скачать книгу бесплатно
Жаждет радость советская звуков как полная чаша
Да пробьется на свет красота
что в забитых народах веками лежала под спудом
Извлекайте ж народы
ваших пашен слова трудовые
ваших песен слова хоровые
молодые слова
оды
развернувшейся долгим о!
Песни юношей в море
Да участвует в хоре
бодрой юности торжество
Есть прекрасные звуки
Сколько зим они втайне
простояли в гортани
жен под черной чадрой
В море сброшены чадры
и не высохли руки!
Лижет львом прирученным
вольным вольные руки
вал впервые зеленый
пеной белой впервой
Но тех звуков прекрасней
звук дыхания: ах!
в час как счастья избыток
проступает в слезах…[143 - Важик А. Радость советская. Перевод М. Цветаевой.]
Войтыла впитывал эту новую действительность, чтобы потом включить ее в переработанный вариант пьесы об Адаме Хмелёвском. Но внешне оставался безучастен, больше увлеченный «берегами, тишиной напоенными». Поляки назвали бы это «внутренней эмиграцией». «Брата нашего Бога» Войтыла закончит в 1950 году и отнесет в «Тыгодник повшехны» – католическую газету, созданную под эгидой митрополита Сапеги его знакомыми по Унии Яном Пивоварчиком и Ежи Туровичем[144 - Хотя печататься там он начал, видимо, не в силу шапочного знакомства с редакцией, а благодаря сотоварищу по обучению в Риме Станиславу Старовейскому, чья тетка пользовалась большим влиянием среди католической интеллигенции Кракова. По возвращении Войтылы и Старовейского из Рима она устроила прием в честь них, пригласив редакцию «Тыгодника повшехного». Там-то Войтыла и получил предложение опубликоваться, описав свои впечатления о христианстве на Западе (Lecomte B. Op. cit. S. 148).]. Но «Тыгодник», как и весь польский католицизм, будет переживать в тот момент не лучшие дни, придавленный коммунистическим прессом. Творение Войтылы с его кредо «Я выбрал высшую свободу» придется явно не ко двору и будет отложено на тридцать лет.
***
Первого ноября 1946 года Сапега рукоположил Войтылу в священники (первого среди участников «Живого розария»). День всех святых в 1946 году оказался совмещен с Днем памяти жертв войны: через Краков на Раковицкое кладбище в тихой торжественности везли останки заключенных Аушвица. Впереди двигалась рота почетного караула со знаменем, освященным краковским архиепископом, потом шли выжившие узники концлагеря, которые несли урны с пеплом сожженных, а вокруг двигались польские «комсомольцы» с факелами. С ратуши на площади Главного рынка звучал трагический хорал «С дымом пожарищ» – память об истреблении галицийских поляков украинскими крестьянами во время восстания 1846 года, закончившего недолгую историю Краковской республики[145 - Szczypka J. Op. cit. S. 111–112.].
Этот день, как и последующие, когда Войтыла будет служить мессы в вавельской крипте святого Леонарда, в дембницком храме святого Станислава Костки и в вадовицком соборе, превратился для него в одну сплошную заупокойную службу по тем, кто не дожил до конца оккупации: по отцу, по однокурсникам, по салезианцам и по школьным товарищам. Он будто прощался с прошлым, перелистывая очередную страницу своей жизни. Из родных на его первую мессу пришла лишь крестная, Мария Вядровская, старшая сестра матери, а из «Живого розария» – Мечислав Малиньский, представлявший Яна Тырановского, который умирал от чахотки и гангрены в госпитале. Пришли актеры Театра рапсодов, но не было ни Кыдрыньского, ни Остервы (последний скончается в мае 1947 года от рака). Зато присутствовал верный ксендз Фиглевич, которому выпало счастье стать руководителем бывшего ученика на его первой литургии. В Вадовицах новоявленного священника приветствовал с амвона его гимназический законоучитель ксендз Захер. Одиннадцатого ноября, в День независимости, Войтыла провел первое крещение – омыл в купели дочку Галины Круликевич.
Католический священник в те времена – не то же самое, что сейчас. Еще не прошел Второй Ватиканский собор, и ксендзы пока не привлекали народ к служению, а стояли к ним спиной и произносили молитвы на непонятной никому латыни. Духовенство выглядело особой кастой, имеющей привилегию на общение с Богом. Актриса Данута Михаловская вспоминала, что в ее глазах «ксендз был человеком, слепленным из другой глины. Нас, девушек, мучил вопрос, носят ли священники под сутаной штаны. Ведь это был некто из параллельного мира!»[146 - Mоj kolega papiez // http://www.e-teatr.pl/pl/artykuly/24033,druk.html (дата обращения: 31.12.2019).] Вероятно, потому взрывник Лабусь и советовал Вотыле принять посвящение: неприспособленному к жизни человеку оставался, по его мнению, только один путь – в ксендзы.
Войтылу рукоположили в срочном порядке, куда раньше, чем его однокурсников по семинарии. За месяц он прошел «стаж» субдьякона и дьякона. Расчет был на скорейшую отправку его в Рим, чтобы успеть к началу осеннего семестра[147 - Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 77.]. Марек Лясота, автор книги о слежке «чекистов» за Войтылой, предположил, что таким образом архиепископ выводил нескольких своих клириков из поля зрения спецслужб[148 - Lasota M. Op. cit. S. 16, 13.]. Возможно, так и было, но это не объясняет, почему для отправки в Рим архиепископ выбрал именно Войтылу и его сокурсника Станислава Старовейского (которого, между прочим, рукоположили уже после возвращения из Италии).
Войтыла был не лучшим учеником в своем потоке и вообще выражал желание уйти в кармелитский монастырь. Вдобавок во время торжественной встречи вернувшегося из Рима митрополита Войтыла опростоволосился, когда декламировал одну из проповедей ксендза-писателя Иеронима Кайсевича (1812–1873) о любви к родине и сбился, точно ребенок, забывший стихотворение[149 - Kalendarium… S. 94–95; Szczypka J. Op. cit. S. 92.].
И все же архиепископ выбрал именно его. Откуда такая благожелательность? Чутье? Или Сапега запомнил этого парня еще по его приветственной речи в Вадовицах? Точных причин мы не знаем.
Война нанесла польскому костелу страшные раны. Из 10 500 священников погибло более 2000, в их числе пять епископов[150 - Zaryn J. Op. cit. S. 20.]. Коммунистическая власть тоже, мягко выражаясь, не питала симпатий к церкви: уже в сентябре 1945 года она разорвала конкордат с Ватиканом. Клир пока не трогали, но печальная участь католического духовенства на кресах показывала, что церемониться с ним марксисты не будут. Надо было срочно восполнить убыль в ксендзах, а восполнять было некем. Выпуск Войтылы насчитывал всего десять человек[151 - Kalendarium… S. 88.]. Будущее рисовалось в мрачных тонах. Митрополит, видимо, спешил отправить на учебу в Рим хотя бы двух самых старших семинаристов, пока Польша совсем не закрыла границы.
