Пробник автора. Сборник рассказов

– Ты… – его голос дрожал. – Ты что, а? Ты как это?

– Обредиха твоего первого бойца прибрала. Она в этой бане испокон веку хозяйничала. Голого водяной прихватил. А лысый из лесу не вернется. Леший его заведет.

– Куда заведет?

– Далеко заведет. Ты один.

– А ну, иди, – Дикий махнул пистолетом в сторону. – К дому иди, гад.

Они шли по тропинке, что бежала через поле, заросшее высокой сорной травой. Впереди шел Егор, сзади, держа его на прицеле, ковылял Дикий. Уже стояла ночь и густой туман окутал всё вокруг.

– Конец тебе, Седой, – сказал Дикий. – Тут тебе никто не поможет. Тут я тебя и кончу. Что молчишь?

– Жду, – ответил Егор, прислушиваясь к тишине вокруг.

– Ждешь? Чего это? – Дикий облизнул пересохшие губы.

– Я вырос в этой деревне, – сказал Егор. – Когда еще она была жива. Меня дед учил, как себя надо в деревне да в лесу вести, чтобы никого из соседей не обидеть. Научил и как просить их о помощи. Никогда я о таком, как сегодня, их не просил. А еще дед мне сказывал о силе, что в тумане является тем, кому больше надеяться не на что. Только в этих местах она обитает, больше нигде.

– Ты о чем? – озираясь в тумане, спросил Дикий. Пистолет в его руке заметно дрожал.

– О Белой Гриве, – ответил Егор. – Забирает она человека без следа.

– А ну, шагай шире, – велел Дикий, – и хватит болтать. А еще…

Но он не успел договорить. Туман за его спиной вздыбился, накрыл, будто волной и стало слышно как в траву повалился пистолет. Егор немного постоял, не оборачиваясь и что-то шепча. Потом отыскал оружие Дикого и пошел за женой и сыном. На мосту он остановился и швырнул пистолет в черную воду реки.

Попутчик

философская проза

На скамье сидело трое мужиков, один курил, двое других потягивали пиво из бутылок. Я бы не подсел, но скамья была длинной, и один из сидящих был моим отдаленным родственником.

– Присаживайся, в ногах правды нет, – к тому же сказал дядька Семен, затягиваясь.

– Спасибо.

Дядька меня представил, мужики кивнули, назвались. Мы пожали руки, мужики продолжили прерванный разговор. Я не вслушивался, глядя на вечернюю зорьку, догоравшую в небе, достал сигареты, закурил. Мужики рассмеялись какой-то шутке и один из них, поднимаясь, добавил:

– Ну, это до второго пришествия ждать придется. У Матвеева прошлогоднего снега не допросишься. Всё, я до хаты. Покеда.

И ушел. За ним поднялся дядька Семен.

– И мне пора.

Он пожал руку тому, кого звали Михалычем, а мне сказал:

– Долго не сиди. А то Татьяна на ночь дверь на щеколду закрывает. Я ей скажу обождать, но она забыть может.

– Докурю сейчас и приду, – пообещал я и Семен ушел.

– А ты веришь во второе пришествие? – спросил меня Михалыч. Я посмотрел на него. Он был серьезен и вовсе не пьян – что для здоровенного мужика литр пива? Язык вот зачесался после небольшого «прогрева», вот и хочется ему поговорить.

– Это про то, что Спаситель снова придет в этот мир? – я пожал плечами. – Поповьи сказки.

