скачать книгу бесплатно
– Ну, например, этот, как его… – Белка нахмурила лоб, вспоминая. – Ну этот… Запах мокрой земли после дождя…
– Петрикор.
– Ну! Вот скажи, зачем нужно это слово? Всё равно его никто не знает.
– Чтобы было.
– Манька, это не ответ. Или… Как его… Который в банане…
– Волокна банана называются флоэмы, – деланно-занудным голосом в нос произнесла я.
– Вот! Даже в текст не взять – всё испортит. Надо обязательно сноску делать, потому что нормальные люди не должны забивать голову всякой хренью. А сноски убивают текст.
– Если слово существует – значит, оно имеет право на жизнь. – Я плеснула ещё саке в чашку, но не потому что хотела выпить, а – да, да, чтобы дно не оставалась пустым.
– Мань, не занудствуй. Вот когда ты станешь самостоятельным взрослым БОЛЬШИМ ПИСАТЕЛЕМ, отпочкуешься от меня как от соавтора, тогда и мучай читателя всякими ненужными заимствованиями. А пока мы вместе, будем писать просто.
– БОЛЬШИЕ ПИСАТЕЛИ, – хихикнула я, – обычно дяденьки, они бронзовые, стоят на площади, на них с аппетитом какают голуби. А я так. Авторица.
– Да ты лет через десять переплюнешь иного дяденьку, – фыркнула Белка. – Маняш, не комплексуй. Ты такой талантище, поискать ещё! Я тебе в мелочах привираю, а в крупном – никогда, верь мне! Только, правда, давай в тексте без зауми, лады?
– Есть, мой генерал! – Я обняла Белку. – И не поспоришь: «запах земли после дождя» звучит прекраснее, чем «петрикор».
Ох, как же подпортило мне кровь моё вундеркиндство – я вспомнила школу, и настроение сразу сдулось. В первом-втором классе меня считали если не образцовой дебильной девчушкой, то точно «не в себе». Я мало с кем разговаривала, а если и открывала рот, то произносила то, что дети не понимали. К восьми годам я научилась фильтровать поток сознания и начала выдавать связные реплики, доступные сверстникам. Мимикрировала под среднюю детскую массу. У меня даже образовались две подружки с одинаковыми бантами, но исчезли они, впрочем, тоже быстро, не оставив в моей памяти лиц, только имена Оля и Марина. Меня считали зазнайкой-отличницей, а дразнили больно и хлёстко – словами, которые я не хочу вспоминать. Самочек класса я просто таскала за косы, а мальчишки и так меня сторонились, как чумной.
К тринадцати годам я прочитала все книги, какие нашла в доме. Электронных книг у родителей не водилось, и, выпросив у одноклассницы напрокат «Kindle» на каникулы, я была на седьмом небе от счастья. Но и оно скоро кончилось, потому что, осилив всё закаченное, я разочаровалась в литературе в целом и в современной литературе в частности. Читать мне расхотелось на долгие годы. Интоксикация.
О том, что я когда-нибудь начну писать книги, я и не подозревала.
Класса с пятого я начала ходить по школьным олимпиадам. Выигрывала не все, но неизменно умножала нелюбовь ко мне недалёких биологических существ, именуемых одноклассниками. Из всех развлечений я больше всего обожала олимпиады по математике, но в девятом классе меня перестали на них отправлять: я давала точные ответы без объяснений и цепочек формул, и почему я так делала, убей бог, объяснить не могла. Просто находила нужные ответы в голове, как антиквар из всего хлама в своей лавке находит на самой дальней полке нужный покупателю напёрсток или крохотную статуэтку. Меня показывали профессору из какого-то университета, но я стояла перед ним набычившись и вразумительного ничего не могла изречь. «Найдите три значения „а“, при которых уравнение не имеет действительных корней»… Я находила пять значений. «Сколько целочисленных решений имеет неравенство?» Я с ходу говорила «ни одного» и оказывалась права. Нет, я не гений. Гений бы просчитал всё, молниеносно отсёк ненужные варианты и выдал бы правильное решение. Я ничего не просчитывала, просто ляпала наобум и оказывалась права. Интуиция? Может быть. Но не в ста случаях из ста. Впрочем, что грешить, решение было не совсем наобум. Я словно видела последнюю ажурную строчку формулы, а начало не могла воспроизвести. Помучившись со мной, профессор махнул рукой:
– Математика – наука точная, требует логики и объяснений.