«Время убегает, вечность ожидает», – эту надпись на стене вадовицкого собора маленький Кароль видел всякий раз, выглядывая в окно квартиры[152 - Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 8.]. Время пришло – и он узрел Вечный город, чтобы начать свой поход в вечность.
Европа
Любой испытывает волнение, первый раз выезжая за границу. Что уж говорить о 26-летнем Войтыле, который до того вообще не бывал дальше Кракова и Бескидских гор! Со своим товарищем, 24-летним Станиславом Старовейским, он сначала добрался до Катовиц, а оттуда крюком через Париж выехал на поезде в Рим.
Итальянская столица в то время являлась средоточием польских военных, еще недавно сражавшихся под командой Владислава Андерса в составе войск союзников. Это были люди, имевшие за плечами печальный опыт советского плена и ссылки, а потому не питавшие любви к коммунистам. Одним из этих военных был Ежи Клюгер, с которым Войтыла разминулся самую малость – школьный товарищ как раз выехал в Турин, чтобы поступить в политехнический институт. Здесь же, в Риме, с официальным визитом к понтифику находился в тот момент и примас Хлёнд. Пока он вел переговоры с ярым ненавистником коммунизма Пием XII, верный последователь Сталина Болеслав Берут, возглавлявший временный парламент Польши, дал интервью, где обвинил Ватикан в симпатиях к немцам, а церковь – во вмешательстве в дела государства. Приближались выборы в Сейм, которые должны были определить, кому править страной – коммунистам или их противникам, сплотившимся вокруг Польской крестьянской партии Миколайчика. Симпатии епископата к Миколайчику ни для кого не были секретом.
Хлёнд, возможно, не являл собой образец храбрости, но в личном общении оказался человеком доступным и простым. Войтылу он совершенно очаровал своей доброжелательностью и отсутствием всякой надменности[153 - Kalendarium… S. 99.]. Среди тяжких забот примас нашел возможность устроить обоих клириков на жительство в Бельгийскую папскую коллегию, недалеко от старого дворца римских первосвященников и королей, а главное – рядом с церковью святого Андрея, где покоятся мощи Станислава Костки, небесного покровителя министрантов. Когда-то в другом костеле Станислава Костки, на Дембниках, Войтыла познакомился с Тырановским и примкнул к «Живому розарию». Теперь же он мог прикоснуться к останкам этого удивительного юноши, который прожил всего восемнадцать лет, но успел совершить духовный подвиг.
Выбор примаса пал на это место, конечно, не случайно: рядом находился теологический факультет атенеума[154 - Атенеум (от названия Афин) – первый древнеримский вуз, основанный императором Адрианом. Впоследствии имя атенеума носили разнообразные учебные заведения.] святого Фомы Аквинского, в просторечии – Ангеликума, где предстояло учиться обоим гостям. Вообще-то обычно поляков направляли в Григорианум, к иезуитам, но Сапега предпочел Атенеум, возможно чтобы укрыть своих семинаристов от доносчиков – таковых наверняка было немало среди учащихся из стран советского блока. Поселили обоих клириков тоже не там, где обычно жили приезжие с берегов Вислы: вместо Польской коллегии или Польского церковного папского института их разместили поближе к Атенеуму, у бельгийцев.
На юго-запад от Ангеликума, если пройти между форумом Траяна и Пантеоном, возвышается польский костел святого Станислава Щепановского – там служил тогда главный капеллан вооруженных сил Польши за границей Юзеф Гавлина. Его юрисдикции подлежали все прибывающие из Польши духовные особы. Костел святого Станислава являлся осью, вокруг которой вращалась жизнь польских солдат в Риме[155 - Szczypka J. Op. cit. S. 121.]. Но Войтыла и его товарищ заходили туда нечасто, поглощенные иными заботами[156 - Kalendarium… Op. cit. S. 100.]. Может, и к лучшему: как раз в это время польские власти лишили гражданства семьдесят пять офицеров зарубежной армии, в том числе покорителя Монте-Кассино Владислава Андерса, руководителя варшавского восстания Тадеуша Бура-Коморовского, героя боев в Арденнах Станислава Мачека и одного из командиров североафриканской кампании Станислава Копаньского. Иметь дело с неприкасаемыми было чревато. Осторожность, правда, не помогла: в 1952 году Старовейскому, вновь выехавшему за рубеж, все же запретили возвращаться в Польшу – быть может, в наказание его тетке, известной католической активистке. Оставшуюся часть жизни он провел в Бразилии.
Из более чем двадцати человек, проживавших в Бельгийской коллегии, больше всего было, естественно, бельгийцев, на втором месте шли американцы[157 - Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 83.]. Английским на тот момент Войтыла не владел, потому вряд ли мог вести оживленные дискуссии с приезжими из Нового Света. Зато французский его был на высоте, и он наверняка услыхал немало интересного о том, что будоражило умы католиков Западной Европы: о «новой теологии», о движении священников-рабочих, о секуляризации и т. д. Французский, несомненно, понадобился ему и для общения с научным руководителем, выдающимся доминиканским богословом Режиналем Гарригу-Лагранжем. А диссертацию, которую он должен был защитить в конце обучения (все о том же Хуане де ла Крусе), польский гость писал по-латыни.
Поразительно! Человек без высшего образования, последние годы трудившийся в каменоломне, объяснялся с иностранцами на их языках и читал в оригинале труды испанских мистиков. Кто мог предвидеть такое еще семь лет назад, когда студент-первокурсник брал уроки у Ядвиги Левай? Знаки, знаки! У Господа ничего не бывает случайно.
Между тем задача перед ним стояла невероятно сложная. До сих пор его единственным достижением в богословии было эссе на тему взглядов Иоанна Креста, о котором семинарский рецензент отозвался неблагосклонно: «Анализ текстов недостаточен. Кроме того, некоторые из них совершенно не подходят для доказательства поставленного тезиса»[158 - Szulc T. Op. cit. S. 127.]. И это в Кракове! Чего же ожидать от такой глыбы, как Гарригу-Лагранж?
Ангеликум пестовал в своих стенах защитников схоластики от нападок прогрессистов. «Новая теология», которая спустя пятнадцать лет превратится в магистральное направление католической мысли, тогда лишь торила себе путь, выдерживая натиск последователей неотомизма во главе с римским папой. Суть «новой теологии» сводилась к поиску согласия между богословием и достижениями науки, а также к открытости церковной доктрины современным философским течениям. Учитывать индивидуальный опыт веры, а не только сверять каждый свой шаг со Священным преданием, говорить на понятном всем языке – вот к чему призывали апологеты новой теологии (имелся в виду отказ от сложных схоластических формул, а не от латыни). По убеждению ортодоксов подобные взгляды разрушали веру в абсолютную и непреходящую значимость слова Божьего, а также расшатывали авторитет отцов церкви. Труды прогрессистов (Мари-Доминика Шеню, Амбруаза Гордея, Анри де Любака и других) периодически оказывались в списке запрещенных Ватиканом книг, а в 1950 году Пий XII особой энцикликой осудил вообще все «новые тенденции» в богословии.
