Повесть о днях моей жизни

Когда стали перебирать купцов и мещан уездного города, которых знали наперечет, выяснилось одно беспутство и плесень – хуже, чем в деревне.

– Придется ехать в губернию, – сказал Илья Микитич.

– Ежжайте, робятушки, ежжайте, – напутствовал маньчжурец. – Ищите – люди есть!

Чтобы меньше было в деревне разговоров, мы на станцию пошли пешком.

– Говори: идем в земство, – учил Лопатин, – ты за прививками, а я – насчет пчелы.

В город приехали вечером. Шум, гам, свистки, сотни суетящихся людей закружили голову: стоим на платформе, вылупив глаза, и спрашиваем друг друга: куда теперь?

– Проваливай, не разевай рот! – кричит жандарм. – Расставились, Ахремки!..

– Видишь азията? – шепчет мне Илья Никитич. – Вон он, вынырнул! Пойдем от греха к сторонке.

Глаза у Лопатина блестят, он суетлив; говоря мне что-нибудь, наклоняется к самому уху и кричит.

– Землячок, где тут хорошие люди живут? – хватает он за руку первого попавшегося артельщика.

Тот осмотрел нас с ног до головы, оправил белый фартук, засмеялся.

– Хороших людей в городе много… Вам по какому случаю?

– Да как тебе сказать, не ошибиться, милый, – лебезит перед ним Илья Микитич, – случаев у нас хоть отбавляй!.. Насчет земли, правов… Почти, можно сказать, от общества, а толков не знаем.

– Тогда к адвокату: это по его части, – сказал артельщик. – Вот этой улицей. Присяжный поверенный Горшков…

Уже огни зажгли в фонарях, когда нам указали квартиру. Разряженная горничная отворила тяжелые двери; мельком взглянув на нас, презрительно бросила:

– Не принимаем. Приходите завтра утром.

– Вот погляди на шмарвозину, – обиделся Илья Микитич, – Отец в деревне лаптем щи хлебает, а она уж вон как – через верхнюю губу плюет!

Переночевав на постоялом, с шести часов утра мы дежурили у квартиры. Часов в одиннадцать, наконец, впустили.

Лопатин подробно рассказал адвокату дело, передал список людей, состоящих в группе, сказал, что дело мы затеяли не с жиру, а потому, что дохнуть нечем, попросил у него бумаги, предупредив что фальшивые – те, что пишутся господскими детьми, – нам не нужны: от них вред, паутина, и его господь накажет за обман.

Краснощекий, средних лет, хорошо выбритый, в свежей глаженной рубашке, адвокат сначала слушал нас серьезно, поджав губы, время от времени вставляя:

– Ну, дальше!.. Ну, дальше!..

Потом глаза его подернулись пленкой, заиграли, запрыгали, адвокат стал тужиться, багроветь, еще один момент, и он расхохотался нам в лицо – весело, звонко, с раскатцем, как молодой жеребенок. Смеялся долго, с кашлем, теребил русую бороду, сквозь слезы смотрел на нас прищуренными глазами, пил воду из графина со стеклянной пробкой.

Отдышавшись, устало вымолвил:

– Поезжайте домой… Сейчас же!..

Провожая из комнаты, опять прыскал:

– Надумают же! Ну и потешные!.. Ведь за это – тюрьма!..

– Кому потеха, а кому слезы, – ответил Лопатин. – А тюрьмой нас не пугайте.

– Видно, не тот? – обратился он ко мне на улице, – Чего он смеялся, глупый человек?

Подошли к разносчику-мальчугану.

– Есть, паренек, какие-нибудь адвокаты в вашем городе?

– Ого, этих чертей сколько угодно! – он назвал нам двух, указав квартиры.

Но толку и там не добились. Один – с обрюзглым, усталым лицом – перебил нас в самом начале, заявив, что такими делами не занимается.

– Почему же, ведь это дело божье? – промолвил Илья Микитич.

Адвокат «пожалуйста» просил не отнимать у него времени.