А вот логики и объяснений я не выдавала. В моей голове кипятилась тысяча формул, я продолжала давать правильные ответы на все задачки, но расшифровывать «ажур» не собиралась. Хотите, мол, ставьте двойку. Мне всё равно.
Наверное, за это меня и не любили в школе все поголовно, учителя и дети: мне в большинстве случаев было всё равно.
Только один единственный раз я встретила девочку, с которой почувствовала родство душ. Мы познакомились на городской олимпиаде. Надо было найти максимальное количество последовательных трёхзначных чисел, в записи каждого из которых есть хотя бы одна нечётная цифра. Мы с ней синхронно написали ответ, едва дочитав задание до конца. «Ты вундеркинд?» – «Типа того…» Я кивнула, мы рассмеялись. С тестовыми заданиями мы справились за двадцать минут. Она подписала лист и поставила рядом с фамилией крохотный смайлик – улыбающуюся кошачью мордочку, будто свой автограф. Так делать было нельзя, но от хулиганской этой шалости мне стало очень светло. Я получила пулю счастья в живот: ну вот, существует такой же биовид, Машка, как и ты. Здорово, ведь здорово? Но чудо-девочка исчезла после олимпиады, и больше я её не видела никогда, ни на одной олимпиаде. Позже, уже в Петербурге, я пыталась найти её в сети. Был профиль с её именем и аватаркой-кошкой. Я почему-то сразу поняла, что это она, та самая Катя Верещагина. Но обновлений на странице не было года три, и на письма мои никто не ответил. Жива ли? Не сыграл ли её гений с ней злую шутку? Как она существует со своим даром и существует ли? Вот тогда мне до немоты захотелось написать книгу, где героиня была бы с именем Катерина и никаким другим. В память о девчонке, которая могла бы быть моим зеркалом.
Мы с Белкой снова чокнулись, и я почувствовала, что опьянела. У нас было золотое правило: даже если в тебе одна капля алкоголя – не пиши. Всё равно потом придётся стереть, потому что «пьяный» текст, хоть и вдохновенный, но получается полной чушью, название которой – «графомания». Поэтому я встала из-за стола, поклонилась Белке, сложив лапки, как японская гейша, и мелкими шажочками засеменила к дивану: сегодня была моя очередь спать на нём.
Мирон был ласков. Его губы слегка касались моей шеи, и от этих прикосновений у меня появлялись мурашки на коже. Его пальцы вылепливали мне ключицы, и было щекотно и невероятно хорошо. От запаха чистого, сильного тела у меня кружилась голова, а внизу живота прыгал цыплёнок. Так уже было прошлой ночью, и я знала: симфонии не будет, только прелюдия. Он лишь взбудоражит меня, распалит и уплывёт в рассветное утро. И я пыталась удержать его, хватала за волосы, и ему, наверное, было больно.
Проснувшись в четыре утра, я увидела, что в кухне тлеет синеватый отсвет: Белка сидит за ноутбуком и активно стучит по клавиатуре.
– Что ты делаешь? – спросила я сонным голосом.
Белка вздрогнула и свернула экран.
– Фу, Мань. Напугала. Накидываю финал. Мысли есть.
– А что прячешь?
– Ну, не оформилось ещё. Иди спать.
– Бэлл, мы же договорились под мухой не писать. Текст не простит. Ты нарушаешь правила.
