Питомцы апокалипсиса

Мы, питомцы, питались роскошнее хозяев.

Прости меня, сестренка. Прости за то, что мне дышит в лицо аромат нежной фриттаты с лобстером, когда тебе наливают детдомовскую жидкую похлебку из общего бидона.

Веселье вскоре стихло. Облепленные едой фабрикоиды не вытирались, так и нависали над столами неподвижными грудами ароматных вкусностей.

Я кинул себе в тарелку кусок пиццы. Но Мана выхватила у меня тарелку и толкнула другую, с белковой кашей ананси.

– Мана, ты опять, – протянул я. Вот всегда она так.

Дарсис посмотрел на меня. Хмурый ананси служил в Гарнизоне и редко бывал в Центре. Мои реплики явно были ему в новинку. Бронзовые щеки Маны слегка покраснели. Девушка дернула длинную кудряшку двумя пальцами. Волновалась, значит. Ох, сейчас начнется.

– Мануэла я! Сколько повторять? – крикнула Мана. – Мануэла Габриэла Орейро Алмейда!

Я как губка всосал часть ее горячности. Мои щеки полыхнули жаром, руки задрожали. Ну, понеслось, мелькнула последняя спокойная мысль, сейчас тоже начну орать. Ну спасибо, Мана.

И заорал:

– А пиццу зачем забрала? Я не Мана и даже не Мануэла, чтобы ковыряться в этой манке!

Юля оторвалась от каши, посмотрела на меня, на кашу, снова на меня.

– Я тоже не Мана, – сказала моя хозяйка.

– И я, – заметил Дарсис.

Мана пнула меня под столом:

– Не манкай тут! – она махнула рукой в сторону. – Хочешь быть таким, как они?

Круглая как оладушки ребятня опустошала свой стол. Рядом с пухляками их стройные хозяева-ананси выглядели тонкими как анорексичные модели в земном ящике.

По правде, я согласен был с Маной. По правде, большинство похищенных детей в Центре так заплыли жиром, что еле ноги передвигали. Проблема в том, что Мана категорически не соглашалась даже на кусок пиццы. А ненасытная губка в моей голове автоматически впитывала ее жаркий дух протеста. И в итоге я был категорически не согласен сам с собой. Словно заболел раздвоением личности, как Горлум.

Я крикнул:

– А что не так с теми детьми?

Толстые ребята услышали, повернулись к нам, а я указал пальцем на самого круглого и закричал:

– Нельзя никого оскорблять за внешность. Это унижает прежде всего тебя самого.

Я кричал:

– Эти парни не виноваты, что их ноги выплывают из сандалий.

Круглые ребята дружно посмотрели на свою обувь, Мана вдруг улыбнулась:

– Серьезно?

Превратить все в фарс, рассмешить Ману – единственный способ успокоить ее. Успокоиться самому.

– Конечно, – сказал я. – Скорее всего, они просто натянули маломерки.

Приток гневного протеста из разума Маны иссяк. Я глубоко задышал, прогоняя из головы остатки бури. Вот всегда Мана при Дарсисе выпендривается. Неужели все латиносы так легко возгораются? Спичек не надо.

Резко раздалось сверху испуганное: «Простите, простите!» Ни одна мысль не успела созреть в голове. Я просто бросился к Юле, прижал ее лицо к груди, закрыл собой.

Меня толкнули в спину, сбив с ног. Успел отпустить Юлю. Мое лицо врезалось в кремовый пирог на столе, в самую середку с толстым слоем ванильного крема.

Липкий крем прилип к щекам и носу. Тугая пружина возмущения выстрелила из меня наружу. Кому еще приспичило гулять по головам?!

Я огляделся. Маленькая темнокожая девочка в белом платьице парила прочь от нашего стола. Крылья из летучего красного камня алели на ее спинке. Девочка держала в воздухе мальчика-ананси, который смеялся, глядя на мое лицо.

