже начавшую редеть артистическую шевелюру и прошел в единственную комнату доставшейся ему после развода и размена квартиры «хрущевки» – восемнадцать квадратных метров, угловая, кухонька размером с носовой платок и совмещенный санузел.
Покрытое толстым слоем пыли пианино, как обычно, напомнило о временах, когда все было по-другому. Сам не зная, зачем, Иван Николаевич подошел к нему и кончиком указательного пальца вывел на пыльной крышке короткое непечатное слово. Потом вздохнул, зачем-то оглянулся через плечо, будто проверяя, не подглядывает ли кто, стер матерную надпись рукавом и направился на кухню.
Есть не хотелось, но перекусить перед сном было необходимо. Серебряков открыл холодильник, при падавшем из его полупустого нутра неярком свете соорудил себе из черствой горбушки и огрызка краковской полукопченой некое подобие бутерброда, не включая свет, подошел к окну и стал неохотно жевать, поверх крыш соседних домов глядя, как над восточным горизонтом неторопливо занимается рассвет.
Иван Николаевич Серебряков когда-то начинал как педагог по классу фортепиано в музыкальной школе. Педагогом он был хорошим, талантливым, дети его любили, коллеги уважали, а руководство ставило в пример. Он тоже любил детей, уважал коллег и всегда был готов, не лебезя, поддержать руководство в любом благом начинании, будь то музыкальный конкурс или ремонт класса. Все было очень хорошо, пока его любовь к детям не начала приобретать конкретные и не вполне традиционные формы, а ее проявления, в свою очередь, не были замечены родителями учеников, а затем, как водится, и администрацией учебного заведения. Директриса по старой дружбе не стала раздувать скандал, и из музыкальной школы Иван Николаевич ушел по собственному желанию, тихо, вполне достойно, без неприятных записей в личном деле и даже с рекомендациями для будущего работодателя.
Но рекомендации рекомендациями, а без последствий все же не обошлось. В первой музыкальной школе, которую он посетил в поисках работы, его приняли буквально с распростертыми объятиями, но, поскольку директора не оказалось на месте, вежливо попросили зайти завтра. Назавтра директор оказался на месте, зато вакансия, которую метил занять Иван Николаевич, за ночь каким-то волшебным образом испарилась. Директор сообщил ему об этом предельно вежливо, но сухо, и этот сухой тон сказал Серебрякову больше, чем любые слова: интересуясь личностью потенциального подчиненного, этот хлыщ позвонил на его прежнее место работы, а там ему, надо полагать, прозрачно намекнули, что Иван Николаевич любит детей немного сильнее, чем это допустимо для педагога.
Дальше дела пошли еще хуже: куда бы он ни обратился в поисках работы, его повсюду встречали вежливым, но твердым отказом. Все было ясно: кто-то не поленился обзвонить все, сколько их есть в Москве, учебные заведения музыкального профиля и разнести весть о том, что по городу слоняется безработный педофил.
Тогда он оставил в покое музыкальные школы и стал, не прекращая поисков постоянной работы, давать частные уроки. С приходящими учениками Иван Николаевич старательно держал себя в руках, избегая даже случайных и мимолетных прикосновений, которые могли быть расценены как сексуальное домогательство. Потом ему удалось устроиться руководителем кружка в недавно открывшемся доме детского художественного творчества, и целых полтора года он мужественно боролся со своей любвеобильной натурой. Но натура все-таки взяла свое, и в один далеко не прекрасный день только что принятая в кружок ученица пожаловалась зашедшей за ней маме на то, что Иван Николаевич ее, видите ли, «трогал».
