Избранное

«Механическая речка…»

Механическая речкаИ кузнечик заводной —Все счастливей человечка,Пляшущего под луной.Волны бьют, кузнечик скачет,Ласточка чертит круги,Только человечек плачет,Шепчет: «Боже, помоги!»Что-то треснуло такое:Машет ветка, блещут сны,Не остановить рукоюВздрагивающей спины.

Дождь

Тихо. Даже муха уснула,Целый час не дававшая мне покоя.Голове, избавившейся от гула,Весело покачиваться над рукою,Над чертой подоконника, над садами,Слушать: дождь копытцами не трещит ли,Здесь ли он – серебряными стадамиНалитой трепещущий клевер щиплет…Вот в такую ночь не хватает джиннаВ той бутылке в углу – чтоб ловил любоеПриказанье.           Что делать? НеудержимоОдного хочу я – лежать с тобою,Остывая медленно от пожара,С губ пошедшего, справившись с дрожью в теле,Снова впасть – улыбнись! – в продолженье жанраВлажных, дикорастущих бесед в постели,Оплетающих это простое ложеЛучше роз – или чего там? – мирта,Впрочем, тут цветы со всего, похоже,Порыжелого, будто август, мира.И от свежего терпкого АвгустинаК перезрелому – винною вишней – ДжойсуЯ хочу блуждать, как в раю, невинно,Наклоняя ветвь, даже если жжется.Беспокойным движеньем касаться ПрустаИ плодов, что мне достаются редкоВ одиночестве, – для тебя же простоНе бывает слишком высокой ветки.Не боясь терновых шипов, кругамиЯ хочу блуждать от Евфрата к ВолгеИ, внезапно сталкиваясь губами,Обжигаться и замолкать надолго.Тихо. Даже для мухи поздно.Дождь уносится, испугавшись взгляда,Вдаль – садами промокшими, – стадом козьим —Устьем сердца, уступами Галаада.Мелкими следами полна страница,И ладонь, и щека. Все, что было, все, чтоБудет, дробно выстукивают копытца,Лишь умалчивая, где пасешь ты.

«В тростнике голосовых…»

В тростнике голосовыхПересохших связокСтрах, как ветер, петь привык;Словно в кроне вяза,В темени стучит испугТвердым клювом. НочьюИз лесу воздетых рукТы выходишь, Отче.Прошумев по волосам,Прочь взмывают птицы,Слез соленая росаПо Тебе струится.В мокрых ризах, на путиК светлым и любимым,Отче, Отче, не пройди,Заклинаю, мимо!Наклонись и подыши,Раздвигая стены:Тлеет уголек душиВ солнечном сплетенье,И потрескивает плотьНе соломой – кротче.Дай мне силы поборотьЭтот ужас, Отче.

«Где наша родина, узнать нам не дано…»

Где наша родина, узнать нам не дано —Души размытый контур, берег сонный.Из губ твоих грузинское виноМне показалось музыкой Вийона.Не знаю, виноват ли виноград —Хоть он плебей, а древний род прервался,Что если он – родство забывший брат,Потерянный – певучих лоз Прованса?Навек ли нам пространства кабалаИ времени рабочая одежда?Что если поцелуем пополамС вином ты разорвал ее – и междуГлотками долгими, как птицу, пропустилИную жизнь, мелодию иную:Люби и пей! – И возразить нет сил,Сосна скрипит, Нева ревнуетК жаре, виоле, бедному плащу,Объятью, пересказанному просто.Два неба встретились, о них я и грущу,Им губы наши были —           перекресток.

«В луже треснула звезда…»

В луже треснула звезда.Сердце раскололось.За рекою поездаЗавывают в голос.Спичек коробок исчез,А другого нету.Клен шагнул наперерезПопросить монету.На ступеньке лунный свет,Свернутый в калачик.Разве знает человек,Почему он плачет?

Тень

«Как много смерти прячется в траве…»

Как много смерти прячется в травеОстрозаточенной, в тяжелой головеОтрубленного солнца на леснойПокатой плахе ветреной весной.Пар изо рта порхает, как дракон,Уже затеплен с четырех сторонЛес – языками соловьиного огня,И луг в цветах бледнее бледного коня.Плывет цветок, качается в седле,Неся точеный череп на стебле,И под плащом сжимает семена;Позвякивают тихо стремена.Плывет цветок и смерть свою несет —Ту, что скрывается внутри медовых сот,На дне ладони, проплывающей тебяВдоль, поперек, – и ангелы, трубяПчелиным гудом, улетают прочь.Плывет цветок, неся на стебле ночь.И в сердце – ухо приложи – растут слова,Как обоюдоострая трава.