– Простите, пожалуйста, – крикнула девочка, ее звали Рудо. Увидев кремовую маску на моем лице, летунья не выдержала, звонкий смех сотряс маленькое тельце.

– Простите ангелочка, – хохоча поддакнул маленький ананси, его звали Герсен.

Я облизал крем с губ. М-м-м, вкуснотища!

Мана засмеялась:

– Ну, ты таки вкусил запретный плод.

Юля вытерла пальцем крем с моего носа, облизала кончик.

– Сладко, – сказала моя хозяйка.

А я оглядывался по сторонам. Секунду назад из моей головы словно что-то выпрыгнуло. Не случилось ли опять «выстрела»?

Вдруг хозяин Маны закричал на нее:

– Посмотри на волосы! – Дарсис вскочил со стула: – Ты вся измазалась.

– Правда? Извини, – Мана растерянно коснулась заляпанных сырным соусом кудряшек. – Я наклонилась, когда Рудо закричала…

Высокий ананси схватил девушку за руку. Мана легко бы вывернулась, если б ее схватил кто угодно другой. Хоть Мистер Фантастик. Но перед Дарсисом ее крепкое тело, ее рефлексы кошки, ее набитые бронзовые кулаки были беззащитны. Глаза Маны потухли.

– Заткнись! – закричал Дарсис, сжимая ее запястье. Мана побледнела. Я побледнел. Юля по-прежнему снимала крем с моего лица и слизывала липкую сладость с пальцев.

– Извини, – повторила Мана. Ее мягкие темные губы дрожали.

– Сказал же: заткнись! – Дарсис замахнулся на подопечную кулаком. Острые аксамитовые шипы мгновенно выросли на костяшках его пальцев. Я прыгнул вдоль стола и перехватил страшную руку.

Я не понимал, что произошло. Догадывался только, что опять напортачил.

Когда Рудо толкнула меня, я запустил – случайно, блин! – сгустком недовольства в Дарсиса. Апатичный мозг пришельца не привык, чтобы в него швыряли ментальными пулями. Реакция – словно на глазах всего улья прихлопнули королеву. В один миг я втиснул внутрь нашего тихого солдата взбешенного Халка.

Красный кастет с шипами на кулаке Дарсиса маячил перед моим носом. Из пор кожи ананси могли выделять какую-то пасту или клей, который превращал свежий аксамит в каменно-твердую оболочку. С этой чудо-лабораторией под кожей пришельцам ни к чему не только портки шить, но и штамповать консервные ножи. Как и кастеты.

Дарсис дернул руку, но я держал крепко. В медово-желтых глазах затанцевали черные угли ярости. Жадная губка в моей голове кинулась впитывать ее обратно. И заражать меня гневом. Мне захотелось кому-нибудь врезать. Так чтобы зубы разбежались по полу.

– Поверь, ты не хочешь ударить Ману, – прорычал я, сам еле сдерживаясь, чтобы не распустить руки.

– Серьезно? – рыкнул еще громче Дарсис. – А как насчет тебя, умник?

Я прислушался к его чувствам, скрытым под колючей проволокой ярости, и опустил голову.

– Ну, что? – потребовал Дарсис, поворачиваясь.

– Хочешь, – ляпнул я ошарашенно.

– Ты сам сказал.

Второй кулак ананси без шипов врезался мне в скулу. Искры высыпались из глаз вместе со злостью. Я распластался на полу.

Дарсис навис надо мной. Я бы мог свалить его подножкой, но тогда привет карцеру. Ананси неприкосновенны. Совсем не тянуло любоваться тесными стенами и ржавой дверью около недели – сколько выдержит Юля без моих чесок.

Носок аксамитовой туфли Дарсиса метнулся к моему носу. Я дернул головой вбок, красная вспышка пронеслась мимо. Подтянул ноги, кувырок назад – и я на корточках. Дарсис медленно пошел на меня. Буря ярости в нем подутихла, черты лица сгладились. Но в глазах все еще плескалось жгуче-желтое пламя, ананси все еще шел на меня. Зачем? Пахнуло смердящей волной черной ненависти. В моем горле встал плотный ком страха. Я попытался сглотнуть, не смог и закашлялся.