Михалыч покивал, будто бы соглашаясь, вздохнул и сказал:

– Я вот тут недавно подвозил одного. У нас со свояком фура с тягачом, на ней и работаем. Он вот сейчас в рейсе, вернется, я поеду. Это если недалеко, полторы, две тысячи. Если больше – вместе едем. Так вот, еду я, стало быть. И тут машину влево ведет – шину проколол. Стал на обочине, вытащил инструмент, менять собираюсь. Тут и подходит паренек. Лет – вот тебе погодок будет, тридцать или около. Поздоровался и просит подвезти. Смотрю на него: одет просто, но для путешествий как бы – джинсы, там, потертые, ботинки на толстой подошве, хорошие. Куртка брезентовая, кепка с козырьком – молодежь такие носит. Лицо загорелое, обветренное, усы и бороденка курчавятся. Понравился мне сразу – взгляд у него… – Михалыч подумал, пощелкал пальцами, – лучистый такой, добрый. Я говорю: конечно, мол, подвезу. Вот колесо только поменяю. Он тут же рюкзачок свой – рюкзак еще у него за плечами был – сбросил, подскочил, да и давай помогать. И видно сразу, не впервой ему эта работа. Вдвоем мы мигом колесо поменяли. Забрался он в кабину, я за руль да и тронулись. С попутчиком ехать хорошо. Правда, и попутчики разные бывают. Иной сидит сычом – ни слова, ни полслова из него не вытянешь, а то и задремлет. Хуже нет пассажира. А с иным любой путь вдвое короче – и байку расскажет, и выслушает. С таким расстаешься, будто с родным.

Михалыч усмехнулся, глотнул пива из бутылки. Я увидел его пальцы – мозолистые, привычные и баранку крутить и железки на места ставить. Работяга, одним словом. Михалыч кашлянул, стал рассказывать дальше.