Научный руководитель Войтылы Гарригу-Лагранж принадлежал к когорте наиболее преданных бойцов понтифика. Твердо убежденный в окончательности и незыблемости построений Фомы Аквинского, он в своих атаках на прогрессистов зашел так далеко, что, по словам одного из единомышленников, готов был «обвинить и святого Фому»[159 - Реати Ф. Э. Бог в XX веке. Человек – путь к пониманию Бога. Западное богословие XX века. СПб., 2002. С. 63.]. Однако это был человек энциклопедических знаний и отнюдь не сухарь: его семинары пользовались популярностью, а сам он подкупал доброжелательностью – многие студенты именно ему исповедовались в грехах[160 - Weigel G. Swiadek… S. 115.]. «Молодые профессора рассказывают больше, чем знают, – говорил он о своей методе, – то есть разглагольствуют о многих вещах, в которых не разбираются. Профессора среднего возраста рассказывают лишь то, что знают. А пожилые – только то, что полезно слушателям»[161 - Szczypka J. S. 119.].
Войтыла в скором будущем сам окажется в стане прогрессистов, но покамест он не сошелся с Гарригу-Лагранжем лишь во взглядах на мистику Иоанна Креста. Поляк воспринимал ее как необычайный личный опыт и путь к единению с Богом, а французский доминиканец – всего лишь как частный случай теологии, который надо объяснить с помощью понятийного аппарата Фомы Аквинского. Иначе говоря, для Гарригу-Лагранжа мистика сама по себе не имела смысла, пока не препарировалась скальпелем неотомистской теологии. Сначала – теория, потом – практика. Для Войтылы все было наоборот: главное – душевный восторг от единения с Господом, а в какие схоластические одежды это облечь – дело десятое[162 - Kalendarium… S. 101; Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 86.].
Следуя за Хуаном де ла Крусом, Войтыла воспринимал Бога как личность, с которой можно общаться, в то время как схоласты видели Его скорее объектом размышлений. Единение с Богом, писал Войтыла, – это нечто вроде единения душ влюбленных, при котором каждый остается собой, но принимает в себя частичку другого. Чтобы достичь этого, следует отречься от желаний земного мира, очистить разум и целиком отдаться тому потустороннему, что есть в каждом из нас, – перейти в состояние, которое Хуан де ла Крус называл «темной ночью души»: состояние чистой воли, устремленной к Богу. Глубокая вера, твердая надежда и искренняя любовь преображают душу, делая из нее подобие Божие в том смысле, что личность человека приходит в полное соответствие с Господней волей, становится ее выразителем. В этом состоянии человек ощущает прикосновения Божьи, которые просветляют душу и разжигают в ней пламя[163 - Zdybicka Z. J. Jan Pawel II – filozof i mistyk. Lublin, 2009. S. 123–134.].
Гарригу-Лагранж и сам в то время был увлечен воззрениями Хуана де ла Круса (еще одно совпадение!) и в принципе не отделял их от томизма. У него была одна претензия: Войтыла не использовал понятие «Божественный объект», когда речь шла о личных переживаниях мистика. Очевидно, Войтыла сделал это намеренно, чтобы не смешивать метафизическую и персоналистскую терминологии. В первом случае речь шла об описании Божественной сути, которое было возможно лишь через отрицание тех или иных качеств Создателя (в этом Хуан де ла Крус повторял Фому Аквинского), во втором – об общении с Богом как с личностью, имеющей безобъектный характер[164 - Wojtyla K. Swietego Jana… S. 208; Buttiglione R. Mysl Karola Wojtyly. Lublin, 2010. S. 84–86.] (то есть личность есть, а ее носителя – нет. Непостижимо? Но это – Бог!). Эти разногласия не помешали Войтыле защититься, однако степени в Риме он так и не получил: для этого диссертацию следовало издать, а у Кароля не было денег[165 - Kalendarium… S. 106.].
***
В мае 1947 года в Рим нагрянул Сапега, который не преминул встретиться с обоими клириками и даже профинансировал их путешествие по Франции и Бельгии, чтобы они посмотрели на тамошний католицизм.
С католицизмом там было скверно. Франция, одна из старейших католических стран, переживала эпоху безверия. Рабочие покидали церковь, уходя в марксизм. Тревожным набатом прозвучала изданная в 1943 году книга священников Анри Годэна и Ивана Даниэля «Франция – страна новой евангелизации?», в которой был представлен удручающий для католиков образ государства, чьи дети иногда не знают, что означает крест, а взрослые исповедуют скорее язычество, чем христианство. Победа над Третьим рейхом лишь усилила это движение: все видели, что не Бог спас от нацизма, а богоборцы-коммунисты. Положение усугублялось послевоенной реконструкцией, из?за которой крестьяне массово переселялись в города и резко меняли ценностные ориентиры.
Нечто похожее происходило и в Польше, но там индустриализация только начиналась и не пустила такие глубокие корни. Кроме того, коммунисты в сознании большинства воспринимались там как русские марионетки, а к русским у поляков большой исторический счет. Не то во Франции. Здесь русских носили на руках и даже станция парижского метро получила название «Сталинград».
Парадокс Франции заключался в том, что на фоне массового разочарования в вере интеллектуальная жизнь церкви била ключом. Еще на рубеже XIX–XX веков не только здесь, но и в протестантской Великобритании возникла целая плеяда деятелей культуры, обратившихся в своих духовных поисках к Риму (наиболее показательный пример – Гилберт Кит Честертон, у которого даже в детективных рассказах основное действующее лицо – католический священник, отец Браун). Прилив религиозных чувств среди французских студентов отмечал в 1928 году Георгий Федотов: «Молодежь, почти поголовно, в графе религиозных убеждений отмечает себя католиками. На вершинах духа и в самом активном слое интеллигенции возвращение в церковь – уже совершившийся факт»[166 - Аверинцев С. С. Между средневековой философией и современной реальностью (Приложение) // Жильсон Э. Введение в философию св. Фомы Аквинского. М.; СПб., 2000. http://krotov.info/history/12/3/gilson5.html#49 (дата обращения: 13.06.2016).].
Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе. Так решил парижский архиепископ Эммануэль Сюар и основал в 1941 году «Миссию Франции» – учреждение, готовившее священников для окормления рабочих: наравне с богословским образованием выпускники получали профессию, чтобы трудиться и жить вместе с паствой. Именно отсюда и пошли священники-рабочие.