Шипованный кулак метнулся мне прямо в глаза и резко замер. Изящная голубая рука перехватила снизу страшную кровавую клешню. Заплатанный комбинезон Юли закрыл от меня гладкий аксамитовый камзол Дарсиса с двумя скрещенными на груди поясами. Дарсис уставился на Юлю, моя хозяйка же повернулась ко мне.

– Стас, – сказала девушка-ананси, – расчешешь волосы?

– Сейчас? – спросил я. Юля вяло пожала плечами, не отпуская руку Дарсиса.

– Ты растрепал их, когда схватил меня, – безразлично бросила девушка.

– Вообще-то я закрыл тебя от нырка Рудо, – пробурчал я, и ткнул себя в липкий нос. – Иначе твое бы лицо вляпалось в крем.

– Крем вкусный, – Юля облизала губы острым фиолетовым язычком. Мое сердце тут же запело любовные серенады этому язычку, а рот выкрикнул: – Уж извини, что помешал! Попрошу Рудо скакнуть на тебя еще раз завтра!

– Сначала переживи сегодня, – сказал ровным голосом Дарсис. – Юлирель, отпусти, чтобы я смог его разделать.

Меня мигом пробил холодный пот. За что этот парень вдруг меня так невзлюбил?

Юля посмотрела на стол:

– Дарсис, ты не доел свою порцию полезных элементов, – сказала моя хозяйка и отпустила клешню. – Только после того, как мы примем дневную порцию и исполним обязанности, нам разрешается играть с людьми.

– Играть? – переспросил я. – Ты оглохла? Он меня убить хочет!

Все еще заслоняя меня от ананси с острой клешней и горящим взглядом медовых глаз, Юля возразила:

– Дарсис сказал: разделать, что значит «подготовить». Так же Стас говорит «разделать поле», когда нужно разметить травяной газон под человеческую игру с мячом.

– Футбол, – только и вставил я, когда ленивый голос Юли спросил:

– Так ведь, Дарсис? Для игры со Стасом сейчас не время? Близится время наших обязанностей.

Парень-ананси опустил взгляд на уродливые шипы кастета, который проболтается на его руке весь день. Шипы саморастворятся черт знает когда. Наверняка, пришельцу еще придется отвечать, зачем их слепил, перед его наставниками в Гарнизоне. Но человеческую кровь на шипах объяснить немного сложнее.

– Играй со своим щенком сама, – сказал Дарсис и отвернулся.

Все случилось чертовски быстро. Глазом не успел моргнуть. Вся столовая таращилась на нас. Даже круглые ребята побросали свои хот-доги.

Маленькие комариные укусы чужого любопытства покалывали мою кожу. И мозг.

Я крикнул: Сорри! Разборки закончились, занимайтесь своими делами, нечего глазеть. А то пицца остынет.

Веснушка-Никсия, рыжая девушка, с пяток до самой макушки исцелованная солнцем, спросила:

– Вы что, подрались из-за Юлирель? У вас типа любовный треугольник?

Все вокруг заулыбались.

– Типа квадрат, – сказал кто-то, указывая в спину Маны, девушка спешила вслед за Дарсисом из столовой.

– Не угадали – типа овал, – бросил я. На меня недоуменно уставились. – Значит, ноль углов, болваныши.

Я взял Юлю за руку, собираясь тоже смыться. Но холодный резкий голос приморозил меня к полу:

– Что здесь происходит?