– Парнишка тоже хорошим попутчиком оказался. Откуда идешь, спрашиваю? «Издалека, отец, – отвечает он. – Давно в России не был, вот, решил посмотреть». И где же тебя носило, спрашиваю. За границей, что ли, был? Кивнул, улыбнулся. Нешто там хуже, если вернулся, говорю. «Везде по-своему, отец, – отвечает. – Везде люди живут, а люди везде одинаковые». Да ну! – не согласился я. У них там все по-иному. Ладно еще европейцы. А азиаты, а негры в Африке? Одни в шалашах посейчас еще живут, голые ходят. Попутчик говорит: «Люди что рука (и руку мне свою показывает, а рука работящая, не изнеженная), бывает, мерзнет, бывает, обжигается. Дружеское пожатие ей приятно, когда бьют – больно. Разное на руках люди носят. Одни перчатки дорогие, кожаные. Другим меховые рукавицы привычнее, да, что вернее, сподручнее. У кого-то лак на ногтях, пальцы нежные, у кого-то грязь под ногтями, а пальцы грубые и ладони мозолистые. У кого-то пальцы все до единого в кольцах-перстнях, у кого-то ничего похожего, а вот кисть разукрашена, да и то всё разное: у одних узор из хны, что со временем сходит, у других наколки вечные. Кому-то привычнее в снежки играть, кому-то в горячем песке возиться. У одних кожа белая, у других черная, у третьих желтая. А руки у всех одинаковые». Удивился я – не думал про это так никогда, а он сравнил людей с руками и всё на место поставил. Я и спорить расхотел. Парень-то, видно сразу, ученый, а говорит просто, понятно, без иноземщины да иных излишеств. И честно говорит, от души. Таких собеседников лучше слушать: задал вопрос да и вникай, о чем он говорит. Вот я и скажи: ну, положим, одинаковые люди на земле. А Америке все один больше других надо – то воюют против кого, то запреты-санкции вводят. Иным продохнуть от них нельзя. Не по-людски живут, а все одно лучше других. Как так получается? Попутчик мой отвечает: «Сами американцы точно такие же, как всюду. Тут от руководителя много зависит. Ведь у людей на уме всякое – один головой думать любит, другому проще руками что-то делать. Один хитрый, другой властный, третий простой да радушный. Властные люди всегда идут руководить, и на службу себе берут хитрых да умных. Простые люди охотно им доверяются, ведь простому человеку много не надо. К тому же люди привычкам своим верны, опыту других людей, у которых что-то хорошо получилось. Когда-то Америка была молодым государством – по сути, оно и сейчас такое. Но выросло, окрепло. Во́йны большие мимо них прошли: и первая, и вторая мировые. На их континенте таких войн никогда не было. А они на войнах этих много денег сделали, разбогатели. Вот и теперь стараются, чтоб и впредь так было: чтобы люди воевали далеко от их территорий. Как привыкли, так и делают дальше. Напрямую в драку не ввязываются, стараются, чтобы за них воевали другие». Я говорю: так не справедливо это! А он: «Справедливость – удел людей. Это выбор человека. Один честно живет, другой не хочет, мало ему. В мире справедливости мало». Я заволновался: как же жить тогда? Он смеется, а у самого глаза грустные, много видавшие: «Как раньше жил, так и живи. Сам будь справедливым. Это всё, что ты можешь сделать». А как же бог, царствие небесное? – я спрашиваю. «На бога надейся, а сам не плошай, – отвечает. – Сегодняшним днем живи, не думай про царствие небесное. Никто оттуда не вернулся, спросить нам про то не у кого. Если тебе легче жить, думая про царствие небесное – думай и верь. Хуже от этого не будет». Так ведь – я отвечаю в сердцах – коли этого нет, уже хуже! Что же, обманывали нас святые отцы? «Человек обманываться рад, – отвечает мой попутчик. – Сами обманывались, выходит, и вас обманывали. Не со зла, так уж вышло». Осерчал я, даже скорость сбавил, от греха. Такое зло, говорю, похуже иного. А экстрасенсы эти? Свет в конце тоннеля? Тоже ложь? Те, кто помер, а потом его врачи вытащили – говорят же они после, что там райские кущи, что хорошо там, как дома. Не врут ведь?! «Не врут, – отвечает. – Тебе вот сон, скажем, приснился. Ты его мне рассказал. Соврал? Нет. Правду рассказал? Да. А правда ли есть сам сон? Тут и есть закавыка. Но человек уж так устроен: если ему что-то непонятно, если он сталкивается с неизвестным, то непременно старается эту неизвестность как-то объяснить, то есть обезопасить для себя. Если бы человеческий мозг так не умел, вымер бы давным-давно человек. Вот и снятся ему ангелы небесные, здравствующие покойники, которых он знал, свет в конце тоннеля». Плохо мне стало после этих его слов. Я в бога-то особо никогда не верил, а все равно обидно как-то. Попутчик мой хорошо это понял, да и говорит: «Не обижайся, отец. Запомни только: я ведь тоже человек и могу ошибаться. И мне эта горькая кривда могла привидеться». Сказал он так и весело рассмеялся. И даже какой-то анекдот рассказал – рассмешил меня. Я потом этот анекдот вспомнить пытался, да все впустую. А тогда полегчало мне.

Михалыч помолчал, глядя на первые звезды, отставил пустую бутылку на землю, вздохнул. Стал рассказывать дальше.