– Проводи их, – сказал он горничной. – Надо смотреть, кого пускаешь.

Девушка сказала:

– Выходите. Через разных вас щуняют, черт вас носит, бестолковых!

Второй – длиннолицый, с кадыком – выслушал нас внимательно.

– Гм… Д-да… Знамение времени… Встает несчастная Русь… копошится… Знамение времени…

Жмет нам крепко руки. Холодные бескровные пальцы его дрожат. А мы с восторгом глядим на его обсосанную фигурку и радуемся сердцем: кажется, это и есть нужный нам человек!.. Кажется, он, миляга!..

Кончили. Передохнули. Говорили вперебой, торопливо, боясь забыть чего-либо, перепутать. Лопатин вытирает пот с раскрасневшегося, взволнованного лица, глаза его любовно светятся, правду говорит Прохор: есть честные люди на свете.

Ждем, что он скажет.

– Хорошее дело затеяли, друзья!.. Помогай вам бог!..

Смотрит на нас туманными глазами, щиплет рыжие клочки бороды, поправляет на столе хрустальную чернильницу, конверты, кожаный портфель с металлическими наугольниками.

– Хор-рошее! Святое дело!.. Долго терпели… Но всему есть предел. Радостно то, что вы сами додумались: это – залог успеха!..

– Это Галкин у нас старается. Без него не додумались бы, – поясняю я.

– Все равно, голубчик, все равно. От всего сердца хочется помочь вам… вложить свою лепту в великое дело…

Говорил долго, запутанно, а мы давно уже потеряли нить его речи: стоим истуканами, ничего не понимая, чувствуем лишь, что человек врет, хочет показаться благодетелем, а не лежит у него сердце к народному делу… Ошиблись!..

Взяли шапки, прощаемся.

– Помогай вам бог, друзья мои! От всей души желаю.

Тащит за рукав на кухню.

– Может быть, хотите кушать?

– Нет, спасибо, господин, на ласке: мы сыты.

День пропал. По тротуарам бродит разряженная толпа, шумит, смеется.

По камням мостовой щелкают подковами разгоряченные лошади. В санях сидят богато одетые женщины, офицеры, дети, похожие на кукол. Гудит трамвай, вспыхивает синим пламенем электричество, невиданною роскошью блестят большие окна магазинов.

Пришли на постоялый, заплатили по пятаку за ночлег, поели хлеба с водой, легли на нарах. Как голодные собаки, тело облепили клопы. В комнате душно, сыро, пахнет прелыми тряпками, отхожим…

Петухи поют. За дощатой перегородкой кто-то шаркает босыми ногами, с присвистом сморкается. Кто-то во сне стонет. Рядом кряхтит и ворочается Лопатин.

– Петрович, дремлешь?

– Нет, Микитич, не могу.

– Я тоже, друг… Куда же нам завтра? А?

Я предлагаю:

– Пойдем искать студентов.

– Студентов?

– Да. От них, можат, чего узнаем.

– А это, например, какой же такой народ?

– Студенты? Не могу хорошо растолковать тебе, только я с одним жил в дружбе… Расспрашивал, бывало, как живем, советовал больше читать, учиться; нас, мужиков, называл великой черноземной силой.

– Черноземной силой, говоришь? – Илья Никитич протягивает в темноте руки и натыкается на мой подбородок, – Очень правильно, Петрович, сказано… очень правильно!.. – Тихо шепчет: – Великая земельная сила… Что ж, пойдем к студентам. Где найти-то их?

Утром в трактире к нам подошел полупьяный старичишка, щипаный, мозглявый, верткий, с красненьким воробьиным носом.

– Дальние, ребятушки?

Лопатин улыбнулся.

– Не так, чтобы… Из-под Осташкова.

Старик мотает головой: делает вид, что хорошо знает и Осташково и мужиков.

– От мира насчет земли?

– Почти так.

– Дело! Без земли мужику – как без рук. Вам прошение надо написать на высочайшее имя.