Стремительно, как бабочки к последнему неопыленному цветку, гешвистеры понеслись к выходу. Остались только глаза, шафрановые, с красными прожилками, эти узкие щелки уставились на меня с шестидесяти-, или восьмидесяти-, или столетней, или с любой другой возрастной верхотуры, до которой я смогу добраться разве что сморщенным облыселым трупом. Красные аксамитовые одежды со «змеиной» фактурой взметнулись, и старый ананси мгновенно пересек двадцать метров от порога до фабрикоида, которого я с Маной закидал пиццей с роллами. Вот он, архонт Гертен, член Совета Правления Анансией, достойнейший ее житель, один из руководителей Научно-испытательного центра, куратор программы «Гешвистер». Званий много, суть одна – похититель детей.

– Архонт, – поклонилась Юля. Я молчал.

– Юлирель, – кивнул статный старик и сковырнул длинным синим пальцем жареный анчоус от пиццы со лба фабрикоида. – Вероятность такого поведения подопечных людей рассматривалась, но из-за ее незначительных ноля целых семи десятых процента защиту от нее не учли в программировании обслуги.

– Теперь вероятность явно немного приросла, – сказал я. – На каких-нибудь никакущих девяноста девять процентов.

– На восемьдесят семь – для завтрака на завтра, – сказал архонт. – Далее процент уменьшается по экспоненте каждый день при условии отсутствия повторов эксцесса. Человеческая память очень короткая.

– Совсем как у рыбок, – сказал я, глядя как костлявые пальцы архонта сдирают с металлической обшивки еще один анчоус. Эти же пальцы, эту же крупную синюю ладонь он протягивал мне шесть лет назад, чтобы увести внутрь стальных коридоров орбитальной станции к Юле. Протягивал со словами «Мы не обидим». Чертов лжец, я все помнил!

Старый ананси бросил анчоусы под ноги и повернулся к нам. Его костюм, похожий на чешую красной змеи, плотно стягивал винный пояс из аксамита.

Гертен велел:

– Станислав, после утренней инъекции зайди в мой кабинет.

В этот раз я слегка поклонился. Архонт развернулся, я не отрывал взгляда от его спины до самой двери. Вот он, отец девушки, за которой я ухаживаю шесть долгих лет. Вот он, настоящий мой хозяин. Чудовище, разрушившее мою жизнь.

Тупые зубья чужой боли оцарапали мою правую височную кость. Я повернулся к Юле. Кроме нас и фабрикоидов, все покинули столовую. Красивое лицо девушки безразлично-спокойно смотрело перед собой. Но внутри нее словно тиски сжимались, я чувствовал!

– Стас, – сказала Юля, – мне нужно идти приступать к обязанностям.

И тут до меня дошла моя собственная боль в пальцах – так крепко я все это время впивался в ладонь Юли. Я резко отдернул руку. На голубоватой нежной коже девушки остались темные отметины.

– Прости, – выдохнул я. Юля молча пошла к выходу. У двери она, не оборачиваясь, сказала:

– Сегодня я заботилась о Стасе.

Взметнулась напоследок черная лавина спутанных волос. Вдруг подумалось: и, правда, не помешало бы расчесать.

Глава 3

В инъекционной человеческие половинки гешвистеров задирали правые рукава рубашек и по очереди подходили к машинам, впрыскивающим «сыворотку». Зал немаленький, но пятьсот детей набились в него так плотно, что и гравипушкой не отшвырнешь.

Повсюду дыхание, пропахшее выпечкой с завтрака. Оладьями. Жареной говядиной. Теми же хот-догами. Ароматы дышали мне в лицо. А я позавтракал сегодня одной лишь нервотрепкой.

– Слюни вытри, – сказала Мана, когда я протиснулся к ней со спины. Ко мне бразильянка не повернулась. Я провел ладонью по губам.

Очередь двигалась достаточно медленно, чтобы произнести слово. Бесполезное ничего не меняющее слово, а произнести его все же надо.

Я сказал: Прости.

Мана резко развернулась ко мне. Волна черных волос хлестнула меня по щекам.

– Дарсис хотел ударить меня? – прошипела девушка.

– Нет.

– Значит, ты хотел? – ее покрасневшие глаза впились в меня.