– Мне ведь уже 58 годков. Пора бы уже задуматься о вечном, как говорится. Потолковали мы тогда с моим попутчиком о каких-то пустяках, а потом я и говорю: когда же Россия поднимется, когда считаться с нами будут? А он и отвечает: «А Россия и не опускалась никогда. И всегда с ней считались и прислушивались к ее мнению. Иначе не говорили бы мы с тобой сейчас да еще на русском языке. И вся эта русскость жива и никуда не делась. Прислушайся к своему сердцу, оно тебе подскажет. Много еще в России не сделано, так и страна большая. Не большая даже: огромная страна. Потому быстро да еще навсегда ничего здесь наладить в лучшую сторону не получается. Тут поправишь – там порвется. Надо сызнова начинать. А то, отчего русский человек малопонятен иностранцам, не такая уж загадка. Россия аккурат между Европой и Азией расположена. Для европейцев мы – азиатские варвары, для азиатов – дикие люди западной цивилизации. Но русские сами по себе. И не только русские. Русский живет бок о бок с множеством народов, населяющих Россию. И народы эти всегда жили и живут так, как считают нужным. Никто в их уклад да веру не вмешивается. Никто не запрещает жить по устоям их предков и говорить на родном языке. В Америке, Европе и Азии это не принято. Они говорят о правах человека, а на деле нарушают их повсеместно. Русские не сжигали своих женщин на кострах за ведовство и потому самые красивые женщины – славянки. Русские всегда были чистоплотны – на неделе всегда был банный день, а в Европе регулярно мыться начали только в конце восемнадцатого века. Русские всегда ели простую, но здоровую пищу, а жарить в масле придумали в Европе. А еще русские не сдаются. Умрут, но не сдадутся. И своих в беде не бросают. Вот и недолюбливают русских иностранцы. И боятся их». И после этих его слов мне вовсе хорошо стало.

Михалыч опять помолчал. Я осторожно на него покосился, будто боясь спугнуть эту откровенность: он смотрел на небо и в его глазах влажно и торжественно отражался уличный фонарь.

– А вдруг это Он был? Ну, попутчик мой? – вдруг спросил Михалыч, смущаясь как ребенок.

– Кто – Он? – не понял я.

– Спаситель, – сморгнул Михалыч и даже шмыгнул носом.

– Как это? – я улыбнулся, чтобы скрыть неловкость.

– А вот так. Послал его на землю бог-отец, вроде как проверить, по заветам ли жили все это время люди. И ходит он по странам-континентам, смотрит, с людьми говорит, о жизни их расспрашивает. Вот и до Руси-матушки добрался.

– Так при втором пришествии, вроде, Страшный суд должен состояться? – сказал я, припоминая обрывки своих познаний на эту далекую мне тему.

– Ну и что? – Михалыч пожал плечами. – Пусть состоится. Но пока он всю землю не обойдет, никакого суда не будет.

И тут Михалыч слазил во внутренний карман своей куртки и достал записную книжку. Раскрыл непослушными к бумажным делам пальцами, и я увидел исписанные аккуратным почерком страницы. Михалыч любовно погладил листок и сообщил:

– Я все, что он мне тогда сказал, вспомнил хорошенько и сюда записал. Апостолы ведь Библию тоже так писали, верно?

Пораженный, я разглядывал записную книжку нового «апостола», а Михалыч пролистнул несколько страниц и добавил:

– Напоследок он еще сказал, – Михалыч ткнул в листок палец и прочитал: – Патриот это не тот, кто гимны своей Родине поет. Патриот – это настоящий хозяин на своей земле. Всему применение находит, в дело пускает. Землю в обиду не дает, соседям помогает, да детей растит так, как предки завещали.

Михалыч аккуратно закрыл книжку и бережно спрятал в карман. Потом подобрал стоящие на земле у его ног пустые бутылки – свою и ту, что оставил один из ушедших мужиков – и поднялся.

– Ладно, пойду я. Прощай, – он подошел к урне, сунул туда стеклотару, двинулся по улице и скоро исчез в темноте.

Семейные записи

ужасы

Запись в блокноте, сделанная быстрым привычным почерком:

«Уже стемнело. Территория участка была запущена донельзя, и посреди него торчал из бурьяна большой черный дом. Сквозь забранные досками окна пробивался неяркий свет, лишь подчеркивая его суровый вид, будто у древнего зловещего черепа мерцали дьявольским огнем глазницы. Я осторожно тронул калитку, опасаясь собак. Калитка скрипнула и я немного подождал. Все кругом было тихо, однако спокойствия не внушало. Я вздохнул и двинулся к дому по чьим-то недавно протоптанным сквозь траву следам. Отыскав крыльцо, чуть помедлил и ступил на потрескавшиеся ступени. Раздался чудовищный скрип, и я лишь ускорил подъем. Не успел я протянуть руку, дверь неожиданно распахнулась, словно по магическому заклинанию. В проеме стоял человек.