На этот раз скандала избежать не удалось, чертова мамаша подняла адский шум, дошла до прокуратуры и даже добилась возбуждения уголовного дела, которое, к счастью, очень скоро закрыли за отсутствием состава преступления. С работы, разумеется, пришлось уйти. Хуже того, Иван Николаевич не сумел вразумительно объяснить жене причины своего внезапного увольнения, она не придумала ничего умнее, как отправиться в дом детского творчества выяснять отношения, и там ей с охотой открыли глаза на то, с кем она, оказывается, живет под одной крышей. В тот же день, даже не заходя домой, жена подала на развод, а уже назавтра ушла, забрав обоих детей. Привычная, налаженная и приятная во всех отношениях жизнь Ивана Николаевича Серебрякова пошла прахом, и случилось это из-за такой не стоящей упоминания мелочи, как одно-единственное мягкое, почти незаметное прикосновение к крошечному упругому бугорку под девичьей блузкой!
Именно пустячность поступка, приведшего к катастрофе, больше всего бесила тихого и безобидного преподавателя музыки. Наказание было несоизмеримо с его виной, и он практически сразу пришел к выводу, что это несоразмерно тяжкое наказание можно смело считать авансом – так сказать, предоплатой за то, что ему еще только предстояло совершить.
Теперь он по ночам работал лабухом в ресторане, а днем расставлял силки и капканы. Самой дорогой вещью в его убогой квартире был новенький компьютер с двухъядерным процессором и обширной оперативной памятью, буквально нашпигованный новейшими играми на любой вкус. Иван Николаевич терпеть не мог компьютеры, но научился с ним обращаться, потому что эта приманка безотказно срабатывала в девяти из десяти случаев. Его холодильник ломился от пирожных, шоколадных батончиков и кока-колы, хотя Серебряков с шестнадцати лет в рот не брал сладкого, а в платяном шкафу с его одеждой соседствовали кружевные платьица и даже школьная форма старого образца с белым фартучком и пионерским галстуком. Он был предельно осторожен, никогда не прибегал к насилию, не снимал свои забавы на видео (хотя иногда ему этого очень хотелось) и, уж конечно, не вел никаких дневниковых записей. Он внимательно просматривал все посвященные уличенным педофилам телевизионные программы, мотал увиденное на ус и, как подобает умному человеку, учился на чужих ошибках. Ему накрепко врезались в память слова, сказанные на прощание молодым, но дьявольски въедливым следователем прокуратуры Кузнецовым: «Мы еще встретимся, Серебряков. Такие, как вы, никогда не останавливаются сами». «Черта с два», – подумал тогда Иван Николаевич и с тех пор делал все, чтобы обещанная встреча не состоялась. Следователь оказался прав в одном: Иван Николаевич действительно не собирался останавливаться, даже если бы это было в его силах.
Полоска рассвета становилась все шире, расползаясь по небу и окрашивая его в сероватый предутренний цвет. В ушах все еще бренчали и гремели отголоски ресторанной музыки, под веками было такое ощущение, словно туда насыпали по пригоршне песка. Иван Николаевич с усилием проглотил последний кусок горбушки, отошел от окна, включил свет и наполнил водой красный эмалированный чайник со свистком. Поставив его на огонь, он закурил, открыл форточку, а потом отыскал на полке пакетик с ромашковым чаем и пузырек с валерьянкой – проверенные, не наносящие вреда организму средства, без которых в последнее время ему стало трудно уснуть. Если не успокоить нервы после грохочущего ресторанного ада, можно проворочаться с боку на бок до самого утра, а потом проспать почти весь день. Проспать целый день Иван Николаевич просто не мог себе позволить, поскольку днем он принимал гостей. Школы, как известно, работают в две смены, и кое-кто из детишек, на всю первую половину дня остающихся без присмотра ушедших на работу родителей, забегал к «дяде Ване» поиграть в компьютер и съесть что-нибудь вкусненькое с утра пораньше. Какой уж тут сон!