– Конечно, нет, – отмахнулся я и, оглянувшись по сторонам, зашептал:

– Мана, я уже говорил, что не знаю, как это происходит. И почему.

Мана недоверчиво прикусила губу.

– Все из-за того, что я отобрала тот кусок пиццы. Говорила мне мама: голодный омим, мужчина, – сердитый омим. Теперь ты меня ненавидишь.

– Да нет же, – шикнул я. – Я не передавал Дарсису ненависть, только чуток недовольства.

– Чуток? – рыкнула Мана. – Он чуть не разбил нам головы!

– Черт знает, почему его переклинило, и он набросился на тебя. Но Дарсис и правда ненавидит меня.

– Абсурдо, чушь! – теперь очередь Маны отмахиваться.

– После того как я вытянул из него всю ярость, он все еще пытался мне врезать.

– Ты сам сказал, что не знаешь, как это происходит.

Очередь дошла до Маны. Девушка просунула смуглую руку, всю в старых ножевых шрамах – следах незабываемого детства в незабываемом земном городе Сальвадоре – в стеклянную трубу машины. Внутри трубы силиконовые держатели обхватили смуглое предплечье. Автоматический безыгольный шприц прыснул в вены девушки тонкую струю «сыворотки». Как в песне:

Струя любви,

Звезда в жасминах,

Мозги – пока.

Трубка рядом с Маной освободилась, я впихнул руку. Двадцать секунд ждешь, никакой боли, так легкая щекотка. Только на немного поношенных за сутки розовых очках быстро сглаживаются царапины, убираются потертости, промываются стеклышки. И снова ты – счастливый и безропотный солдат любви, которому все фиолетово.

Ушло время, когда я пытался избежать стеклянной пасти этой мозгодавилки. Насильно или нет, сверхзвуковой шприц втыкали в меня. Нет смысла бунтовать, если ты все равно спозаранку бежишь по росистым лугам и собираешь яркий цветочный букет к Юлиному пробуждению.

Никсия пристроилась к трубе слева от меня. Ее хищная улыбка заставила меня дергаться, как кролика в капкане.

– И кто же пойдет с принцессой-инопланетянкой на танцы? – колкий вопрос нырнул солдатиком с ее красного язычка. – Ты или Дарсис?

В моей голове прокатилась горящая колесница гнева Маны, которая все слышала.

– С чего бы в этом году должно быть по-другому? – спросил я.

– С того, что в этом году Дарсису зачем-то понадобилось набить тебе лицо, – улыбнулась Веснушка.

Моя реакция? Пожал плечами.

– Он, видимо, хотел вытереть крем с моего носа.

– Заодно сломав его аксамитовым наростом на кулаке? – хмыкнула рыжая. Я снова пожал плечами. Дисплей на моей машине вывел текст «Станислав Волвин инъецирован. Следующий».

– Нежность не его конек, – сказал я и вынул руку из трубы. – Наверняка, он уже позвал на танцы Ману.

Теперь по мне словно проехался раскаленный бульдозер, и руль его держала такая же горячая девичья рука в ножевых шрамах. Я пошатнулся, чуть не рухнув. Мана заорала мне на ухо:

– Кала бока вузе! Замолчи! Что ты знаешь обо мне и Дарсисе? – ее крик обжег мне лицо. – Нада, ничего! Ты говоришь, говоришь, но не знаешь! Хватит ковыряться в наших головах, швырять наши чувства как мячики, разбивать их вдребезги. Если бы Дарсис сегодня ударил меня, ты знаешь, как ему стало бы больно?

– Швырять чувства? – Никсия изогнула бровь, рыжую и тонкую, словно медная проволока. – О чем она?

– Расскажи уже все архонтам, пусть тебя вылечат, что бы это ни было!

– Мана, тише, – прошептал я, морщась. Мою голову точно раздуло изнутри горячим паром.

– Мана, Юля, – передразнила Мана. – Баста, хватит! Я – Мануэла. Ты говоришь на языке ананси. Так говори без своих “ванек” и “манок”. Фалах.