– Ну вот, губы надула. Я так. И для диплома своего тоже.
Я взглянула краем глаза на монитор: свёрнутой была страничка «Фейсбука».
– Ты же ушла из соцсетей.
– Ну, подруга, да, подловила. Я на нашего гада ещё раз хотела взглянуть.
Белка клюнула пальцем по мышке, окно развернулось, и с аватарки на нас хитро взглянул Мирон.
– Он на этом фото душка, никакой не гад, – зевнула я. – Смотри, не влюбись.
– Значит, сделаем из него подонка. И начнём прямо с утра, когда обе будем в кондиции.
Я вернулась в комнату, накрылась с головой одеялом, и снова пришёл Мирон. Я уже не спала, но всё думала, думала, думала. Я всегда знала, что если что-то пишешь «кожей и кровью» – то вселенная подтягивается, события начинают сбываться. Даже в фэнтези. Конечно, драконы и прочие твари не прилетят к тебе на подоконник курлыкать, но у нас уже был десяток случаев убедиться, что мы… как бы поточнее сказать… накаркали что ли. Например, фея, выдуманная нами от макушки до пяток, вдруг встречалась в паспортном столе – у неё было всё «наше» и даже имя Изольда. Или мы описывали сцену, где умирает ведьма, – а спустя два дня были свидетелями, как пожилой женщине в метро стало плохо, она осела на пол и завалилась на бок, подмяв под себя сумку и неестественно изогнув руки-ноги. К женщине сразу подбежали со всех сторон, а она смотрела в одну точку невидящим взглядом и вдруг сказала: «Берег». К чему сказала? Мы с Белкой стояли рядом, обе зелёные. Потом синхронно повернулись и молча пошли к выходу. Вечером Белка спросила:
– Слушай, мне становится страшно.
Мне тоже. И не только в тот раз. Потому что я не всегда могла чётко сказать: мы сначала написали, а потом это случилось в жизни, или всё же сперва случилось, а мы уже потом действительность срисовали. И, несмотря на склонность к мистицизму, мне очень хотелось, чтобы действительность шла первой.
* * *
Сюжет пришлось переделать почти полностью. История сплеталась сложно, путано. Начало было таково. Героиня решает поехать в Петербург и найти отца, которого никогда не видела. Едет из далёкого, умытого росами села, где осталась первая любовь (Пашка или Мишка – потом додумаем), и в поезде встречает ЕГО. Имя мы с Белкой решили оставить «родное»: Мирон. Звучно и эффектно. Внешность списали с прототипа, с точностью до родинки на левом ухе. Не потому, что авторской фантазии нам с трезвой Белкой не хватало, а потому что так было интереснее и творческий процесс становился острее. Существование где-то такого же живого человека, с таким же именем, физиономией, фигурой и характером (насколько он считывался с профиля в сети) изрядно нас бодрило и распаляло писательский азарт. Надежды, что прототип прочтёт наш роман, практически не было. Неизвестно ещё, читает ли настоящий Мирон литературу вообще и дамскую беллетристику в частности. Да и способен ли поглотить текст больше, чем тот, который помещается на экране смартфона? Что-то мне подсказывало, что шансов с гулькин нос. К тому же фамилия героя в нашем тексте другая. Когда мы станем известными и (помечтать) богатыми, то с удовольствием будем с ним судиться, если он вознамерится подать на нас иск за клевету и попытки опорочить репутацию.
– Как мы её назовём? Главную героиню? – спросила Белка. – Придумай имя сама, разрешаю.
– Ну, – хмыкнула я. – Давай, Катей будет. Это единственное имя, кроме твоего, конечно, с которым у меня приятные ассоциации.
– Лады, – кивнула Белка.
Итак, Катерина выходит из поезда на московский перрон и понимает, что её уже любимый парень, которого она ждала всю жизнь, исчезает вдали, за спинами толпы, а она, дура, даже телефон его не удосужилась узнать. И она, конечно же, бежит за ним и, разумеется, не догоняет. А из сведений у Катерины о Мироне только одно: что он врач в какой-то клинике. И вот она раздумывает искать папашу и начинает искать Мирона.