Подумать только – миссия! Прежде французы создавали миссии в местах, где не слыхали о слове Божьем: на островах Полинезии или в джунглях Индокитая. А теперь новая христианизация понадобилась самой Франции.
Инициатива получила одобрение Пия XII, который, впрочем, скоро разочаровался в ней: вместо обращения рабочих в веру священники сами попадали в плен социализма, интеллектуально деградируя (на духовное развитие у них не оставалось ни сил, ни времени – все отнимала работа). В 1953 году семинарии «Миссии Франции» закрыли, но сама организация сохранилась.
Войтыла в священниках-рабочих увидел новых апостолов, несущих благую весть отчаявшимся людям, как это делал Адам Хмелёвский. Будущий понтифик так и назовет их в своей статье для «Тыгодника повшехного», которую опубликует по возвращении в Польшу. Миссионерство среди угнетенных и обездоленных – разве не этим занимался Христос? У Кароля и самого имелся за плечами аналогичный опыт – пусть не священника-рабочего, но хотя бы семинариста-рабочего.
Уже в Риме Войтыла регулярно вел службы в рабочем квартале Гарбателла, а еще сошелся с Марселем Ауленбруком, своим соседом по коллегии, который возглавлял бельгийское отделение «Рабоче-христианской молодежи» – организации, в какой-то мере предвосхитившей опыт священников-рабочих[167 - Szczypka J. Op. cit. S. 121–122; Kalendarium… S. 106.]. От этого человека Войтыла услышал слова, глубоко запавшие ему в душу: «Господь допустил, чтобы зло, именуемое коммунизмом, пало на вас… Почему? Быть может, оттого что мы на Западе просто не выдержали бы такого опыта. А вы выдержите». Фраза бельгийца так поразила его, что он процитировал ее даже в своей последней книге, изданной всего за два месяца до смерти[168 - Jan Pawel II. Pamiec i tozsamosc. Rozmowy na przelomie tysiacleci. Krakоw, 2005. S. 21.].
Послевоенная Европа жила в ощущении коммунистического натиска. Восточная ее часть уже оказалась в руках марксистов, западная готова была повторить тот же путь. В ноябре 1946 года коммунисты победили на парламентских выборах во Франции, обойдя даже христианских демократов, которым симпатизировали де Голль и американцы. Лидер ФКП Морис Торез занял пост вице-премьера. Казалось, коммунизация Франции не за горами. В Компартию вступили такие известные люди, как Мишель Фуко и Пабло Пикассо, близок к коммунистам был властитель дум молодежи Жан-Поль Сартр. В мае 1947 года премьер Поль Рамадье под давлением администрации США исключил коммунистов из правительства (получив взамен участие в «плане Маршалла»), но столкнулся с нарастающим рабочим движением, которое уже в ноябре вынудило его уйти в отставку.
В Италии ситуация выглядела не столь тревожной, но и там коммунисты, ведомые Пальмиро Тольятти, регулярно входили в Совет министров. Их бастионом являлись провинции Тоскана, Умбрия и Эмилия-Романья. Однако и в Италии май 1947 года оказался для коммунистов роковым: премьер Альчидо де Гаспери (лидер христианских демократов и большой друг Ватикана) удалил их из правительства. Запланированные на апрель 1948 года парламентские выборы обещали горячую схватку: коммунисты объединились с социалистами, а за хадеков усиленно агитировал Ватикан.
Марсель, Лурд, Париж, Брюссель, Гаага, Амстердам, Утрехт, Маастрихт, Арс – маршрут Войтылы и Старовейского летом 1947 года. Каждый пункт имел свою специфику, и каждый дал что-то новое, навеки запечатлевшись в памяти. Марсель, где очень скоро вспыхнут волнения рабочих, являлся полем деятельности священника-докера Жака Лева. Он и встретил поляков в робе – дескать, монашеская ряса больше никого не впечатляет. В Лурде они посетили грот Масабьель, где девяносто лет назад местной девочке явилась Богоматерь. Лурдский санктуарий имел особенное значение для обоих клириков – именно там жил Август Хлёнд в годы войны. Войтыле Лурд запал в сердце, туда он совершит последнее путешествие в жизни, прощаясь с земным миром.
В Париже Войтыла устремился опять-таки в рабочий район, чтобы встретиться с тамошним кюре Мишоно, написавшим книгу о деятельности приходского священника. Город был огромен, передвигаться по нему приходилось на метро, но Войтылу это только радовало – едешь себе и едешь, можно спокойно поразмыслить в дороге[169 - Kalendarium… S. 103.]. Польские гости встретили во французской столице товарищей по краковской семинарии – Анджея Дескура и Казимира Майданьского. Они долго беседовали на вокзале перед отъездом Войтылы и Старовейского в Брюссель. Кто мог представить тогда, глядя на четвертку славян в потертых сутанах, что перед ними стоят будущие епископ, кардинал и римский папа!
В Бельгии Войтыла общался с основателем Рабоче-христианской молодежи Йозефом Кардейном, делясь с ним впечатлениями от встреч со священниками-рабочими, но Кардейн остудил его пыл: среда засасывает даже лучших, и «новые апостолы» не стали исключением – кое-кто в нарушение обета создал семью, другие связались с коммунистами. Все это не доведет до добра[170 - Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 92.]. Кароль, однако, хотел попробовать себя в деле и на несколько недель устроился в приход под Шарлеруа, где окормлял польских шахтеров. Здешние работяги мало походили на тех, с кем он трудился на фабрике соды. Хоть и говорили на том же языке, но к вере относились насмешливо, священника почитали за слугу капитала, а вот на успехи коммунистов в Польше взирали с радостью, полагая, что власть наконец-то переходит в руки трудящихся. Впрочем, к Войтыле отнеслись хорошо: по свидетельству Старовейского, прощались с ним очень радушно[171 - Szczypka J. Op. cit. S. 127; Jan Pawel II, J. Kilianczyk-Zieba. Op. cit. S. 63–64; Kalendarium… S. 103.].
Главным польским коммунистом в этих краях был Эдвард Герек, глава национального совета поляков и ветеран Сопротивления. В 1948 году он вернется в Польшу, чтобы начать блестящую политическую карьеру, которая увенчается постом лидера партии. Войтыле не суждено было пересечься с ним в Бельгии – Герек работал севернее, в Лимбурге. Они встретятся много позже, в 1979 году, когда римский папа Иоанн Павел II совершит первое паломничество на родину и будет принят главой Польской объединенной рабочей партии Эдвардом Гереком в Бельведерском дворце – бывшей резиденции царских наместников и Юзефа Пилсудского.