Подергиваясь, прихрамывая, торопливо сморкаясь в тряпицу, садится за наш стол, с торжественным видом рассказывает о том, какое трудное дело – толково написать прошение в столицу, объясняет, как оно пишется, какой от этого бывает толк.

– По адвокатам не ходите: там не любят черный народ, особливо, если карман тонок…

– Вот видишь, – перебивает старика Илья Микитич, обращаясь ко мне: – «По аблакатам не ходите», а нас вихрем к ним понесло!..

– Совсем ни к чему! Только зря обувь бить! – уверенно подтверждает старик. – Пишите прямо его величеству: прочитает бумагу, сядет на трон и рассудит, что и как, потом сделает распоряжение: верных моих крестьян таких-то, волости-губернии такой-то разобрать в земельной тяжбе справедливо, решенье прислать мне в собственные руки, быть по сему, государь император, царь всероссийский и польский. Тогда крутиться некуда; хошь не хошь – распоряжение государя императора уважь.

Старик в увлечении хлопнул даже кулаком по столу.

– Ты как, Петрович, может, в самом деле написать? – смотрит на меня Лопатин.

– Давай писать. Взялись за дело, надо по форме.

Половой принес бумаги, чернил. Усевшись по обеим сторонам старика, мы несколько часов подряд диктовали ему свои жалобы: «Вот это, вот это, вот это… Описывай всю жизнь нашу… какая горькая жизнь в деревне».

Лист пришел к концу, старик стал сердиться, не рад, что связался с нами, а мы ему все зудим-зудим, как будто нет краю мужицким болям.

На втором листе писарь попросил дать передышку. Велели мальчику принести шкалик водки. Выпивая маленькими глотками водку, старик задумался, низко склонил к столу седую бесприютную голову.

– Я уж и от себя что-нибудь прибавлю, – проговорил он. – Ведь не в одной деревне людям плохо… Я вот жизнь прожил, а не видал радости…

– Пиши, деда, пиши и ты, – прошептал Лопатин.

X

Неудачи облепили нас, как паршь голодную собаку. Над нами смеялись, грозили полицией, с бранью выгоняли из квартир, вздыхали, многозначительно переглядывались, а мы, как шальные, ходили из улицы в улицу, из двора во двор: искали студентов. Взятые из дома деньги вышли, хлеб ели не досыта, отравой въедалось в душу сомнение: нам ли за это дело браться?..

Я стал, неразговорчив, по малейшему поводу трясся и сучил кулаками, ночи напролет не спал, – измучил Лопатина.

На шестой день странствований, вечером, по пути на вокзал, где мы устроились с бесплатной ночевкой, на перекрестке двух улиц мы встретили Осипа Поддевкина. Поддевкин шел по улице, часто нагибался к мостовой, будто отыскивая окурки, а на самом деле сгребал конский навоз и, крадучись, бросал его в почтовые ящики.

– Это ты что же выдумал? – спросил я, разглядев его занятие. – Тебе за это башку проломят!

Он прищурил маленькие белобровые глаза, ехидно кривя рот.

– Я вот сейчас с Марьевского моста швырнул в прорубь собачонку купчихи Усовой, за это тоже башку проломят?

Плоскогрудый, со втянутыми грязношафранными щеками, поросшими колючей щетиной, большеголовый, он широко расставил свои кривые ноги в стоптанных галошах, откинул на крестцы полы желтенького ватного пиджака, подперся руками в бедра.

– Я, может, нынче архиерею дерзил, ну? – Поддевкин оттопырил сковородником губы. – Вы знаете, кто есть Осип Аверьянович Поддевкин? Что? Я, может, с Николай Иванычем – студентом – печатал все дни запрещенные листки!

– Про что, милачок, про что ты? – подпрыгнул, хватая его за руку, Илья Микитич. – Про какого ты Миколая Иваныча? Где он?

– Цыц! – крикнул на него Поддевкин. – Нишкии. Это дело запрещенное!

Он петухом налетел на Илью Микитича – нос к носу; как крылья, расставил красные руки.

– Может быть, вы переряженные крючки, чего у меня выпытываете? Не вижу по харям?