Как-то так.
Мы писали запоем следующие три недели. Отрывались на приём пищи, гигиенические надобности, изредка – походы в магазин. И гуляли, в основном, вечерами, когда глаза уже не видели монитор. Обсуждали, меняли, много потом стирали, спорили до хрипоты. Были счастливы.
За это время мне ни разу не приснился набивший оскомину сон. Точнее не сон – сны могли быть разными, – а его концовка. Что-то там происходит, какое-то действие, неважно какое, а в финале я оказываюсь перед дверью. За дверью – свет, и её точно надо открыть, чтобы выйти, а страх сковал руки, и я не могу пошевелиться. Прямо как в плохих фильмах. В развязке героиня, конечно же, толкнёт дверь и выйдет наружу. Фу, просто банальщина! Но в моём реальном сне всё прерывалось в тот момент, когда я подходила к двери. Ну вот же, надо просто сделать одно движение… и там, за дверью – свет и жизнь. Но ведь нет. Я поднимаю руку, чтобы толкнуть дверь, и в тот же миг просыпаюсь. Мне иногда очень хочется узнать, кто там, наверху, так графоманит. Тот, кто пишет сценарии к моим снам. И ещё интересно: если, допустим, писатель пишет откровенно плохо, то и сны ему тоже снятся бездарные?
Денег катастрофически не хватало. Клянчить у родителей – и моих, и Белкиных – не позволяла гордость, а доить драконов и единорогов больше не представлялось возможным: мы полгода о них не писали и полностью выпали из их мира. Белка пошла работать тренером в фитнес-центр, вести «Суставную гимнастику». Название говорило само за себя. Белка прирождённая спортсменка, гнётся во все стороны, как ивовая лоза, на шпагат садится (и сидит так, пока я ей зачитываю собственные куски текста). В своих Сланцах она год проводила групповые занятия в спортклубе. Умница. Мечтала пилатес вести, но там нужен тренерский сертификат, в Петербурге с этим всё строго, без бумажки с красивым штампом в нормальный зал работать не возьмут, а у Белки денег не было его получить. Вот она и подрядилась на тренировки «общего плана». К ней, в основном, потянулись бабулечки: она учила их гнуть негнущиеся спины и тянуть нетянущиеся конечности. Называла Белка свои занятия «бабка-йога», а себя «бабка-йожным инструктором».
Денег, правда, всё равно было мало, а тут ещё хозяйка квартиры, Карга Ефимовна, как мы её за глаза называли, удумала повысить цену на нашу конуру. Мы повозмущались, даже грозились съехать, – но куда уж мы поедем? Эта квартира даже с удорожанием всё равно оставалась по питерским меркам дешёвой. Мы были вынуждены согласиться на новую цену и с удовольствием ввели Каргу Ефимовну как третьестепенного персонажа в роман. Её потом, к концу повествования, наш Мирон аккуратненько замочит.
Я решила, что пора сказать пару матерных своей социофобии, и принялась за поиски работы. Белка отговаривала как могла.
– Манька, какой из тебя работник, ты ненормальная! Я сейчас не образно говорю, а констатирую факт. Вот поставит тебе в офисе кто-нибудь пустую чашку на стол, и ты захлебнёшься от панической атаки!
– Бэлл, ну не волнуйся, я с собой всегда бутылочку с водой носить буду. Если какой болван и поставит, я в чашку плесну быстренько.
– Нам надо книгу закончить!
– Ну мне всё равно лучше пишется с тобой в параллели. А ты со следующей недели на госэкзаменах пропадать будешь, да и бабка-йожить в своём фитнесе. Я тоже себя займу чем-нибудь, а то свихнусь в четырёх стенах.