– Простите, – пробормотал я. – Видите ли…

Человек молча посторонился, приглашая войти. Миновав темные сени, я оказался в комнате, давно знакомой мне. Здесь давно не жили – пахло затхлостью. Из мебели громоздился у стены тот же древний шкаф с распахнутой дверцей и стол посередине комнаты с табуретом возле него. На столе стоял современный электрический фонарь, казавшийся здесь чужим и даже нелепым. Человек, что открыл мне дверь, вошел следом за мной, неся стул с изогнутой тонкой спинкой, поставил его у стола и сел на табурет.

Был он стар и сед, одет в простую добротную одежду, то есть на бездомного не походил.

– Зови меня Матвей, – сказал он. Я спохватился:

– Роберт. Я, собственно…

– Я догадываюсь, зачем ты здесь, – перебил он меня. Глаза его из-под кустистых бровей смотрели спокойно и зорко.

– А… вы здесь не живете? – мне все никак не удавалось начать нормальный разговор.

– Здесь никто не живет. Давно. Садись и рассказывай.

Незнакомый человек, встреченный мной в месте, о котором я столько слышал, да еще ждущий от меня рассказа, скорее всего на тему, очень интересующую меня в жизни, повествующей, по сути, о семейном предании, легенде, а, может быть, и проклятии… Ждал я чего угодно, но только не продолжения легенды и потому, наверное, тотчас уступил незнакомцу.

Я присел на стул, поерзал. Мне все еще было не по себе. Матвей молча смотрел на меня и я начал.

– Значит так… Когда мои дед и бабушка по материнской линии поженились, они искали дом для дачи…»

Видеозапись №1 (снято в устаревшем формате Video 8, качество записи плохое)

Темный сруб дома в кадре, камера панорамирует влево, появляется молодая женщина в джинсах и рубашке. Она машет рукой тому, кто снимает:

– Витя, это же заброшенное место! Тут даже не деревня, а выселки какие-то!

– Вот и заселим их! – за кадром раздается смех Вити, камера прыгает в такт. Следующий кадр: пустая полутемная комната заброшенного дома, сквозь заколоченные окна внутрь слегка проникает солнечный свет. Резкость скачет. По комнате расхаживает женщина. Ей не по себе, она обхватила себя за плечи, будто от озноба, говорит:

– Витя, мне тут страшно…

Голос Вити за кадром бодро вещает:

– Да брось, Лен! Обыкновенный старый дом. Тут даже мышей нет.

Камера обводит комнату, виден огромный шкаф, опрокинутый табурет у стены. Резкость в очередной раз пропадает, потом появляется и будто вместе с ней в кадре возникает какое-то белесое пятно. Оно маячит перед камерой, постепенно обретая человекообразную форму. Ни женщина, ни оператор его не видят: Витя комментирует то, что находится в комнате:

– Шкаф какой-то. Может, он из красного дерева? А, Лен?

Тем временем призрак следует за камерой, стараясь быть в кадре. Он машет руками, то приближаясь совсем близко, то удаляясь. Камера делает круг и в кадр снова попадает женщина. Она сжимает голову ладонями и бормочет:

– Господи, опять…

– Что, Лена? – спрашивает из-за камеры Витя.

– Голоса… Или голос. Ты не слышишь?

– Опять голоса? Ну, солнышко, может, таблетку выпьешь?

Камера клюет вниз, будто ее вот-вот выключат, но она продолжает работать, выпрямляется. В кадре вместе с женщиной маячит привидение. Оно по-прежнему машет руками, совсем не замечая людей, а будто работая именно на камеру.

– Вот… – говорит женщина. – Сейчас… М-м-м… Будешудерму… Нет, бугешудирму. Да. На каком языке это может быть? Витя!