Внизу коротко прошуршали по асфальту шины подъехавшего автомобиля. Урчание двигателя стихло, и в спящем дворе снова воцарилась полная тишина, какая бывает только перед рассветом. Иван Николаевич выглянул в окно, любопытствуя, кому это не спится в глухой предутренний час, и увидел скромную серую «девятку», рябую от осевших на ней капель ночной росы. Дверца со стороны водителя начала открываться, но тут за спиной у Серебрякова пронзительно, на весь дом засвистел чайник, и Иван Николаевич, забыв о машине, кинулся к плите: соседка-пенсионерка из двадцать второй квартиры спала чутко, имела чрезвычайно сварливый характер и просто обожала писать жалобы в различные инстанции, начиная с жилконторы и кончая администрацией президента.
Кипяток, плюясь горячими брызгами, полился в пол-литровую фаянсовую кружку, где Иван Николаевич по-холостяцки заваривал чай. По кухне начал распространяться запах ромашкового настоя. Раздавив окурок в заменявшем пепельницу надтреснутом блюдце, Серебряков подсел к столу и стал помешивать чай ложечкой, чтобы быстрее заварился. Ложечка уютно звякала о фаянс, перед мысленным взором начали возникать, сменяя друг друга и постепенно становясь все ярче и смелее, заманчивые картинки завтрашнего дня. Иван Николаевич улыбался, смакуя их, как редкое лакомство; приятнее всего было то, что любую из этих заманчивых картинок он мог запросто воплотить в жизнь.
Каждого человека с нормально функционирующим половым аппаратом в течение жизни то и дело посещают более или менее грязные фантазии. Разница между людьми заключается не в том, насколько непристойны создаваемые их воображением картины, а в том, что одни удовлетворяют свои желания, а у других фантазии так и остаются фантазиями, постепенно уходя все глубже в подсознание и исподволь подтачивая психическое здоровье. Иван Николаевич Серебряков считал, что лучше сожалеть о сделанном, чем об упущенных возможностях, тем более что пока ему ни о чем не приходилось жалеть. Да, его не поняли, выставив перед всеми каким-то маньяком-извращенцем, но разве в этом виноват он? Гомосексуалистов, помнится, тоже сажали в тюрьму, а теперь общество не видит в однополой любви ничего предосудительного. И вообще, «Лолиту» Набокова, небось, все читали, а чем герой этой книги лучше Ивана Серебрякова? Тем не менее, у читателей он вызывает сочувствие, а таких, как Серебряков, травят, как бешеных собак…
Со стороны прихожей, заглушаемый звяканьем ложечки, послышался какой-то шум. Иван Николаевич перестал помешивать чай и прислушался. Шум не повторился, в квартире стояла мертвая предутренняя тишина, нарушаемая только тихим журчанием воды в неисправном бачке унитаза. Тем не менее, Иван Николаевич был уверен, что что-то слышал. Вообще-то, он мог навскидку, не задумываясь, назвать не менее пяти возможных источников посторонних звуков в этой старой, постепенно разрушающейся железобетонной берлоге. В ванной периодически падала кафельная плитка, от стен в прихожей отходили обои, трескалась и выпадала штукатурка, которой были замазаны стыки бетонных плит на потолке. Кроме того, в доме водились мыши, которые ночами шуршали под ванной и периодически опрокидывали стоявший на полочке под зеркалом пластмассовый стаканчик с одинокой зубной щеткой.
Правда, звук, который послышался Ивану Николаевичу, больше походил на щелчок дверного замка, но это уже был полнейший бред. Ведь он же запер дверь! Или все-таки не запер?
Он отчетливо помнил, что, войдя в квартиру, первым делом привычно повернул барашек замка, но возникшее подозрение все же следовало проверить. Память могла подвести, подсунув вместо того, что было на самом деле, картинку, запечатлевшую одно из тех бесчисленных возвращений домой, когда он действительно запирал дверь. К тому же, бывало, и не раз, что он поворачивал барашек замка раньше, чем дверь закрывалась до конца, о чем обычно возвещал стук металлического ригеля о дверной косяк. Короче говоря, Иван Николаевич Серебряков был не чужд рассеянности, свойственной, по слухам, подавляющему большинству творческих людей.