«Я тебя потеряла, не обретя…»

Я тебя потеряла, не обретя,И тепла в глазах твоих не увидев.Все же я качаю твое дитя —Этот стих, звучащий, как вдох и выдох.Он рожден в грехе и слезах, и вотОн горит листом золотым и красным,Рвется прочь из рук и тебя зовет,И еще не знает, что все напрасно.Но к нему одному не пристанет грязь,Мы уже погибли, а он – невинен:В нем ты будешь со мною всегда, мой князь,И на дне морском, и на небе синем,И в чужом пиру, где меня не ждут,И на кухне, где наших пиров приметы, —Всюду – чем бы ни кончился Страшный Суд —На дитя взглянув, мне укажут, где ты,Позабывший с легкостью мой порог, —Возле Божьих ног, в преисподней щели:Мне, тебя не дав, милосердный БогПодарил его, как залог прощенья.

«Пока сухие стебли улиц…»

Пока сухие стебли улицВнезапный полдень озарил,Пока из-под руки, прищурясь,На нас не смотрит Азраил,Пока шевелит АмфитритаЗаплесневелой чешуей, —Еще не поздно – дверь открыта,Входи, – пока над головойНе потемнело от отлетаЧугунных ангелов в лесуИсакьевском, – смахни заботу,Как тополиный пух в глазу.Пока лучи вслепую шарятПо комнате, и головаПока не катится, как шарик,Под лапой каменного льва,Пока на небе цвета сливыНалево родинка видна,И губы – солоней прилива,Слюна во рту – пьяней вина,Покуда пламя только лижетДворы и косяки дверей, —Взгляни в глаза мне – ближе, ближе;Скорей, скорей, скорей, скорей.

«Я хочу в Венецию – как лицом в траву…»

Я хочу в Венецию – как лицом в траву,Посмотреть, как выглядит душа моя наяву.От нее закат, как камин, отгорожен цветным экраном,И часы расцвели на стебле четырехгранном:Стрелок тычинки; горьковатого звона завязьНикогда не созреет, подставленных губ касаясь.Там копье проросло, как в озере остролист,И герой, словно рыба, выловлен: запеклисьБронзовые чешуйки – он умер сразу.И дома поставлены в воду, как в зеленую вазу.Под ногой ступень качается, как листок,И пролеты мостов прерывисты, словно вздох,Словно в горле речь – не находя участья,Медлит – начаться ей или не начаться.Есть у счастья свои приметы и у несчастья тоже:Покрывается камень гусиной кожей,А спина волны каменеет; на водосточной трубеВыступает испарина, как на губе.То ли в любви, то ли в битве —                     сжав друг друга руками,Смертной дрожью объяты оба – вода и камень.

«Серый камень спит, коростель скрипит…»

Серый камень спит, коростель скрипит,Ходит облако на ногах дождя,Жгучий воздух крепок, как чистый спирт,Чиркни спичкой – и полыхнет, треща.Роща кажется берегом, а лугаПроплывают медленно, на спинеПронося уснувшие два цветка,Словно белых всадников на коне.Травяная бездна легка, под ней —Черной бездны стиснутые пласты,Где уснули под гул земляных червейЗерна мертвые, сжав в кулачках цветы.За былинку цепляясь одной рукой,Век сочтя минутою, как в раю, —На краю – обнимая тебя другой,Губ твоих цикуту я залпом пью.

Прилив

Неслышно зарождается прилив:Вот губы тихо трогают, как волны,Песчаную ладонь, вот, плечи скрыв,Становятся упруги и упорны.Вот тело всё, подобное волне,Но не одной волне, а сразу многим,Уже вскипает вкруг меня, во мне,Окатывая голову и ноги,И, то на гребне, то на дне крутя,Уносит вглубь, как легонькую щепку, —И шум в ушах, и я тону, хотяЗа каждую волну цепляюсь крепко.И это чудо – выйти не на мысЧужих миров, неведомых америк,А, пересекши время, как Улисс,Лечь          возле тех же губ, на тот же берег.