– А сама-то, – засмеялась Никсия. – Баста, нада.

Мана зыркнула на Веснушку, и рыжая подавилась смехом. Смуглая девушка стрелой вылетела из инъекционной. Пар в моей голове остыл, исчез, может, вытек через уши.

Очередь сзади меня зароптала: чего там возитесь?.. Я поплелся к выходу, услышав напоследок реплику Никсии:

– По-моему, в этом году Дарсис не позвал свою дикую мучачу на танцы.

Глава 4

Согласно приказу самого главного рабовладельца на этой планете, я уселся на белом диване в углу его просторного кабинета. Мои стопы плотно уперлись в пол, руки – в колени, мышцы напряглись – все чтобы не скатиться со скользкой белой кожи на такой же белый пол, и оттуда не глазеть ошалело вверх, на такие же белые стены с потолком. Все белое, как в больнице. Не хватало только запаха лекарств и хлорки.

Сидя за пустым столом – конечно, тоже белым – архонт Гертен взмахнул рукой. Инфракрасные датчики тихо пикнули, и жалюзи на окнах послушно раскрылись. Снаружи роскошные кустарники махали пушистыми фиолетовыми ветвями. Качал их вовсе не ветер.

– Тягура зацвела, – сказал я, невольно представляя, как соберу завтра с утра новый букет в комнату Юли.

Соцветия с маленькими колокольчатыми цветками, точь-в-точь как у земной сирени, тянулись и плотно жались друг к другу, образуя огромные душистые шары. Эти цветочные сферы склонялись к окну, мягкие лепестки топорщились по всей их окружности. Едва слышно сквозь стекло скрипело – ветви кустарника с треском сгибались под неестественно сильным притяжением цветов друг к другу. Пара тонких веток сломалось.

Гертен едва взглянул в окно.

– Зачем вы заставили цветы тянуться друг к другу? – спросил я.

– Ананси изучают Свет, – сказал архонт. – Свет изменяет мир. Мы экспериментируем с массой и гравитационной силой всего на планете: камней, растений, животных.

Мое плечо нервно дернулось – выкладывай, меня тоже изменил Свет? Я тоже твой эксперимент, гад? Ведь в твоих змеиных желтющих глазах я ничем не отличаюсь от орангутанга или подсолнуха?

Всего этого я не сказал. Я сказал: Так и запишем.

Гертен хмыкнул.

Только Мана знала, что я чудик. Точнее все знали, но только Мане я раскрыл секрет про мою сверхэмпатию.

– Через месяц тебе прекратят давать «сыворотку», – огорошили меня. Я аж заикаться начал:

– М-м-меня вернут домой?

– Ровно через год, как тебе обещали шесть лет назад, – резко повысил голос Гертен.

Я съязвил:

– Ох, извините, забыл. Человеческая память ведь очень короткая.

Синяя ладонь Гертена хлопнула по столу; показалось, весь кабинет вздрогнул. Я так точно.

– Люди, – процедил архонт, – каждый день вы придумываете новые шутки, стихи, манифесты, теоремы, законы – и ради чего? Дни напролет штудируете учебники, трудитесь на заводах и фабриках, терпите производственные болезни и травмы, изобретаете столько всего нового и бесполезного: опасное оружие, яркие предметы гардероба, безвкусные безделушки, машины с разрисованными кузовами – только ради одного – превзойти других таких же людей, своих собратьев по виду. Обставить самих себя, обскакать собственные ноги. Ваша смекалка, ваши таланты – пользы от них столько же, сколько земному киту от сохранившихся костей задних конечностей.

– Глубокая мысль, – сказал я.

Он присмотрелся ко мне. Я не улыбался.

– Девяноста девять и девять процентов вероятности, что люди никогда не договорятся между собой прекратить нецелесообразно тратить время, меньше работать, – сказал Гертен. – Скорее ваши страусы договорятся выбросить свои бесполезные крылья.