Иван Николаевич медленно встал из-за стола. Сердце билось часто и сильно, в ногах ощущалась неприятная ватная слабость, и он отлично знал, в чем причина его испуга. Хорошо, если щелчок ослабшей пружины замка ему послышался. А если нет? Сам собой, от сквозняка, замок щелкнуть не может, это происходит, когда дверь отпирают или, наоборот, запирают. Для этого необходимо повернуть ключ, а эта задача не по силам обитающим под ванной мышам…
В большом городе рассеянность порой обходится дорого, и у Ивана Николаевича было подозрение, что настал его черед узнать, насколько высокой может оказаться цена царящего внутри черепной коробки творческого беспорядка. Он все еще надеялся, что стал жертвой вызванной усталостью слуховой галлюцинации, но рука сама собой протянулась к магнитной доске над мойкой и сняла с нее самый большой из имеющихся в хозяйстве кухонных ножей.
Стараясь не думать о том, насколько глупо выглядит с ножом в руке и насколько бесполезным может оказаться это смехотворное оружие (да и любое другое, коль скоро оно находится в руках у музыканта, а не у матерого спецназовца), он вышел из кухни и на цыпочках двинулся в сторону прихожей. Он вздрогнул, когда под ногой скрипнула половица, и тут же подумал, что это к лучшему: если там, у входа, и впрямь затаился неизвестный взломщик, то, услышав этот осторожный, крадущийся скрип, он может передумать и, пока не поздно, задать стрекача. В конце-то концов, настоящий, профессиональный домушник вряд ли сунется в такую непрезентабельную дверь, как его, да еще когда в квартире горит свет.
Эта мысль его немного успокоила. Квартирные воры, независимо от уровня своей квалификации, старательно избегают встреч с хозяевами. Конечно, нынче в России развелась тьма-тьмущая отморозков, которые не останавливаются даже перед пытками и убийствами, вымогая у несчастных больных стариков их жалкие сбережения. Но такие налетчики действуют по-другому, они нападают сразу, не давая жертве опомниться и принять хоть какие-то меры самозащиты…
Слегка осмелев, он решительно шагнул вперед, заглянул в прихожую и испуганно отпрянул, почти столкнувшись со стоящим в полумраке узенького коридорчика человеком. Успев заметить только кожаный пиджак, густую бороду и усы, Иван Николаевич вскрикнул и неуверенно замахнулся ножом, желая не столько ударить, сколько напугать незваного гостя.
Гость отреагировал мгновенно и жестко. Туго обтянутая латексной хирургической перчаткой ладонь сжалась в кулак, кулак стремительно рванулся вперед и с высокой точностью и завидной силой ударил хозяина в подбородок. Иван Николаевич Серебряков никогда не занимался боксом; драчуном он не был даже в детстве, и ударов, подобных тому, который ему нанес взломщик, не получал никогда. Ему не раз случалось видеть драки на экране телевизора, и он недоумевал: неужели, схлопотав кулаком по физиономии, человек действительно может потерять сознание? Сейчас он убедился, что кинематографисты не врали: мозг внутри его черепа, казалось, болезненно подпрыгнул, мир перед глазами стремительно и косо скользнул куда-то вбок, и Иван Николаевич лишился чувств раньше, чем его лопатки коснулись пола.
– Нокаут, – констатировал взломщик и, перешагнув распростертое на полу тело, вошел в комнату.
Серебряков пришел в себя, не имея ни малейшего представления о том, сколько времени провел без сознания. Голова гудела и раскалывалась, ноздри были забиты пронзительной вонью нашатырного спирта. Он сидел на диване, который заодно служил ему и кроватью, и местом любовных утех, руки его были крепко связаны за спиной, а рот, судя по ощущению, был чем-то заклеен. Бородатый взломщик стоял перед ним, держа в одной руке открытый пузырек с нашатырем, а в другой – большой, устрашающего вида охотничий нож с отполированным до зеркального блеска широким лезвием. Присмотревшись, Иван Николаевич пришел к выводу, что растительность на физиономии налетчика выглядит как-то ненатурально и, вероятнее всего, является накладной. Это словно открыло ему глаза, и он вздрогнул, узнав незваного гостя.