«Мне двойное судьба изготовила лезвие…»

Мне двойное судьба изготовила лезвие,Шелковистой рукой мою шею пригнула:Подарила мне сердце сестры моей ЛесбииИ – в насмешку – напрасные слезы Катулла.Так вот кошку в мешок зашивают с собакою,Чтоб верней утопить. В этом теле зашитыДве души, два врага, что сильны одинаково, —Ни управы на них не найти, ни защиты.О любимом забуду – свобода! – а мысли-то,Словно птицы в гнездо, возвращаются сами.Так охотник помчится за дичью и выследит —И опустит копье, и зальется слезами.Голос – горше цикуты, сестра моя Лесбия, —Не живу и не сплю, не пою и не плачу,И, обычаем варварским местным не брезгуя,Вместе лавра и терна ищу, не иначе.

Капли от унынья

1Радость померкла.Волшебный фонарь зрения помутился.Вынуты цветные стекла:Стала рекою река, стала травою трава,Как Золушка в полночь.Пеплом присыпан вечер,Будто его закоптили,И даже соседкино платьеБольше не отбивается от прищепок,Повисло, рукава растопырив.Видно, что-то я натворила,Раз никто со мной говорить не хочет —Ни ведро, ни калитка, ни тополь,А серый лягушонок спиной повернулсяИ кинулся в пруд (по-японски).2Как ни крути, нынчеДля отшельников тяжелое время.Во-первых, подорожали дачи,Во-вторых, перевелись акриды —Остались одни искушенья.Не то чтобы морковка на грядкеПринимала непристойные формы(Чаще всего никаких не принимает),Но бес полуденный блазнит:Не вари, – говорит, – обеда,Куда лучше прыгнуть в колодец;В знойном мареве кувыркается, голый,Глаза ледяные,На кудрях – венок из лютиков и кашки.Как вспомню тебя – зашипит и растворится.Но не надолго:Зачерпну ведро – брызнет оттуда,Выжимаю белье – выскользнет полотенцем.Бывало, гнала его постом и молитвойО твоей любви – о хлебе насущном,А теперь не смею:Большой грех просить о невозможном,Бог таких капризов не любит;Как ребенка, бьющего ногамиПо полу, – стороной обходит.А полуденному бесу того и надо —Замолчу – он и стукнет по лбу копытом.3Я проиграла.Но ты не жди афоризма вроде«Поражение – и есть победа».Нет, я совсем проиграла.Ну, попал в меня некий луч, как в линзу,Ты-то от него не загорелся,Разве что потеплел немножко.Видно, ты от меня дальше,Чем я думала, – как снежная вершина, —Лезешь, лезешь – и упадешь, понимая:Трудней всего дотянутьсяДо того, что кажется рядом.Протяну ладонь к щеке – о! версты и версты!Но зато, проиграв, я узналаВажную вещь: это не победивших,А побежденных не судят —Потому что просто не замечают.4Раз в неделю я приезжаю в городКупить продуктов и повидаться с тобою.Так глубоководная рыбаВсплывает глотнуть воздух – и снова ныряет.Сегодня асфальтировали площадь,Она дымилась, укрытая чем-то белым, пухлым:Тополь отдал ей последнюю рубашку.Тускло блестели шпилиИ лица разомлевших нищих.Жара. Все деревья, все реки,Все Книги Царств, все звери и птицы,Бесы, ангелы, псалмы, розы,И даже Песнь ПеснейНе в силах дать мне хоть каплюТвоей любви.5Заходя подальше от домаВ синие заросли мышиного горошка,Я думаю: отчего нам дорожеНе те, кто приносят радость,А те, из-за кого мы плачем?Вот и эта земля привязывает не лаской,А сыростью и коварством.Видно, таков закон всемирного тяготенья,Настигающий даже тех, кто бежит в пустыню.Если бы ты знал, как здесь тихо!Сидят златоглазые лягушки,Ветер приносит слоеный пирог тумана.Здесь, в пустыне, мне очевидно:Только боль – повод для речи.Ну, а голос —К кому обращен, к тому и привяжетКрепче веревки.6Все по-прежнему, только нещадно печет солнце,Раскаленный песок простыни обжигает кожу,Ветер пьет из окна вишневый сироп занавески,А я – из блестящей ямкиНа твоей груди – воду, пролитую из стакана. —Видно, ангел стоит в головах, поит меня с ложки,Потакая причудам,Видя, что хворь моя неизлечима.Все по-прежнему – так же губы скользят вдоль тела,Натыкаясь на те же преграды,Только вот говорят с тобоюБессмысленно и беззвучно:Как после взрыва.7Близок кастальский ключ – это просто слезы.Даже слишком близок – как наша речка,Падающая с плотины,Крутя траву, мусор и камни.Близок ключ, отворяющий вскрики, встречи,Слухи, сны, объятья,Омывающий острова глаз, покудаЯ лежу на песке и, обгорев на солнце,Меняю по-змеиному кожу.Близок ключ, да выскользнет – об одно лишьСлово твое запнусь, полечу в обиду,Как в погреб, где в наказанье(Впредь, мол, лучше гляди под ноги!)