Осип запахнул пиджак, оправил барашковую шапку, круто обернулся к нам спиной.

– Идите своей дорогой, а я своей.

– Этого оставить нельзя! – испуганно завопил Илья Микитич, хватая Поддевкина опять за руку. – Расскажи, пожалуйста, кто это Миколай Иваныч! Мы тебя без этого не отпустим!

Осип Аверьянович вспылил.

– Ну, студент! Ну, подметные письма печатал!.. – вытянув шею, задергал он подбородком; как челнок – вверх и вниз заходил его острый, искусанный блохами кадык. – Ну, не признает начальства!

– Где он, Ося? Где? – тормошил Поддевкина задыхающийся Лопатин. – Эко, господи!.. Насилушку наткнулись!.. Где он, голубеночек?..

– Вы, видно, тоже из таких? – равнодушно спросил Поддевкин, глядя куда-то поверх наших голов.

– Из их же! Из их же! – воскрикнул Лопатин. – Говори скорей, где Миколай Иваныч? Другу неделю его ищем…

– Посадили его онамедни в каменный мешок, – с удовольствием ответил Осип. – К тройному расстрелу поведут… Ну?

– Постой, не ври, это ты следы заметаешь! – завизжал Лопатин. – Коли намекнул, досказывай, а то у нас с тобой драка будет… я человек горячий!..

Илья Микитич уже тряс Поддевкина за «жабры».

Мимо проехал водовоз.

– Будошника-то сзади разве не видите? – спросил он, вытираясь полою полушубка. – Он вас сейчас помирит.

– Николай Иваныча теперь не достанете, – сказал Осип, когда мы спрятались от будочника за угол, – Был, да сплыл… А если вам надо таких, ищите по ночлежкам – там всякий народ водится… Это неправда, что я был в одной компании с ним. – Поддевкин усмехнулся. – Не взяли они меня через характер: по пьяной лавочке я хуже свиньи…

Помолчав, он глубоко надвинул на лоб шапку, опустил красивейшие девичьи ресницы, так не подходившие к его цыганскому лицу, махнул рукой.

– Уходите-ка, друзья, от меня к черту, да право!.. Вы, может, в самом деле переодетые крючки!..

Заложив руки в карманы, не попрощавшись, широко зашагал, хрустя снегом, по пустынным улицам пригорода.

Большая станционная зала, где мы с Лопатиным устроились, прокопченная гарью, с удушливым запахом пота и дыма, с паутиной по карнизу и высоко подвешенными газовыми рожками, была битком набита народом. Ехали в отпуск солдаты, мужики-белорусы в Сибирь, мастеровщина, шахтеры. Все это беспорядочными, скверно-пахнущими серыми кучами разбросалось на заплеванном асфальтовом полу, покрытом мусором, окурками, лоскутками бумаги, обсосанными селедочными головками, галдело, плакало, молилось, со свистом и хрипом кашляло, не в меру громко гоготало. Как пастух среди овец, меж узлов, постелей, сундуков, корзин, спящих детей и женщин, мирно беседующих групп ходил русый красавец жандарм в белых перчатках.

Закусив, мы выбрали себе место в углу; приглядевшись к соседям, начали совещаться о том, что делать завтра, куда пойти, кого спросить. Встреча с Осипом, его рассказ про Николая Ивановича, даже не самый рассказ, а его последние слова, что студент не один, что в городе есть еще люди, подобные ему, окрылил нас, раздул слабую искорку веры в живой огонек. Ласково поглаживая меня по плечу, Илья Микитич, наклонившись, шептал:

– Ничего, Петрович, не дается без труда… Другой раз дуешься, дуешься, того гляди – пупок лопнет!..

– Он вот говорил: по ночлежкам надо искать… Там будто бы того… Мы завтра туда?

– Видишь ли…

В это время лежавший сзади человек в вылинявшем картузе и бобриковом пальтишке, из-под которого виднелась серая сарпинковая рубаха с тесемками вместо пуговиц, с виду лет двадцати семи, потрогал его за руку.