Если французы и бельгийцы отличались равнодушием к вере, то голландские католики, напротив, поразили своим фанатизмом. Выкованные в огне кальвинистских преследований, католики в Нидерландах сами превратились в подобие неулыбчивых протестантов. Местная полька жаловалась Войтыле, что не может вынести суровости здешних священников, даром что в Польше она воспитывалась у монахинь и принадлежала к католическим организациям. Зато и успехи католиков были велики: «паписты» основали университет, развернули сеть СМИ и даже провели своего кандидата на пост премьера. Войтыла с восхищением напишет об этом по возвращении на родину, хотя и встревожится по поводу того, что голландский католицизм имеет сугубо практическое обличье, как община, объединенная некими ритуалами, без всякого интеллектуального и духовного наполнения (впоследствии этот недостаток аукнется глубоким кризисом, который придется разрешать Иоанну Павлу II)[172 - Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 92–94.].
На обратном пути в Рим Войтыла и Старовейский заехали в Ар-сюр-Форман – приход знаменитого исповедника Жана-Мари Вианнея (1786–1859). Отстающий семинарист, отправленный в лионскую глухомань, Вианней прославился даром обращать грешников и стал образцом служения людям: последние двадцать лет жизни почти не покидал исповедальни, принимая до ста тысяч человек в год. Власти даже провели железную дорогу из Лиона в Арс, чтобы облегчить путь кающимся. Святым стать нетрудно, как верно заметил некий салезианец в проповеди, потрясшей Яна Тырановского. Попасть в небесный хор может даже человек, дважды проваливший экзамены в семинарии. Вот и церковь канонизировала Вианнея, провозгласив его покровителем приходских священников и исповедников.
***
Вскоре у Войтылы появилась возможность тоже исповедаться у подобного святого. На Пасху 1948 года он отправился в Апулию, к стигматику отцу Пио из Пьетрельчины. До того Войтыла и Старовейский уже посетили славнейшие обители Италии – Субьяко (где святой Бенедикт основал первый монашеский орден) и Ассизи – родину святого Франциска. Съездили в Венецию, Милан, Флоренцию, Сиену и на Капри, увидели Монте-Кассино – монастырь, обагренный кровью польских солдат. И вот теперь оба выбрались в глухую деревушку Сан-Джованни-Ротондо, чтобы увидеть знаменитого монаха.
Отец Пио – яркий пример народной веры, ввергающей церковь в хлопоты. Еще в 1920?е годы верховный инквизитор Рафаэль Мерри дель Валль осудил почитание этого капуцина, не поверив в чудесность его стигматов. Врач-францисканец Агостино Джемелли, в честь которого названа известная римская клиника (там будет лечиться Иоанн Павел II после покушения), называл Пио невежественным психопатом. Категорически не принимал его культ падуанский епископ Джироламо Бортиньон, тоже капуцин. Близкий сотрудник Бортиньона Альбино Лучани (будущий папа Иоанн Павел I) настойчиво не советовал совершать паломничества к стигматику. Зато Пий XI в конце своего правления и особенно Павел VI относились к нему очень тепло.
У Войтылы не возникло и тени сомнения насчет святости этого человека. Видя его руки, обвязанные бинтами, наблюдая, как искажается от боли его лицо во время мессы, Войтыла мог лишь преклоняться перед волей Христа, пославшего монаху эту муку ради облегчения страданий других людей. Конечно, он не упустил случая исповедаться у него. Много позже возникла легенда, будто отец Пио напророчил Войтыле папство и даже покушение (об этом писали газеты капуцинов в мае 1981 года). Однако сам Войтыла отрицал это.
С посещением многотерпеливого монаха связана другая загадочная история, которую Войтыла поведал Анджею Дескуру. Якобы каким-то образом ему, Войтыле, удалось спросить у отца Пио, какая из ран у того болит сильнее прочих, на что стигматик ответил: «На плече, но о ней никто не знает». И действительно, в 1971 году при осмотре вещей скончавшегося тремя годами раньше отца Пио обнаружили кровавый след на одежде в районе правого плеча – об этом стигмате и впрямь никто не догадывался.
Все это очень странно. Каким образом Войтыле удалось задать свой вопрос? И почему монах открылся какому-то неизвестному поляку, хотя держал это в тайне даже от своих духовных чад? Эдвард Аугустин, автор книги о взаимоотношениях Войтылы и отца Пио, предположил, что Войтыла спросил об этом прямо во время исповеди[173 - Augustyn E. Jan Pawel II i ojciec Pio. Historia niezwyklej znajomosci. Krakоw, 2011. S. 24.]. Но это просто невероятно. Даже если предположить, что исповедуемый, в нарушение правил, осмелился вопрошать исповедника о вещах, не относящихся к таинству, сомнительно, чтобы стигматик ответил, – он был известен взрывным нравом и не потерпел бы такой наглости (к примеру, прогнал от себя обращенного в католичество еврейского поэта из Польши Александра Вата, узнав, что тот ни разу не причащался). Кроме того, само по себе раскрытие ответов исповедника выглядит некрасиво: ведь священник обязан хранить тайну исповеди, равно и исповедуемый не может болтать о том, что ему говорили. Яцек Москва, написавший подробнейшую биографию Войтылы, предположил, что беседа имела место вне конфессионала, но не уточнил, при каких обстоятельствах[174 - Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 96.].
Так или иначе, эта история известна нам только со слов Анджея Дескура (который не присутствовал при ней), что о многом говорит.
Отца Пио Иоанн Павел II канонизирует в 2002 году. Но напрасно некоторые возводят удрученного ранами падре чуть ли не в ранг духовника Войтылы. Последний, хоть нередко говорил о нем по разным поводам, не рассматривал отца Пио как человека, повлиявшего на его судьбу. Например, в книге «Дар и тайна», в которой он проанализировал свой жизненный путь, Войтыла (уже будучи понтификом) вообще не упомянул о визите в Сан-Джованни-Ротондо, хотя имен и фактов в этом тексте перечислил немало[175 - Augustin E. Op. cit. S. 6–9, 16–25.].
Отец Пио, подобно Вианнею или Хмелёвскому, казался Войтыле человеком, которого коснулся крылом ангел Божий. Однако этот стигматик не стал для него новым Тырановским, потому что к тому времени Кароль уже давно обрел свое призвание. Может показаться странным, что Войтыла, преклоняясь перед этим капуцином, отнюдь не бунтовал против церкви, которая отказывалась признавать его святость. Но ведь Хуана де ла Круса тоже встречало непонимание, и все же правда в конце концов восторжествовала. Да и краковскую визионерку Фаустину Ковальскую далеко не все в Риме готовы были признать святой – Войтыла в бытность архиепископом вынужден был защищать ее от обвинений в ложноверии, почвой для чего явился не вполне корректный перевод ее «Дневничка» на итальянский[176 - Weigel G. Swiadek… S. 489.]. Более того, епархиальный процесс по беатификации Ковальской он начал в те годы, когда сам культ Божьего Милосердия, вдохновленный видениями краковской святой, находился под запретом. Его отменили лишь в апреле 1978 года после настоятельных просьб кардинала Войтылы. Люди могут ошибаться, но церковь – никогда, ибо лишь она одна призвана Господом вести человечество к вратам рая.