Тесно, сыро и ничего не слышно, —Потому что Бог не любит унынья.Только выбравшись и пойму, что из иных потоковНи напиться, ни выбраться невозможно.8Слоистая пагода лопуха, буддийскийГолубой колокольчик,Шаманский бубен ромашки,Ель, увешанная четками шишек, —Все они громко славят Бога,Хоть имени Его не знают.Даже маленький серый лягушонок,Живущий в пожарном водоеме,Носит на спинке одну Его букву —И страшно этим гордится.Только я своей хвалою недовольна,Только мне она в кровь раздирает губы.Видно, вместе с неюС плачем рвутся наружуНерожденные слова, что я тебе не сказала, —И не скажу, не бойся.9Сколь любезна сердцу моя пустыня!В ней благословенны жара и холодИ не тягостно послушанье:Целый день я стираю, поливаю,Варю, кормлю и таскаю воду.Правда, бесы вьются комарами,Всё хотят, чтоб я на тебя рассердилась.Но я вспоминаю твои губыИ завешиваю окно марлей.Иногда мне кажется, что вокруг так тихо,Словно что-то стряслось —           то ли поезд сошел с рельсов,То ли какие-то враги всех завоевалиИ ушли… Я сама зарастаю бурьяном,Как положено после крушенья.И когда мы в последние дни говорим с тобою,Он шуршит от ветра – неужели не слышишь?10Надо же, какая насмешка:Я готова быть твоей тенью,Ты же тени отбрасывать не хочешь.Или я мало старалась,Или тот, кто тени своей из-за меня лишился,Слишком много слез пролил —И они заслонили мне солнце,Словно эти облака над покатым полемВстали после грозы – как морские волны —Поглотить фараоновы колесницы.Когда Бог сидел на пустой земле Робинзоном,Трепеща от любви и разгораясь,Всё вокруг он склеил, сшил, замесил на страсти,На страстях, вернее.Ты же сам повторял мне часто,Что сильнейшая из них – это жалость.11Утром, стоя в траве, побитой градом,Я гадала, отчего это боль и ревностьСо временем становятся печалью. —Так вот наши соседи-погорельцыКоторый год живут во времянке,По безденежью сделавшейся вечной.Когда ты целуешь меня вот так устало,Вытянувшись рядом,Но не смешиваясь, как ртуть с водою,Я смотрю на острое плечо, на живот темный и                                          впалый,И одна мне отрада:Так я мало для тебя значу,Что тебе-то уж не причиню горя.Хотя согласись, что это —Слишком терпкие капли от унынья.12Отче наш, иже еси, – а значит,Был и будешь, – на небесех, конечно,А не на небе, – да святитсяИмя Твоё, которого я не знаю,Как любая трава, стоящая пред Тобою,Да приидет – пусть даже меня сжигая —Царствие Твое, в которомЛишь любовь и не сгорит, – да будетВоля Твоя, становясь и моею,Яко на небеси, где стрижи несутся,И на земли, пропахшей грозой и мятой, —Потому что я боюсь мрака.Хлеб наш насущный,Любви нашей хлеб – с полыньюИ лебедой – дай нам днесь, голодным,И мне тоже – хоть крошку,И остави нам долги наши,Не попомни зла, которое причиняем —Даже целуя – друг другу,А я, верно, побольше прочих,И прости нас, яко же и мы, измучасьОт попыток забрать назад, что отдали сами,Оставляем, вздохнув, должником нашим.И не введи нас, легких, как сухие листья,Во искушение, не отпускай надолгоОт Себя – но избави… избави… избави…13После дождя в небе – виолончелиДолго звучат. В радугу шириноюПромежуток между грозой и грозой, —                     встречей и встречей.Скоро ты уедешь – и радуги мне не хватит.Не то чтобы три неделиБез тебя не прожить, но маленькая разлука —Восковая куколка настоящей.Ты ведь не в первый раз уезжаешь;Погляди на меня – есть ли дальше страны?Скажи, вот так, без одежд и вёсел,Стиснув до боли запястья,Зажмурясь от страха,Прижавшись губами,Качаясь, как после крушения, на обломках, —Есть ли опасней плаванье, чем друг в друге?14Ночью в грозу, как всегда, в поселкеСвет погас. Хорошо, отыскалась свечка,Привезенная тобой прошлым летом.Я ее посадила в консервную банку,И она расцвела. Молнии к ней слеталисьБабочками, а внизу, в картошке,Серый лягушонок блестел глазами.Я боюсь темноты (лучше треск и вспышки),Хотя знаю – кто долго глядит на солнце,Увидит его черным.Недаром мудрецы говорили:Слишком яркий свет грозит тьмою.Может, и к лучшему, что ты меня не любишь, —Зато свечка твоя не гаснет,И я при ней все яснее вижу:Ни о чем на свете говорить не стоит,Кроме любви и смерти.