– Как? Бугешудирму? Хм…Не по-английски точно. Может, арабский? Или санскрит…

Женщина по имени Лена выжидательно смотрит в камеру, ее совсем заслоняет белый призрак, резко приближается. Голос Вити из-за кадра:

– Бугешудирму… Чушь какая-то. Выпей таблетку.

«Когда я показал первое видео, Матвей отодвинул планшет, взглянул на меня и спросил:

– Бабушка часто слышала голоса?

– Нет. Как правило, это случалось там, где люди нехорошо умерли. На кладбищах часто бывало. Она привыкла потом, даже не говорила об этом. Но все чувствовали. Вид у нее при этом такой был… Ну, неприятно же ей было. Эту кассету они с дедом очень не любили показывать, сами не пересматривали никогда. Мои родители потом, много лет спустя, отнесли ее одному экстрасенсу – друзья посоветовали…»

Видеозапись №2 (снято смартфоном, качество хорошее)

Комната квартиры. Вечер, за окном сквозь занавески мерцают огни города. В кадре пузатый седеющий мужчина с кассетой в одной руке и со стаканом в другой. В кресле за ним виден моложавый нервничающий человек. Слышен женский голос владелицы смартфона:

– Я поснимаю вас, Артур? Вы же не будете против?

Пузатый Артур благосклонно машет кассетой:

– Нет-нет, будьте любезны, милочка…

Он отпивает из бокала, отставляет его, подходит к тумбочке с телевизором и нагибается. Что-то бормочет, выпрямляется, подходит к дивану, присаживается. Наставляет пульт, жмет кнопки. Женщина со смартфоном пятится, так что становится видна вся комната: слева сидят мужчины, справа мерцает телевизор, ветерок из открытой балконной двери колышет занавески на заднем плане.

– Так… – говорит раскрасневшийся Артур и насаживает на нос очки. – Ну-с, что тут у нас?

На экране телевизора мелькает черный заброшенный дом, комната, шкаф, белое привидение. Слышны голоса: «…бугешудирму. Да. На каком языке это может быть?» Артур вдруг роняет на пол пульт, встает с дивана и неловкой деревянной походкой направляется к колышущемся занавескам, шагает на балкон. Нервничающий мужчина в кресле смотрит в камеру смартфона и пожимает плечами с видом «я же говорил». Повисает молчаливая пауза. Камера поворачивает в сторону телевизора, на котором бегут полосы отсутствия записи, затем приближается к балкону. Голос женщины спрашивает:

– Что скажете, Артур?

Ей никто не отвечает. Камера выглядывает на балкон. Он пуст, далеко внизу мерцают огоньки города. Камера заваливается набок, слышен голос женщины:

– Господи… Володя, тут… Звони в милицию…

«…Матвей попросил прокрутить вторую запись еще раз, но не посмотрел ее, а послушал. Затем покивал седой головой и сказал:

– Есть ведь еще. Верно?

– Запись? Да. Вот…»

Видеозапись №3 (снято хорошей камерой, установленной неподвижно)

Комната, обставленная недорогой и стандартной офисной мебелью. В кадре стол с монитором компьютера, за столом внушительный мужчина в рубашке, опоясанной портупеей для скрытого ношения табельного оружия. За его спиной окно в ночь, забранное решеткой. Сбоку стола двое на стульях, мужчина и женщина (мужчина тот же, что в предыдущем видео сидел в кресле и пожимал плечами). Женщина с красными от слез глазами тискает в кулачке платок. Мужчина с пистолетом смотрит на кого-то за кадром:

– Ну что, включил? (слышно чье-то положительное мычание) Так, граждане. Сейчас мы снимем ваши показания на камеру, а для начала посмотрим вашу запись вот здесь, на экране.