«Ну как вы там в Польше, избавились от этих русских?» – таким вопросом ошарашил отец Пио Александра Вата – бывшего коммуниста и футуриста, который в 1957 году приехал в Сан-Джованни-Ротондо, надеясь, что монах избавит его от страшных головных болей[177 - Augustin E. Op. cit. S. 21.]. Вопрос не случаен. По всей Европе католицизм противостоял коммунизму. Нетрудно догадаться, за кого голосовал отец Пио на выборах 1948 года. Эти выборы позволили итальянским хадекам (а с ними – и Ватикану) немного перевести дух: партия де Гаспери набрала почти 50 процентов, в то время как левые – чуть больше 30. Мирная коммунизация Италии откладывалась.
Зато в Польше коммунисты затягивали гайки. Расколотив легальную и нелегальную оппозицию, власть взяла курс на поглощение Социалистической партии – последней (не считая костела) крупной силы, которая стояла на пути утверждения диктатуры пролетариата. Как у коммунистов, так и у социалистов шли чистки: первые удаляли тех, кто не хотел идти в ногу с Москвой, а вторые – всех противников объединения. С 29 августа по 1 сентября 1948 года на пленуме коммунисты разнесли своего недавнего лидера Владислава Гомулку, который позволил себе усомниться в целесообразности создания Коммунистического информбюро (Коминформа) – этой новой версии Коминтерна. Не за горами было наступление на церковь.
Войтыла вернулся в Польшу 15 июля 1948 года. Как раз вовремя, чтобы увидеть, как его любимая «Краковия» в последний раз становится чемпионом, обыграв в «золотом матче» земляков из «Вислы». 1948 год – это еще и юбилей его выпуска из вадовицкой гимназии. Оставшиеся в живых одноклассники собрались на съезд – событие радостное и печальное. Отрадно было встретиться с теми, кого давно не видел, и грустно узнать, сколь многих забрала война.
Сталинизм и феноменология
Холокост, а также изменение границ Польши парадоксальным образом воплотили мечту костела и эндеков о превращении страны в мононациональное (читай – католическое) государство: если до войны поляки составляли около 65 процентов населения, то после – свыше 97.
Большевистский опыт учил, что марксистская власть и независимая от государства церковь несовместимы – хотя бы потому, что церковь устремлена к совсем иному раю, нежели рай коммунистический. Католический мир придерживался того же мнения – в июле 1949 года Пий XII одобрил решение Верховной священной конгрегации Священной канцелярии (бывшей инквизиции) об угрозе отлучения католиков, входивших в любую из компартий либо сотрудничавших с коммунистами. Это означало объявление войны.
«Без раскола клира ничего не получится… Уголовные преследования необходимы, но решают здесь не они», – поучал Сталин Берута во время его первого визита в Москву 1 августа 1949 года[178 - Dudek A., Gryz R. Komunisci i Kosciоl w Polsce (1945–1989). Krakоw, 2006. S. 43.]. Советский вождь знал, о чем говорил: в свое время большевики именно так боролись с православной церковью, поддержав движение «обновленчества» и другие, более мелкие, расколы.
Уже осенью 1947 года ЦК правящей партии обсуждал «Замечания по вопросу римско-католической Церкви в Польше». Формулировки звучали четко: костел – это государство в государстве, вечный очаг политического недовольства и естественный источник идейной оппозиции[179 - Ibid. S. 29.] (забавно, что почти в тех же выражениях само духовенство нередко отзывалось о польских евреях). Первые шаги власти, впрочем, не предвещали тотальной войны: церковь отделили от государства и прервали общение с Апостольской столицей. Епископат возмущался, особенно сильно недовольный введением светского брака. Многие священники, впрочем, с одобрением взирали на земельную реформу новой власти. Положительно о ней отзывались Сапега и Пивоварчик, не осуждал ее и люблинский епископ Стефан Вышиньский, впоследствии сменивший Хлёнда на посту примаса.
С 1948 года, разобравшись с оппозицией, государство начало все чаще тревожить костел уколами, а в 1951 году перешло во фронтальное наступление с целью превратить католическую церковь в послушное орудие власти. Как выразился один ксендз, в понимании тогдашних польских властей церковь, безусловно, следовало отделить от государства, а вот государство от церкви – ни в коем случае[180 - Zaryn J. Op. cit. S. 156.].
Закрывались монастыри и семинарии, разгонялись и арестовывались редакции католических газет и журналов, церковь потеряла крупнейшую благотворительную организацию «Каритас», перед ксендзами закрылись двери больниц, армейских частей, тюрем и школ. Почти замерло церковное строительство (хотя власти охотно уступили духовенству брошенные немцами кирхи, чтобы закрепить новые границы государства).
Пропаганда убеждала население, что Ватикан – орудие американского империализма и союзник германских реваншистов. На руку ей невольно сыграл сам римский папа, который наотрез отказался признать границу по Одре и Нысе, да и вообще выказывал особую заботу о немецких католиках (он тринадцать лет служил нунцием в Германии). При этом умалчивалось, что Пий XII выразил и сочувствие выселенным с кресов полякам; кроме того, одним из немногих глав государств, римский папа сохранил аккредитацию посла эмигрантского правительства Польши – тот оставался на своем посту аж до 1972 года.
Польские иерархи попали в двусмысленное положение: их подчиненность первосвященнику требовала уважать чувства немецких братьев по вере, но гражданский долг вынуждал защищать интересы страны. В этих условиях епископат проявлял чудеса изворотливости, чтобы сохранить верность Риму и не получить клеймо предателей от соотечественников.
Во исполнение сталинского наказа партийные власти создали сразу две раскольнические организации, чтобы работать по тылам католического фронта: Товарищество ПАКС (МИР) и движение ксендзов-патриотов. Первое было рассчитано на интеллигенцию. Его возглавил Болеслав Пясецкий, некогда фашиствующий эндек, который затем, после ареста НКВД, «прозрел» и быстро сколотил весьма динамичную структуру, куда привлек немало талантливых деятелей, соблазняя их перспективой обновления косного польского католицизма в духе прогрессивных европейских идей и возможностью оставаться верующими в демонстративно светском государстве. Среди прочих, в ПАКС вошел бывший префект подпольной краковской семинарии Казимир Клусак, человек, очень ценимый Войтылой.
Вторая организация, более понятная широким массам, играла на антинемецких настроениях поляков и стремилась вывести церковь в Польше из подчинения Святому престолу. На пике своего развития ксендзы-патриоты насчитывали до тысячи членов, что составляло 10% всего духовенства страны. Излишне говорить, что обе эти организации находились во враждебных отношениях с Апостольской столицей и польским епископатом.