Искушение

Два стула, стол, две чашки с молоком,Две стопки книг, влетающий бегомРебенок – за игрушкой и конфетой,Скрипение пером на чердаке,Желтеющее поле вдалекеИ зреющие яблоки – все это —Пустыня. Потому что нету в нейТвоей любви. Зане – песчаных днейПо низким крышам плещут перекаты.Еще висит мираж, но сквозь негоУже витает грач, и естествоДождя блестит. И мы не виноваты.Пустыня – это родина камней,Лежащих на душе. К тому же в ней(В пустыне) обитают искушенья.Они выныривают из травы,То скалятся, голодные, как львы,То с детским плачем требуют решенья:Душе дрожащей быть или не быть,Напиток смертный пить или не пить,Что слаще вин; от здешних помогаетНедугов – но нездешние влечет.Кладет мне тихо руку на плечоКудрявый дух – и смотрит не мигая.

«Тихо, как облако, ходит печаль и не старится…»

Тихо, как облако, ходит печаль и не старится —Все молодеет, и губы ее – точно ранки.Вечер дышит сыростью, и душа моя – странница —Нынче – венецианка.Никогда не пила я сумерки эти креплёные,Полные йода и нарда,Никогда не ступала на ступени краплёные —На раскрытые веером карты.Никогда не сжимала ни ручку дверную меднуюВ старой гостинице, ни перилаТемного дерева, и слово последнееНочью не говорилаНикому. А душа загляделась на воды карие,Замерла на мосту – иВсе глядит, как Тритон выплывает в зеленом мареве,Поднимая раковину пустую.

«Крестовидные соцветья…»

Крестовидные соцветьяПахнут горьким молоком.Но по ним ступает ветерБез опаски, босиком.Вниз от каждой пентаграммы —Изумрудная струна.Лепесток откинут рамой,Створкой белого окна.Но за легкой занавескойНикогда тебя не ждут, —Лишь густеет запах резкий,Словно чьи-то письма жгут.И метаться бесполезноМежду стен, как между скал:Под пыльцою желтой – бездна,Та, что выдумал Паскаль.

Вечер

IНе грусти, до плеча укройся,Все пройдет, эта боль тоже.Облако брошено, как роза,На окно, и блестит ножикНа столе, и бокал желтый,И рубашка висит на стуле,Скорчившись от горя: пришел тыИ ее покинул, пустую.Ах, как я ее понимаю!Обнимать тебя, нехитрого счастьяПрижиматься, льнуть – к середке и с краю —Лучше не иметь, чем лишаться.Луч, узор на столе соткавший,Лужица мадеры. Уйдешь ты —Тень твою обниму я так же,Как твоя пустая одежка.IIТы – молитвенник мой – прочту яСтрочки ребер, по складам, четко,Сердца буквицу золотую.Позвонков убегают чёткиЗа границу, вниз, в тени, блики.Сколь ты лучше книг – им на зависть:Лишь глазами я читаю книгу,А тебя – всем, чем касаюсь!