– Товарищ, у вас нет ли спички?

– Я не курю, – сухо ответил Илья Микитич.

Человек поднялся и попросил спичку у солдата.

– Товарищем меня обозвал, – подмигнул Лопатин. – Спасибо, денег с собой нет, а то, по-товарищески-то, обчистил бы, лахарь!..

Илья Микитич знал, что я курю и что у меня вышел табак. Помявшись, взглянул украдкой несколько раз на соседа, не вытерпел:

– У вас, извините, нет ли лишней штучки для Петровича?

Он кивнул на папироску, потом на меня.

– Добились мы с ним, даже на табачишко не уберегли…

– Есть, – с готовностью ответил тот. – Пожалуйста.

Разговорились. Видим: парень сметливый, балагур, с головой. Рассказал нам, что из Питера, слесарь, ждет пересадки пятый час, зовут Платон Матвеич. Блестя темными выпуклыми глазами, неожиданно спросил Лопатина:

– Почему вы засмеялись, когда я вас назвал товарищем?

Илья Микитич неловко завозился на своей сибирке, стал отнекиваться.

– Нет, в самом деле почему? – напирал Платон.

Тогда Лопатин сказал:

– Чудным мне это показалось: видимся в первый раз, а вы на меня – товарищ!.. Какой же, думаю, я товарищ?..

Незнакомец засмеялся.

– Первейшие товарищи! – воскликнул он. – Оба голодны, спим на полу, в грязи, обоих могут выгнать отсюда, а почнем артачиться – накладут в загривок. Чем не товарищи?

– Это верно, браток, – привскочил Илья Микитич. – Слова твои, если хочешь знать правду, – золото!.. Житья нам нет путного!..

Чем дальше говорил наш новый собеседник, тем увлекательнее. Пропало к нему недоверие. Пошептавшись, мы сказали:

– Обожди-ка, слушай: ложись к нам в середку и рассказывай, будет сподручнее. Не ровен час, какая-нибудь собака подслушает…

– Не из одной ли он компании с Николаем Иванычем, поласковее будь, – предупредил я Лопатина.

Слесарь перелег к нам в середину и стал говорить о жизни на заводах, но мы перебили:

– Это мы, друг, знаем: сами хватили горячего до слез!.. Расскажи, что делать?..

И мы передали ему свои похождения. – Так, ребята, нельзя! – со смехом воскликнул рабочий. – Вы могли весь коленкор испортить… В ночлежки! Зачем вас идол понесет в ночлежки?.. К адвокатам на какой-то рожон шлялись!..

– Как же, Платонушка, быть-то?

– А вот надо сообразить: дело не шуточное… Взяли список товарищей-то от адвоката? Нет?.. Ведь вас же слопают! Надо секретно!.. Эх вы, гуси-лебеди!.. Надо обмозговать…

Утром он свел нас в трактир, напоил чаем и посоветовал ехать домой.

– Недели, через две получите письмо: приезжайте, дескать, лыки покупать. На вокзале вас встретит человек в поддевке, спросит: «Вы откуда?» Скажите: «Осташковские, знакомые Платона». Будьте с синими платками под шеей. Дальше все само собою оборудуется.

Достав кошелек, слесарь подал три рубля денег на дорогу.

– Как же так? – растерялся Илья Микитич. – Небось последние?

– Последние не отдал бы, – сказал он.

Илья Микитич повертел в руках кредитку, поглядел на меня: как ты, дескать, Иван, думаешь? Сложив ее вчетверо, осторожно положил на стол.

– Оторопь берет, Платонушка! Может быть, ты жулик?

Рабочий нахмурился, искоса поглядел на Лопатина.

– Не глупи, – просто сказал он. – Язык крепче держите за зубами, занимайтесь делом, деньги – чепуха!

Шагая рядом с вагоном, Платон Матвеич уже ласково улыбался нам.

– Счастливой дороги!

XI

Галкин встретил нас сурово.