Я смял в кулак кожу на спинке дивана.

– Через месяц тебе прекратят давать «сыворотку», – словно тупому повторил архонт. – И Юлирель покинет Центр. Ее дальнейшая подготовка пройдет на орбитальной станции. Без тебя.

У меня зазвенело в ушах. А как же я?

– Как же я?

– Ты дождешься даты своей отправки на Землю в Центре. До конца года тебе больше не нужно будет заботиться ни о Юлирель, ни о другом подростке-ананси. Сможешь проводить оставшееся время, как захочешь.

Колени затряслись, в груди заскрежетало. Взгляд мой заметался по белому кабинету. Как же так? Я укусил нижнюю губу до боли, до крови. Постарался смотреть в одну точку. Сфера из цветков тягуры сверкала в бликах на окне, как сиреневый сапфир. Жестоко, очень жестоко выложить это именно сейчас, сразу после свежей инъекции «сыворотки», сейчас, когда она еще не остыла в венах.

Как же хочется вскрыть эти чертовы вены!

Черт, как же хочется сбежать!

И как же хочется отплатить этому желтоглазому гаду за его «щедрость»!

Трясясь, я выдавил:

– Архонт, почему ваша дочь сейчас не любуется тягурой?

Гертен молча отвернулся к окну, и меня прорвало:

– Вы говорите, мы, люди, много и бесполезно работаем? А как же ваша дочь, которая как проклятая мечется по космосу, толкая рычаги флаера? Или Дарсис: сейчас он наверняка с солдатами Гарнизона скачет по лесам и равнинам вдоль границ? Не знаю я, конечно, что они делают, но каждый день Юля..лирель устает до криков во сне. Черт, у нее срывы! Почему же ананси заставляют своих детей рвать жилы и мучиться, если вы совсем не такие бестолочные муравьи-труженики, как люди?

Я думал, меня расстреляют, или повесят, или колесуют, или в карцер запрут хотя бы. Но архонт молча взял что-то из-под стола и встал. Его высокое статное тело вмиг оказалось возле меня.

Костлявая синяя ладонь, которую я ненавижу с детства, протянула мне свернутую белую материю. Носовой платок.

– Вытри слезы, Станислав.

Я коснулся своих щек: мокрые. Вытер глаза рукавом рубашки. Не нужна мне забота лжеца.

Не отрывая взгляд от окна, Гертен смял платок в кулаке.

– Почему? – тихо произнес архонт. – Потому что, мальчик, Свет угасает.

Глава 5

юля

а пускай я умру, если буду с тобой, но я хочу быть с тобой

а я уже умираю

только представлю, как ты говоришь:

а пока, стас.

юля юля, ля ля ля

Никак не прекращал сниться глупый сон, как я умоляю Юлю не покидать меня, причем на театральной сцене в старомодном сюртуке, тесных колготках и башмаках с пряжками. А Юля в пышном платье лишь веером машет и молчит. Будто играем какую-то пьесу.

Что ж, отмалчивалась моя инопланетная принцесса не только во снах.

И вот рванули синие прохладные ночи и красные жаркие дни, будто Супермен наперегонки с Флэшем. Декада пролетела вмиг. Ничего не менялось. Так же каждое утро будил Юлю в децур…децилл… пфу… мегаогромное число раз. Так же с закрытыми глазами мыл ее опасное, как атомная электростанция, тело. Так же мягкими, бесконечно долгими движениями чесал суперски-черные волосы с алым отливом. Так же завтракали белковой кашей ананси, только вдвоем: к Мане с Дарсисом больше не садились. Вообще с Маной я больше не заговаривал.

После завтрака всегда бежал в «Диснейленд» – луна-парк, который отстроили ананси и напичкали аттракционами с Земли и с других планет, чтобы их питомцы не скучали. Другие дети визжали на «американских горках» или тискали инопланетных зверюшек в питомнике. Каждый день каждого года визжат и тискают, и не надоест же.