Белая ночь

Травы спят с открытыми глазами,Молча приподнявшись на корнях.Воздух спит, объятый соловьями,С пламенем подземным на щеках.Спит река, несясь неудержимо,Ни на миг не жмуря желтых глаз.Словно из разбитого кувшина,Время выливается из нас.Спит флейтист на улице, обманщик,Продававший вишни, жук в траве,Спят леса, вставая возле дачек,Словно волосы на голове.Ветер не отбрасывает тени.Не видать источника огня.Сплю и я, обняв твои колени.Спишь и ты – и смотришь сквозь меня.

«От заката к восходу, с запада на восток…»

От заката к восходу, с запада на восток,По пустыне листа идут караваны строк,Торопясь, точно душу пленницей увели,И невидимой точкой позванивая вдали.Мир поделен на два, ровен и золотист:Только ты и бумага, бескрайний горячий лист;Добираться к тебе коварным путем листа —Только это осталось, а сверху того – тщета.Монотонно множась, движенье рождает звук:На краю земли – вереницы горбатых букв,Их волнистые спины колышутся, как вода,И висит мираж, до которого – никогда…

«Когда б мы ездили на лошадях…»

Когда б мы ездили на лошадяхПо много суток и писали письмаНа станциях, – то каждая разлукаКазалась бы тогда ужасно длинной,Зато не столь глубокой. И когдаВзметая пыль, ты мчался бы во Франкфурт,Я знала бы, что завтра столько верстПроедешь ты, а послезавтра – столько, —Конечно, если ось еще цела.Ты б уменьшался медленно – не то чтоВзмыл в облака – и всё: стена, обрыв.А так – изрыто губчатое времяОтвесными провалами – во мнеСамой их несколько. ЗемлетрясеньеВ сравнении со скоростью – ничто.И все же лошади быстрей моторов,Не говоря о том, что симпатичней;Хоть медленнее ездили на них,Зато гораздо больше успевали:Неспешный путь необходим для мысли,Которая сама – лишь только путь.К тому же никакая быстротаНе заменяет ритма, на которыйНанизан мир, как на шампур – шашлык.А ритм живет в копытах, кастаньетах,Любовниках, волнах, ветвях и прочем,Но если сильно увеличить скорость —Тогда он убивает сам себя.Поэтому ты не получишь писем,Войдя в отель, – о том, что стало жарко,Однако же простуда не проходит,О том, что, как всегда, имеет ценностьЛишь тот пейзаж, в котором скрыта боль,Что босоножки порвались, малинаСозрела, сигареты на исходе,И что желанье получает силу,Лишь только обретая направленье,Не ранее, – и я не получуОтчета о дорожных приключеньях,Язвительных портретов, опасенийСойти с ума от глупости соседа —И краткой просьбы поберечь себя.Хоть сами по себе не важны письма,Но строчек набегающие волныСлагают ритм: прилив – отлив – прилив.А нет его – и жизнь пересыхаетИ обнажает с трещинами дно.Чем больше разговоров и событийВкруг нас кипит – тем глубже расставанье —Ни расстоянье, ни, тем паче, срокиЗдесь не играют роли. Потому,Вернувшись, ты найдешь меня в ушельеТаком глубоком, – что не извлечешь,Пока не крикнешь слов из арсенала,Которого стыдится молвь дневнаяИ презирает письменная речь.

Пустырник

Неистовый синий пустырник на жгучем ветру,Скажи мне словами простыми, когда я умру,На эти кусты земляники, в траву-лебедуПоникну, закроюсь, как книга, усну, упаду?Запомнит ли, как меня звали, бессолнечный склон? —Любимый – едва ли… Сильнее любви – только сон,В котором приснится: мы рядом, хоть так далеки,И те же ресницы, как птицы, кружат у щеки,И, страх побеждая, к тому же лицу я прильну, —Так лютик в слезах, не мигая, глядит на луну.От тайного жара в земле прорастает зерно,Но музыки жало над ним уже занесено.Сильнее любви только сон о любви, только лишьНаш голос, – ты слышишь, пустырник?! —                     а ты говоришь…