Тучи над костелом сгустились до такой степени, что Сапега счел необходимым оставить 6 марта 1950 года тайное уведомление: «В случае моего ареста решительно заявляю, что все мои высказывания, просьбы и признания, сделанные там, не соответствуют действительности, даже если найдутся свидетели этого либо окажется моя подпись. Все это будет сделано под принуждением, и я заранее отрекаюсь от всего перечисленного»[181 - Dudek A., Gryz R. Op. cit. S. 53.].
За полтора года до того, в октябре 1948 года, скончался примас. «Хлёнд совершил в своей жизни две ошибки, – сказал о покойном Сапега. – Не был в Польше во время войны и слишком рано умер»[182 - Ibid. S. 36.]. Рано ли? Скорее, в самый раз. Можно только гадать, как повел бы себя не слишком отважный кардинал, окажись он на пути репрессивной машины Сталина. Зато преемник его, Стефан Вышиньский, обнаружил настолько блестящие способности в борьбе с государственным диктатом, что после смерти получил неофициальный титул примаса тысячелетия (эти слова выбиты на его памятнике в Варшаве).
Назначение Вышиньского удивило очень многих, ведь он был самым молодым епископом в Польше (47 лет), получив кафедру всего лишь за два года до того. Впрочем, сам Хлёнд, которому Вышиньский обязан своим возвышением, стал примасом еще раньше, в 45 лет.
Анджей Дескур говорил, что в Польше как бы две католические церкви – варшавская и краковская. Первая более консервативна и очень чувствительна к наличию инородческого элемента в стране, вторая более открыта новым веяниям и относительно терпима к иноверцам[183 - Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 83.]. Хлёнд и Вышиньский, безусловно, принадлежали к варшавской церкви, в то время как Сапега и Войтыла, несомненно, к краковской – не случайно митрополит отправил своих клириков в турне по Западной Европе. Для самого Вышиньского его выдвижение на должность примаса оказалось не меньшей неожиданностью, чем для остального клира. Сраженный новостью, он упал на колени перед Сапегой, прося избавить его от такой участи. Но митрополит непреклонно ответил: «Святому отцу не отказывают»[184 - Czaczkowska E. K. Kardynal Wyszynski. Biografia. Krakоw, 2013. S. 95.].
За Вышиньским не водилось каких-то богословских трудов, он был известен как юрист и социолог со стажем работы в христианских профсоюзах и рабочей среде, изучал марксизм, а во время войны служил капелланом в одном из подразделений Армии Крайовой под Варшавой. Вероятно, именно опыт в общении с рабочими и сподвиг Хлёнда назвать Вышиньского своим преемником – оппонировать «пролетарской» власти должен был человек, умеющий говорить на одном с ней языке. Смену примаса сопровождали драматические обстоятельства: в октябре 1948 года, возвращаясь с похорон прежнего главы епископата, погиб в автокатастрофе один из наиболее влиятельных иерархов, ломжинский епископ Станислав Лукомский, а 5 февраля 1949 года, направляясь из Гнезно в Варшаву, едва не попал в аварию и сам Вышиньский: неизвестные протянули над дорогой цепь, как это делали бойцы Сопротивления, покушаясь на немецких офицеров. По случайности перед «Бьюиком» Вышиньского ехал грузовик, который и угодил в ловушку[185 - Czaczkowska E. K. Op. cit. S. 87.].
Юридические навыки молодого примаса быстро пригодились, когда в апреле 1950 года он сумел склонить власти подписать соглашение – первое в истории социалистических стран. В обмен на признание нового строя и новых границ костел получил возможность относительно свободной деятельности. Как водится в политике, обе стороны лукавили: коммунисты говорили, что преследуют католиков не за религиозные убеждения, а лишь за антигосударственную деятельность, сами меж тем выпускали внутрипартийные циркуляры, где предписывалось не назначать на государственные посты верующих; церковники в свою очередь уверяли, будто не отвергают основ социалистического строя, а только заботятся о свободе убеждений, но при этом смотрели на новую власть как на временную и антипольскую. Это взаимное лицемерие (очевидное для обоих противников) будет сохраняться до самого конца Польской Народной Республики.
Сапегу и ряд других иерархов договор не устроил. С возмущением отозвался о нем и Пий XII, грозивший даже лишить Вышиньского сана архиепископа. Впрочем, скоро соглашение было фактически денонсировано властями: уже в январе 1951 года начались аресты духовенства по обвинению в антигосударственной деятельности и сотрудничестве с ЦРУ, а пресса стала полоскать имена зарубежного епископа Гавлины и почившего к тому времени Сапеги.
Краковский митрополит скончался в июле 1951 года, в разгар подготовки властей к судебному процессу над главой епархии в Кельцах Чеславом Качмареком. Сапегу хоронили под звон «Сигизмунда» – большого колокола на Вавельском соборе: в траурном шествии двигались епископы, священники, профессора в тогах, студенты; отдельный венок возложили уцелевшие представители еврейской общины. Власти соблюли приличия: церемонию погребения посетил директор Управления по делам вероисповеданий[186 - Szczypka J. Op. cit. S. 146–147.]. Пий XII откликнулся на печальное событие письмом из Рима, где отдавал должное покойному, который когда-то ходил в камергерах папы-монаха Пия X, а на излете войны вполне мог попасть в правительство (Черчилль и Рузвельт предлагали это Сталину на Ялтинской конференции[187 - Eisler J. Czterdziesci piec lat, ktоre wstrzasnely Polska. Warszawa, 2018. S. 65.]).
К своему счастью, Сапега уже не увидел, как разгоняют редакцию «Тыгодника повшехного», как свергают его преемника Эугениуша Базяка и как сотрудники краковской курии отправляются за решетку, приговоренные к пожизненному заключению за шпионаж в пользу США. Зато это увидел Войтыла. Заодно он увидел и то, как его приятель Тадеуш Квятковский, муж Галины Круликевич, чью дочь он крестил перед отъездом в Рим, поставил подпись под коллективным заявлением краковских писателей в поддержку сурового приговора (среди прочих, под этим заявлением подписалась и будущая нобелевская лауреатка Вислава Шимборская, и еще несколько известных в будущем авторов, которые тогда принадлежали к течению «прыщавых» – молодых и бойких литераторов, прославлявших новый строй).
Войтыла был незлобив и незлопамятен. Например, всю жизнь тепло относился к Жукровскому, с которым работал в каменоломне, хотя тот оставался неизменно предан режиму. С Квятковским он тоже не прервал общение, зато однажды, в 1953 году, крепко повздорил с Котлярчиком из?за антицерковных выпадов последнего. По иронии судьбы спустя всего несколько лет Котлярчик будет проходить в документах Службы безопасности как член неформального комитета примаса по оживлению католической культуры[188 - Lasota M. Op. cit. S. 38–39.].