Мужчина немного разворачивает монитор таким образом, чтобы экран, кроме него, было видно женщине и мужчине на стульях. Затем он водит по столу мышью, слышны щелчки. Раздается звукозапись предыдущего видео. Мужчина на стуле угрюмо смотрит на экран, женщина начинает плакать и сморкаться в платок. Человек с пистолетом внимательно следит за тем, что происходит на мониторе, коротко поглядывая на задержанных.

– Так, – говорит он. – А теперь с вашего позволения мы посмотрим видеозапись, которую вы так удачно продемонстрировали гражданину Тюльпанову, ныне покойному. Наши специалисты привели ее, так сказать, в более смотрибельный формат.

Он снова поелозил по столу мышкой, пощелкал и из колонок рядом с монитором раздалось: «Витя, это же заброшенное место! Тут даже не деревня, а выселки какие-то…» Мужчина с пистолетом внимательно смотрит на экран, ясно, что он видит запись впервые. По комнате мечется слово «бугешудирму». Двое на стульях не смотрят на экран, все происходящее на записи им хорошо известно. Зато мужчина за столом смотрит не отрываясь. После фразы «чушь какая-то. Выпей таблетку» он привычным движением руки выхватывает из кобуры под левой мышкой пистолет и приставляет ствол к виску. Лопается выстрел, самоубийца валится под стол, дико визжит женщина, по стене начинает сползать кровавая каша.

«…Матвей посмотрел на меня. Я сказал:

– Как последняя запись оказалась у родителей они не говорили. Потом их еще несколько раз допрашивали, но все обошлось.

Меня мучил один-единственный вопрос и я его задал:

– Скажите, Матвей, ведь это не проклятие?

Матвей отрицательно покрутил головой:

– Конечно, нет.

Мы помолчали. Потом я спросил:

– Скажите, тот призрак все еще здесь?

Матвей кивнул:

– Стоит рядом с вами.

Я поежился, оглядывая пустую комнату, сглотнул.

– Не бойся. Для нас он безопасен. Он просто выполнил свое последнее дело.

Матвей немного помолчал и начал рассказывать:

– Оба они получили то, что давно заслужили. Тот Тюльпанов (он небрежно кивнул в сторону лежащего на столе планшета) наживался на людях. «Излечивал» от неизлечимых болезней, сводил в могилы тех, кого заказывали, творил привороты и всё в том же духе. Наворотил много. Опер, что застрелился, бандитов в девяностые крышевал, откупные от убийц получал, сам с людьми расправлялся. Послание на первой записи было предназначено для них. Только для них двоих.

– Послание?

– Ну да. Слово непонятное помнишь?

Я кивнул.

– Прокрути его задом наперед.

Я придвинул планшет, нашел самую первую видеозапись, поколдовал над ней минуту и услышал: «…отяакак шуч… умридушегуб…» Я поднял глаза на Матвея, шепча:

– Умри душегуб… ой, простите.

– Ничего. Я и так давно умер, – и он криво улыбнулся. – Как ты нашел это место?

– На кассете с первым видео были написаны цифры. Кто их написал неизвестно – ни дед, ни бабушка не помнили, как это случилось. Родители тоже значения не придавали. Я совсем недавно сам понял: это координаты GPS. Как и кто их в то время, когда никаких навигаторов не было, определил и записал – неизвестно.

Матвей кивнул так, будто ожидал услышать нечто подобное. Затем поднялся с табурета и сказал:

– А теперь вот что. Сейчас же возвращайся домой. Запиши на бумаге все, что с тобой случилось здесь, начиная с того момента, как ты увидел дом и заканчивая тем, как выйдешь из калитки. Ведь тебе много писать привычно, верно?

– Да, я работал журналистом, – кивнул я.

– Завтра же приедешь сюда снова с этой записью и той, самой первой видеокассетой, оригиналом. И сожжешь тут и то, и другое. Ясно?

Я кивнул и поднялся. Взял со стола планшет.

– До свидания, Матвей.