Пейзаж с новом и ромашкой

1На вытертом луговом вельветеКапли грачей после небесной качкиРасплываются. ВетерНастраивает свой органчик.Птицы свили гнезда – леса оглохли.На воде проступили бурые пятна.Время кончилось. Первый пух на чертополохе —Старческий или младенческий – непонятно.И пространство кончилось. Молчат валуны в крапиве,Дышит дерево, жук заполз на рубашку.Отсюда, с холма, лежащий в канаве ИовКажется не больше ромашки.2Лето клонится, как Пизанская башня,Но тяжелее, быстрее. Теперь ему важенКаждый бедный стебель, что целого поля краше.Видно, только многое потерявшийНачинает видеть подарок в малом —В завитке тропы, в лепестке завялом,В капле, свисающей с перевернутой лейки.Проигравший тысячи начинает считать копейки.Прокаженный Иов, сидящий в навозной куче,Радуется очертаньям тучиИ дождю, что прольется не над его полями,Черепку с водой, где солнце разводит пламя.Как жена сбежавшая, жизнь оставляет везде улики —В изумрудной улитке, в луже, в твоей улыбке.3Рваные ритмы, разодранные одеждыСтрок, свисающие с души,Распростертой в пыли, черные дыры междуСловами – будто бы наспех сшитБурый от высохшей крови, от пепла серый,Грубый плащ:Не влезает в классические размерыПлач.Прошлое, провалившееся в цезуру —В пропасть, в дырявый карман, —Не надставить будущим, не отмыть от буройКрови, от серого пепла. – «Обман!» —Говорит река; душу до кости выев,Ветер – шепотом в темноте:«Где твои дети, где твои дети, Иов,Но не эти —          а те?»4Только Тот, кто видал, как рождает лань,Чем детенышей кормит кудрявый лев,Кто не помнит в пятом колене зла,Языком огня утоляет гнев,Только Тот, кто закрыл на гремящий ключКладовые, где сложен жемчужный град,Кто устроил просторные стойла туч,Глядя в пропасть, велел: «Вознесись, гора!»Кто ладонью море загородилИ наполнил реки, склонив кувшин,Кто измерил бездну и насадилРайский сад, заглохший на дне души,Тот, кто южный ветер связал узлом,Укачал, напевая, пустыню: «Спи!»Вымыл лес, где ходит трубящий слон,И подвесил звездочку на цепи,Взвесил облако, побывал внутриНерожденного времени, в стеблях трав, —Только Тот пастуха избирает в цари,Позволяет рабу говорить: «Я прав!»5Солнце. Выцветающие луга.Тяжело выплывает из-за поворотаОблако, полное молокаИ меда.Ветер. В глазах, на зубах песок.Я хочу под липой в пыли усесться.Ждать, когда оборвется листокВ форме сердца.В пустоту завернуться, как в плащ, – пока,С замиранием ожидая ответа,Смотрит Бог на сердце в форме листка,Оборвавшееся от ветра:Как оно обращается в прах у ног,Но не лепечет хулу пустую. —Вот тогда с облегчением выдохнет Бог:Существую!

«Лето уходит – седого тумана струя…»

Лето уходит – седого тумана струя.Время со свистом утиным влетает во тьму.Я говорю с тобою из страха небытия:Слововозводит мир по образу своему.Там-то я и укроюсь. Построю дом.Даже, может быть, разведу сады.И однажды вечером, пройдя босиком,На песке увижу свои следы.Это будет прощение. Преображенье лет,Выдававших паек надежды на каждый день:Может, сегодня в тебе я оставлю след… —Не остается. Как будто иду по воде.

«Лужа стала звездой. Набухает бутон зимы…»

Лужа стала звездой. Набухает бутон зимы,Но лепестки растрепанной хризантемыЕще целомудренно смежены,Как вариации возле темы,Покуда флейты крепнущий стебелекВздрагивает внутри сонаты,Продвигаясь ощупью, одинок,Как всякий, кого ревнует БогИ кто в слезах отбивается: нет, не надо!За окном в подоконник плещутся небесаЛедяной волною шероховатой,С деревьев убраны паруса,И торчат ветвей обрубленные канаты, —Не уплыть. На столе в целлофановых кружевахХлеб, кувшин, на блюдце остаток торта,Свет, пришитый к предмету, потертый в швах,Виден в замочную скважину натюрморта,Ключ потерян: не выйти. Ревнивый БогОтодвигает тебя и глядит из мрака,С кем же я говорю? На полу у ногДремлет тень моя, верная, как собака.Расстояние – это боль: не зашить дыру —Душа растягивается, рветсяБелой ниткой, флейтою, поутруПрорастающей к солнцу,Но в студенистых с прозеленью, густыхОблаках ничего не находит, кромеМалодушной лазейки из смерти в стих, —Да и та вот-вот захлопнется;                     в щелку СтиксВиден, чьи брызги похожи на капли крови.