– Отлично, – сказал тот, заметив и верно расценив непроизвольное движение хозяина. – Вижу, представляться не надо. Тогда продолжим.
Он сделал шаг в сторону, и Серебряков вздрогнул вторично, увидев изменения, внесенные гостем в интерьер его холостяцкой берлоги. Снятая люстра лежала на столе, растопырив хромированные рога, а с крюка, на котором она прежде крепилась, свисало то, что еще несколько минут назад было обыкновенным кабелем телевизионной антенны. Теперь этот прочный, шестимиллиметрового диаметра шнур в эластичной белой изоляции приобрел иное, зловещее назначение, о чем свидетельствовала завязанная на его нижнем конце скользящая петля-удавка. Прямо под ней, красноречиво свидетельствуя о намерениях гостя, стояла принесенная из кухни табуретка.
Взломщик закупорил пузырек и спрятал его в карман, а потом сгреб Ивана Николаевича свободной рукой за грудки и мощным рывком поднял с дивана. Поняв, куда его ведут, Серебряков забился, как пойманная рыба, глухо мыча сквозь стянувший губы пластырь.
– Тихо, мразь, – сквозь зубы процедил взломщик, сильно встряхнув свою жертву. – Тихо, я сказал! Веди себя прилично, похотливая скотина. Ты в любом случае покойник, но, если будешь дергаться, мне придется сначала отрезать и скормить тебе твое драгоценное хозяйство, которое ты вечно суешь, куда не следует.
Иллюстрируя это заявление, он чувствительно кольнул Ивана Николаевича в пах кончиком ножа. Серебряков вздрогнул и перестал сопротивляться. Глаза у него защипало, по щекам потекли слезы.
– Плакать надо было раньше, – без тени сочувствия сообщил налетчик. – И не над собой, а над теми, кому ты на всю жизнь изуродовал психику. Полезай на табурет, живо!
Выполняя этот приказ, сопровождавшийся грубым тычком в поясницу, Иван Николаевич потерял равновесие и едва не упал. Налетчик поддержал его и помог взгромоздиться на табурет.
– Закон смотрит на таких, как ты, сквозь пальцы, – говорил он, накидывая на шею судорожно всхлипывающей жертве сделанную из скользкого коаксиального кабеля петлю. – Даже когда вас сажают, сроки дают такие, что это больше похоже на издевательство над потерпевшими, чем на справедливое возмездие. Тут налицо явная недоработка законодательных органов, и я решил исправить положение – ну, разумеется, настолько, насколько это в моих силах. Всех, к сожалению, не перевешаешь, да и мараться об вас, сволочей, противно, но, как говорится, кто же, если не я?
Тон у него был спокойный, повествовательный, абсолютно будничный; подтягивая скользящий узел удавки, он непроизвольно зевнул, деликатно прикрыв рот рукой, в которой держал нож. Эта будничная деловитость вселила в Ивана Николаевича ощущение полной, окончательной безнадежности. Человек в фальшивой бороде не лгал: он мог с чистой совестью считать себя покойником. Тем не менее, в глубине его души еще теплилась слабенькая надежда на то, что весь этот кошмар может оказаться жестоким розыгрышем, предпринятым в сугубо воспитательных целях. Если бы Ивану Николаевичу сейчас дали слово, он поклялся бы самой страшной клятвой, что больше никогда в жизни даже не посмотрит в сторону детей, не говоря уже о том, чтобы, как это называется в уголовном кодексе, «предпринимать действия сексуального характера в отношении лиц, не достигших совершеннолетия». Более того, он был уверен – по крайней мере, в данный момент, – что сдержит эту клятву, причем без особого труда: после пережитого ужаса полная импотенция была ему, можно сказать, гарантирована.