– У тебя сессия на носу! – не унималась Белка.
– Да сдам я, не волнуйся. Я же вундерребёнок с комплексом отличницы. Уже сейчас могу на экзамен.
– Ну даёшь!
– Белка, деньги не помешают.
Белка промолчала. Мы обе вздохнули и обнялись.
Я состряпала резюме, приврала, где не уличат, добавила себе стажёрского опыта, перечислила все языки, какими владела, и разместила на «работном сайте», выделив жирным заголовок «Умная. Работоспособная. Гибкая. Быстро учусь. Ищу работу секретаря, переводчика, административного помощника». Едва не удержалась приписать «или штатной ведьмы». Подумала и удалила «умная». Ещё подумала и убрала «гибкая». Это не про меня, это про Белку, она гнётся в разные стороны. Ещё подумала и стёрла «работоспособная». Потому что это ужасающее слово, монстр, канцелярит, а я всё-таки писатель. Осталось лишь «быстро учусь» и перечень желаемых ролей.
К моему удивлению, мне позвонили сразу. Я даже толком не успела разослать резюме на подходящие мне вакансии, пестревшие в сети.
Девица-эйчар говорила торопливо, в голосе чувствовалось: «Как я от вас от всех устала». После её речитатива о том, какая замечательная у них торговая компания и параллельного расхваливания их продукции (к слову, они унитазами торговали), я получила приглашение на интервью.
«На интервью» – в моём случае означало: пришла в деловом костюме, колготках и лодочках, что последний раз в жизни делала НИКОГДА. Белка посоветовала мне ещё взять кожаную папку и в нужный момент красивым жестом вытащить распечатанное резюме. Я покривилась, но послушалась. В конце концов, у неё больше опыта, а я только уроки по скайпу вела, вот и весь мой рабочий стаж.
Я притащилась в унитазную контору, села напротив девицы-рекрутёра, и посыпались на меня вопросы – один экзистенциальнее другого. Такое ощущение, что им не секретарь на ресепшн нужен был, а, как минимум, штатный философ-ментор.
Как я вижу свой рабочий день? А я никак не вижу. Я же и в нормальном офисе никогда в жизни не была. Точнее, заходила в наше издательство, ждала редактора в приёмной. Мне запомнилась их бледная медузоподобная секретарша, у которой было шесть рук, в каждой – по телефону, два огромных монитора перед рыльцем и сугроб бумаг на барной стойке. Барной – мои личные ощущения. Я описала эту сцену рекрутерше, стараясь смягчить умеренным юмором углы и дать ей понять, что я к такому вполне готова. Девица даже бровью не повела.
Смогу ли я соврать клиенту? А легко. Судя по тому, что девица подняла на меня накрашенные глаза, я сообразила, что слишком быстро осчастливила её согласием. Нет, ну мы же все врём по мелочам, а я ещё и писатель (а в прошлом – блогер), мне, как говорится, соврать – что ухо почесать. Я поняла, что сейчас завалю интервью, и принялась рассуждать, что есть ложь во спасение и прочее, и прочее… Где-то на середине моей тирады рекрутерша меня остановила и, подумав немного, сделала контрольный выстрел.
– Кем вы себя видите через пять лет?
Кем я себя вижу через пять лет… Как ей объяснить, что хочу быть деревом с резной выпуклой корой, и чтобы во мне жили два полосатых бурундука – толстый и тонкий, а по стволу, в районе пупка, вилась живая муравьиная дорожка.
– Я вижу, мой вопрос вызвал у вас затруднения, Мария. Хорошо, тогда через год. Кем вы себя видите через год?
Да боже ж мой! Я пыталась придать лицу понимающее выражение. Мир меняется с катастрофической скоростью ежедневно! Через год, может быть, какой-нибудь Илон Маск запустит в космос прикроватную тумбочку, так вот я хочу быть внутри этой тумбочки, во втором ящичке сверху.
Только бы вслух не сказать!