– Вы чего-то, робятушки, долго прохлаждались – али неудача?

– Не совсем, – сказал Илья Никитич, подмаргивая мне. – Собери товарищев: доклад скажем.

Когда мы сообщили о всех злоключениях и подошли к истории с Платоном Матвеичем, шахтер не вытерпел:

– У нас тут без вас тоже случай вышел…

– А ты слушай похождения! – закричали на него. – Об этом после!

– Боюсь, кабы не забыть.

– Да не тебе, что ли, говорят? Вот балда! Успеешь!

– Колоухий, ты мне тогда напомни!

– Петра-а…

Рассказ о петербургских январских событиях, переданный со слов рабочего, произвел на слушателей потрясающее впечатление. Галкин, мать и Настя плакали, а остальные сидели убитыми.

– Бросьте, милые, булгатиться, – запричитала старуха, – кабы и вам эдак не всыпали…

– Типун ти на язык! – цыкнул Прохор. Возбужденный, с красными глазами, он крикнул нам: – Надо сейчас же чего-нибудь с урядником сделать. Так нельзя оставить.

– Делать с ним ничего не надо, – сказал Колоухий, – толку от урядниковой смерти, как от клопа смеху… Окромя всего прочего, он нам никакого зла не принес…

– Понимаешь ты, чертово отродье! – налетел на него Петя.

– Да уймись же, Петра, что ты всем глаза царапаешь! – схватил его за руку Богач. – Остынь…

Дольше всех возились с маньчжурцем: он лотошил, горячился, сыпал, как горохом, бранными словами, но и его кое-как успокоили.

– Душа у меня не терпит… в ее все равно отравы влили…

Неожиданно всех удивила Настя.

– Храбрец, – обратилась она к брату, – вы теперь и так на примете: Ваня, ты и этот вот – разновер-то. – Она указала на Лопатина.

– Ну, и что ж из этого?

– А то, что случись какая беда, на вас первых ткнут пальцем. Кто же дальше будет стараться?

– Свои же и продадут. Это она правильно!

Вся пунцовая от смущения, от непривычки говорить равным голосом с мужчинами, от волновавших ее мыслей, девушка глядела своими добрыми серыми глазами в лицо Прохора, склонив русую голову набок.

– Кто-нибудь найдется! – буркнул маньчжурец, – Свет не без добрых людей…

– А ты мне укажи! – настаивала Настя.

– Штундист может! Можешь, Паша?

– Не знаю… Если больше никого не найдется, могу, – выдергивая из полы шерсть, низко склонившись к лавке, отозвался тот.

– И народ собирать, и слова им говорить, и бумаги искать в городе…

– Нет, я вон – про что Прохор… – тихонько вымолвил он. – Урядника если.

– Ему про Фому, а он про малиновый куст! – досадливо махнула девушка рукой. – Ты, шахтер, можешь?

– Я? Я все могу! – ответил Петя.

– Ой ли?..

– Все… У меня сердце от безделья лопается, а вы – тары-бары, четыре пары… Слов хоть отбавляй, а дела ни на собачью слезу… Попов насобирали… в библии глядят…

– Кто же еще есть? – спрашивала Настя брата. – Рылов – молодое бя, сам не согласится в чужой пехтерь лезти, дядя Александр Богач – малограмотен, у Колоухова – семейство, мое, бабье дело – тоже сторона… Кто еще?

– Ну, ну, вали!.. – пристально вглядываясь, будто в первый раз различая ее настоящее лицо, одобрительно шептали мужики.

– Вот вам и ну! Сами знаете, что надо, мне вас не учить…

Словно опомнившись, или проснувшись от сладкого сна, или испугавшись своей смелости, Настя еще больше зарделась и оборвала речь.

– Хоть бы ты не лезла, мокрохвостая! – опять заскулила старуха. – Прешь дуром не знам куды!.. Чего-ка тебе, робенку, надоть?..