Слово Ивану Николаевичу дали незамедлительно – правда, совсем не так, как ему хотелось бы.
– Напоследок всего два вопроса, – все тем же деловито-будничным тоном произнес убийца, стоя у него за спиной. – Если ответ утвердительный, просто кивни. Итак, первый вопрос: ты понимаешь, что происходит?
Серебряков торопливо кивнул. Поскольку дело дошло до вопросов и ответов, надежда в его душе окрепла и распустилась пышным цветом.
– Вопрос второй, – продолжал убийца. – Почему это происходит, ты понимаешь?
Иван Николаевич снова кивнул, уже почти уверенный, что вот сейчас с его рта, наконец, снимут пластырь, чтобы он мог покаяться и пообещать никогда более не повторять допущенных в прошлом ошибок.
– Ну, тогда я за тебя спокоен, – сказал убийца. – С богом, родимый!
За этими словами последовал небрежный толчок в спину. Иван Николаевич Серебряков покачнулся, напрягся всем телом, пытаясь удержать ускользающее равновесие, не удержал и, потеряв опору, шагнул с края табурета в пустоту.
* * *
Капитан Быков из убойного отдела привалился задом к обшарпанному, местами облупившемуся до голой древесины подоконнику и закурил, стараясь не смотреть на лежащее на полу накрытое простыней тело. Учитывая мизерную площадь загроможденного мебелью помещения, эта задача представлялась трудновыполнимой, труп занимал едва ли не все свободное пространство пола, почти касаясь ногами запыленного пианино, а головой – тумбочки, на которой стоял телевизор. Из-под простыни, лениво извиваясь, тянулся в сторону компьютерного стола обрезок белого коаксиального кабеля. Кабель был завязан узлом на ржавом, испачканном известкой металлическом крюке. В потолке на том месте, где когда-то висела люстра, зияла неровная, с торчащими оголенными проводами дыра, в которой виднелись ржавые прутья арматуры, на полу валялись крошки бетона и куски штукатурки. Крюк, рассчитанный на люстру, не выдержал веса немолодого, грузного мужчины и вылетел из гнезда – возможно, прямо в момент смерти потерпевшего, а может быть, какое-то время спустя.
Снятая люстра лежала на столе, растопырив увенчанные пыльными стеклянными плафонами хромированные рога, рядом с телом валялся на боку опрокинутый табурет. На полу рядом с диваном тускло поблескивал сточенным лезвием большой кухонный нож. На кухне бойко тараторил женский голос – там старлей Васин допрашивал свидетельницу, въедливую, по всему видать, старуху из двадцать второй квартиры, которая нынче ночью будто бы слышала доносившиеся из-за стены звуки – шаги, свисток чайника, глухой шум падения… Собственно, если ее показания и могли что-то добавить к простой и ясной картине происшествия, так разве что более или менее точное время смерти потерпевшего. В остальном же налицо было обыкновеннейшее самоубийство – так, по крайней мере, хотелось считать капитану Быкову, и он намеревался отстаивать эту точку зрения до победного конца, поскольку вовсе не нуждался в еще одном «глухаре».
На его взгляд, говорить о самоубийстве можно было с почти стопроцентной уверенностью. Легкие сомнения у него лично вызвали всего две детали. Во-первых, нож, которым покойный, предположительно, отхватил кусок антенного кабеля, чтобы соорудить для себя петлю, был, мягко говоря, туповат, а конец кабеля вовсе не выглядел искромсанным – напротив, он был обрезан чисто, одним точным косым движением. А во-вторых, на подбородке потерпевшего красовался знатный кровоподтек, как будто незадолго до смерти его мастерски, и притом довольно сильно, двинули в челюсть.