***
Революция, принесенная на советских штыках, оказалась для польского духовенства суровым испытанием. Между 1945?м и январем 1953 года в Польше погибло 37 епархиальных священников, умерло или пропало без вести 260, еще 350 было выслано в СССР, 700 попало в тюрьму, а 900 потеряло приходы. Кроме того, погибло 54 монаха, 200 было выслано в СССР, 170 попало в тюрьму, 300 было изгнано из обителей[189 - Czaczkowska E. K. Op. cit. S. 214–215.]. Но пик преследований наступил позже, в 1953 году – самом мрачном в послевоенной истории польской церкви. В феврале Государственный совет (коллективный орган взамен упраздненного поста президента) принял декрет о порядке утверждения на духовные должности – фактически, ввел светскую инвеституру. Польский епископат встал на дыбы. Восьмого мая последовало его заявление: «Non possumus!» («Не можем!»). День был выбран не случайно. Восьмого мая отмечалась память духовного покровителя Польши Станислава Щепановского. Святой Станислав – символ церковного сопротивления произволу властей. Слова тоже были произнесены не ради пустого козыряния латынью: это была стандартная формула папского отказа следовать требованию государственных властей. Правда, сразу после этого типично церковного выражения следовали ссылки на Ленина и Сталина – епископы сочли, что такой аргумент будет посильнее, чем призывы к закону и традиции. Уловка не помогла – 25 сентября Вышиньского арестовали и отправили под строгий надзор в один из дальних монастырей. С этих пор и на протяжении трех лет епископат фактически находился под контролем правительства.
Как на все это реагировал Войтыла? Никак. Погруженный в вопросы веры и работу с прихожанами, он вел себя так, будто коммунистов вообще не существовало. Удивительная черта! Ведь и нацистскую оккупацию он пережил сходным образом – целиком отдавшись театру и семинарии. Оно и понятно: для посредника между Господом и человеком, каким воспринимал себя Войтыла, мирская суета важна лишь постольку, поскольку затрагивает миссию несения слова Божьего. Это не значит, конечно, что он вообще игнорировал действительность. Революция, как и Христос, требовала от человека выбора: либо ты за, либо против. Нейтралитет был непозволителен. И Войтыла такой выбор сделал. О его политической ориентации говорит, например, тот факт, что он не присоединился к ксендзам-патриотам (Сапега, как и весь епископат, терпеть их не мог) и не читал прессу ПАКСа, поскольку она была запрещена Пием XII. Неприязнь к организации Пясецкого не помешала ему, однако, внимательно следить за полемикой своего бывшего ректора Казимира Клусака с марксистами по поводу натурфилософии[190 - Иоанн Павел II. Переступить порог надежды (Гл. «Евангелие и права человека») / Пер. А. Калмыковой // Сайт информационно-издательского центра «Истина и жизнь» http://agnuz.info/app/webroot/library/135/351/index.htm (дата обращения: 03.10.2018).]. Клусак хоть и вступил в ПАКС, но вызывал у Кароля восхищение умением объединять богословие и естественные науки. Именно опыт Клусака спустя годы вдохновит Войтылу организовать симпозиумы физиков в краковской курии и в летней резиденции пап Кастель-Гандольфо.
Один из деревенских прихожан, навестив как-то Войтылу в Кракове, заметил на его полке труды Маркса, Ленина и Сталина.
– Вы что же, поменяли идеологию?
– Если хочешь понять врага, нужно знать, о чем он думает и что пишет[191 - Bernstein K., Politi M. Op. cit. S. 69.].
Врага! Коммунисты не были для Войтылы инакомыслящими, он видел в них врагов. Опосредованно его отношение к линии властей проявилось в статье о Театре рапсодов, опубликованной под псевдонимом на страницах «Тыгодника повшехного» в ноябре 1952 года. Этот текст, с похвалой отзывавшийся о деятельности театра, удостоился отповеди аж от «Трыбуны люду» – главного партийного органа прессы, аналогичного советской «Правде»[192 - Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 137; Lasota M. Op. cit. S. 55.].
Чувствовал ли Войтыла в те годы давление властей? Конечно. Например, в бытность викарием под городком Бохня он столкнулся с отказом официальных органов разрешить создание местной ячейки Товарищества девушек-католичек (вместо него Войтыла с коллегами организовали «Живой розарий»); во время церемонии закладки нового здания Театра рапсодов в Кракове он вынужден был прочесть молитву не вслух, а про себя, так как власти запрещали демонстрировать религиозные чувства на подобных мероприятиях. Краковские студенты, с которыми он ходил по горам и сплавлялся по рекам, звали его «дядя», ибо священник в сопровождении группы молодежи вызывал в те годы подозрение (Войтыла даже нередко подписывался так в своих письмах тому или иному прихожанину)[193 - Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 102, 116, 128. М. Малиньский пишет, что ему дали такое прозвище, чтобы не привлекать внимания окружающих к одетому в обычную одежду ксендзу. То есть причиной был вовсе не страх перед репрессиями (Stolarczyk S. Jan Pawel II… S. 22–23).]. После разгона старой редакции «Тыгодника повшехного» он анонимно пересылал в конвертах деньги оставшимся без работы товарищам[194 - Lecomte B. Op. cit. S. 152.].
Опасность ходила рядом. Трое его знакомых ксендзов оказались в тюрьме, когда органы внутренних дел ополчились на краковскую курию, да и о самом Войтыле в августе 1949 года было сказано, что он «негативно относится к нынешней действительности», ибо не принадлежит ни к каким официальным организациям, не сотрудничает с местными органами власти и не поднимает в беседах политические темы[195 - Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 104–105.].
***
Эти формулировки содержались в отчете старосты из Бохни – городка в сорока километрах к юго-востоку от Кракова, в окрестностях которого Войтыла служил викарием с июля 1948 года по март 1949?го (видно, Сапега решил, что вернувшемуся из Рима ксендзу не помешает окунуться в народную стихию).
Войтыла, судя по всему, не испытал культурного шока, перенесшись из центров католического мира в подбескидскую глушь. Напротив, живо включился в работу местных ячеек Католического товарищества молодежи, организовал с их членами два спектакля по произведениям Зофьи Коссак (близкой епископату писательницы) и даже пару раз вывозил молодых прихожан в Краков, чтобы они познакомились с творчеством Театра рапсодов. Параллельно написал две статьи в «Тыгодник повшехны» (о священниках-рабочих и о Тырановском) и получил степень магистра теологии, повторно защитив свою диссертацию – теперь уже в Ягеллонском университете. Напоследок, расставаясь с приходом, успел дать почин сбору средств для постройки каменной церкви (которую ему доведется освятить уже в сане епископа). Энергия била ключом!