– Мать, – сказал ей Прохор, – чужого человека я оконфузил бы до смерти, убей меня бог!.. Чего ты, зуда, зудишь? Чего тебе не сидится смирно?.. Мать, уйди от греха в чулан…

Губы у него затряслись. Старуха, наклонившись под шесток, начала заботливо сгребать золу в старое ведро.

– Какой вострый, – через значительный промежуток времени стала набирать она себе под нос: – «Мать, поди в чулан»… На холод-то!.. Сидит-сидит, да и выдумат, чего не след… «Поди-ка в чулан…» Что ли, сейчас троица?..

Настины и наши доводы были основательными, возразить Галкину было нечего. Побарабанив пальцами по лавке, поглядев в промерзлое окно на улицу, ни с того ни с сего набросился на нас с Ильей Микитичем.

– Почему вы, идолы, не прихватили с собой Платона Матвеича? У меня с ним должен быть сурьезный разговор по этому случаю. Почему он к нам не приехал?.. Деньги у человека брать руки не отвалились, а к себе позвать – язык отвалился?..

– Погоди-ка, парень, у нас адрец его есть, – нашелся Илья Микитич.

– Есть? – обрадовался Прохор. – Ну, и то хоть хорошо! Я ему нынче же напишу большое письмо, чтобы ехал в гости… Кстати, вас отругаю за ротозейство…

Илья Микитич обратился к шахтеру:

– Про какую ты новость обмолвился, Петрушка?

Шахтер, осклабившись, ответил:

– У нас тут пилатовская баба на днях черта родила… А-а, будь она трижды проклята, собака!

– Чего ты городишь, пустомеля? – рассердился Лопатин.

– Ну, ей же богу! Весь в шерсти, как стерва, а голова человечья: уши, ноздри, голубые глаза…

Мы в недоумении переглядываемся, остальные ржут. У Рылова даже выступили слезы на глазах.

– Слова его, робята, верны, – поддержал Богач шахтера. – Поп крестить не хочет чудину: «Ты, бат, видно, с лешим спуталась на старости, негодная блудница?..» Баба крестится на всех богов, что от мужа, а он: «Леший – тебе муж, волчья отрава!..»

XII

На Парфена и Луку было получено письмо из города, на Федора Стратилата мы с Микитичем ездили туда, а три-четыре дня спустя по всему Осташкову читали листки.

В городе нас встретили очень приветливо, особенно стриженная по-солдатски барышня: не знает, на какое место посадить, надоела даже. Вместе с нею жили два человека: один из них, одетый в поддевку, продавал нам на вокзале лыки.

Когда мы рассказывали, с чего и как зародился в нашей деревне кружок, молодые люди ласково улыбались, барышня прыгала на стуле, громко хлопая в ладоши, Прохору велела передать поклон.

– Интересно бы повидать его!..

Потом нас посадили вместе с собою обедать – каждому в особой посуде, потом – чай пить и все уговаривали:

– А вы кушайте, пожалуйста… Не стесняйтесь!..

Зашла речь о подложных бумагах. Над ними посмеялись.

– Вы кто же будете – студенты? – спросил я у барышни.

– Это ты, Петрович, к делу, – просиял Лопатин. – Об этом надо узнать в первую голову!

– Нет, я не студентка, – ответила барышня, – я уроки даю, а они вот, – она указала на молодых людей, – студенты.

Илья Микитич впился в нее глазами.

– Это верно?

Барышня рассмеялась.

– Почему же нет?

– Нам надобно студентов, – опустив глаза, сказал Лопатин. – Петрович вот говорит, что в городах, только студенты до нас жалостливы, а остальные – хоть бы пропали, и то не беда… Если, к слову, вы не студенты, мы искать обязаны. Говорите по совести, чтобы как перед богом…

Он покраснел, смутился.

– Бог е знает… По лицу вы – хорошие, а, между прочим, в чужую душу не залезешь…

– Честное слово, студенты! – воскликнула барышня.

– Студенты, студенты! Товарищ говорит правду, – подошел к нему один из молодых людей, тот, что нас встретил. – Эх, вы, Фома неверующий!.. Хотите спросить у хозяйки?