Закрыть глаза на эти мелочи было бы легче легкого, если бы не одна маленькая, но крайне неудобная деталь: на дежурство в прокуратуре сегодня заступил следователь Кузнецов, который, несмотря на молодость, славился своей принципиальной въедливостью. Упомянутая въедливость попортила много крови оперативникам и лично капитану Быкову; единственное, что отчасти примиряло капитана с этим неудобным качеством следователя Кузнецова, это то, что редкий нарушитель закона, попав в его поле зрения, ухитрялся выйти сухим из воды. Пресловутая формула: «Мы ловим, они выпускают», в случае с Кузнецовым практически никогда не срабатывала, и мало какой адвокат мог развалить дело, которое вел и готовил для передачи в суд этот тридцатилетний мальчишка.
В крохотной прихожей послышался шум, и в комнату боком вдвинулся сержант патрульно-постовой службы.
– Следственная бригада прибыла, – сообщил он Быкову и, обернувшись, сказал кому-то в прихожей: – Проходите, это здесь.
– Спасибо, сержант, свободен, – откликнулся оттуда знакомый голос.
«Легок на помине», – подумал Быков, имея в виду следователя Кузнецова.
В прихожей «хрущевки» было не разминуться, и сержант попятился, пропуская вновь прибывших в комнату. Первым вошел эксперт-криминалист – лысоватый, чернявый, юркий, в очках с толстыми линзами и несвежей рубашке, что выглядывала из-под вязаного джемпера. Окинув комнату быстрым взглядом, он отыскал свободную поверхность, которой оказалась крышка пианино, и, пристроив на ней свой чемоданчик, первым делом натянул тонкие латексные перчатки.
За криминалистом, обойдя громоздкого сержанта, в помещение прошел Кузнецов – высокий, русоволосый, коротко стриженый, по-спортивному подтянутый и, как всегда, мрачноватый, будто погруженный в решение какой-то важной задачи или одолеваемый невеселыми мыслями. Он был замкнут и неразговорчив; многие считали это признаком заносчивости и высокомерия, но неплохо разбиравшийся в людях капитан Быков был уверен, что угрюмая молчаливость Андрея Кузнецова происходит от детской застенчивости, которую тот безуспешно пытается скрыть от окружающих.
Поздоровавшись с капитаном за руку, следователь покосился в сторону кухни, где бойкая старуха насмерть забалтывала старлея Васина, по третьему кругу рассказывая, как ее посреди ночи разбудил свисток соседского чайника, а затем окинул место происшествия профессионально цепким взглядом.
– И что тут у нас? – спросил он.
– По-моему, типичное самоубийство, – почти не кривя душой, ответил Быков. – Пришел человек домой, явно в расстроенных чувствах, заварил ромашковый чай для успокоения нервов, валерьянку достал – и то, и другое так в кухне на столе и стоит. А потом передумал чаевничать, отпилил ножиком кусок антенны, люстру с крюка снял, завязал петельку… В общем, не наш клиент.
– Личность установили? – поинтересовался Кузнецов, присаживаясь рядом с трупом на корточки и берясь кончиками пальцев за уголок простыни.
– Соседка опознала, – откликнулся капитан. – Хозяин квартиры, некто Се…
– Не надо, – перебил его следователь, вглядываясь в посиневшее лицо удавленника. – Я его знаю. Ну что, Серебряков, – обратился он к мертвецу, – вот и встретились, как я тебе и обещал. От меня ты ушел, а от бога, видишь, не увернулся…
– Старый знакомый? – поинтересовался капитан.
Кузнецов кивнул и поднялся с корточек.
– Приступай, Михалыч, – сказал он эксперту. – Посмотри хорошенько вокруг рта и на запястьях.
– На предмет? – остро блеснув в его сторону стеклами очков, спросил тот.
– Следы веревок, кляпа или клеящего состава с пластыря или скотча, – сказал Кузнецов. – Не нравится мне синяк у него на подбородке. Посмотри, нет ли других следов борьбы.
– Это уж как водится, – проворчал криминалист и, бесцеремонно оттерев его в сторону, склонился над телом.
Капитан Быков подавил вздох при виде того, как начинает проявляться знаменитая въедливость следователя Кузнецова.