Я принялась взбивать удобоваримую белиберду, на ходу импровизируя: вижу, мол, себя, только в вашей конторе, которая лет через пять расцветёт аки груша по весне, разбогатеет донельзя, а я буду на любой административной роли, лишь бы с вами. Про то, что хочу жить на литературный труд и вылезать из норы только для того, чтобы погреться на солнышке, я предусмотрительно умолчала.
Девица покривила губу, что-то написала в уголке моего резюме и сказала, что перезвонит мне.
Но, разумеется, не перезвонила.
В другой офис, откуда ко мне достучался заторможенный мужской голос, меня пригласили только после того, как я заполню анкету о тридцати листах. Я потратила на неё дефицитных два часа, которые могла бы отдать нашему тексту. Чем они занимались, я так и не поняла. Принимал меня усатый дядечка в шикарном кабинете, расположенном посередине грязного склада в Шушарах. Имя-отчество дядечки вытекло из моей головы сразу же, как только он его произнёс. А вот он как раз обращался ко мне по имени и отчеству, особенно, как мне показалось, смакуя слоги на отчестве. Я всегда настороженно относилась к субъектам с растительностью на лице, не встречала среди них ещё ни одного адекватного, взять хотя бы, для примера, моего отчима. А ещё за спиной дядечки-нанимателя громоздился зелёный аквариум, в котором елозил коричневый сом, тоже с усами и таким же индевелым взглядом. Рыба притягивала внимание, и от её движений меня укачивало. Я отвернулась. В этом, наверное, и была моя главная ошибка.
– Вам восемнадцать, Мария Евгеньевна? – сканируя меня, спросил хозяин сома.
– Да, – по-скаутски бодро отчеканила я, удивляясь вопросу: и в резюме, и в анкете стояла дата рождения.
– И у вас за спиной уже несколько лет института и временной работы?
«За спиной» – ужасный штамп. Захотелось обернуться и посмотреть, что там у меня сзади.
– Точно так! – тем не менее выпалила я не моргнув.
– Вы закончили среднюю школу… В году две тысячи… – Его глаза какого-то бежевого цвета, похожие на женские соски, скользили по анкете.
– Да, в шестнадцать лет, – помогла я ему. – Я вундеркинд.
Это была моя вторая ошибка.
– Я не хвастаюсь, нет, просто объясняю, почему у меня за спиной большой опыт работы. Хотя трудовой книжки нет.
Сейчас, подумала я, он спросит про договоры и налоги, и надо будет врать. Но он не спросил.
– А ваши родители…
– Они живут в Екатеринбурге.
– И как они, Мария Евгеньевна, вас в шестнадцать лет отпустили одну в чужой город?
Зачем ему это знать? Ну отпустили. Мама, думаю, даже рада была, а отчиму вообще не до падчерицы. У меня, дяденька, ого-го какой опыт, о чём я не указала в анкете. Как только я поступила в институт, предки перестали присылать мне деньги, сказав, что я теперь взрослая и должна сама-сама. Пришлось договориться со своей головой и временно задвинуть социофобию в дальний угол. Я и дворником успела поработать, и курьером, и даже хорёк-ситтером. Хорёк-ситтер, если бы ты спросил меня, дяденька, – это такая прислуга, которая ухаживает за хорьком, пока богатые хозяева загорают на Мальдивах. Есть бэби-ситтер, есть дог-ситтер, а я вот была хорёк-ситтером. Тоже профессия, между прочим.
Дяденька пожевал усы.
– Мы пробили вас по своим каналам…
Та-ак! Уже интересно! К чему тогда глупые вопросы?
– Вы пишете книги?
– Есть такой грех.
– А как вы планируете совмещать работу у нас и литературное творчество, Мария Евгеньевна?
Я не ожидала такого вопроса. Литературное творчество… В принципе, всё логично: какой, скажите на милость, вменяемый работодатель согласится взять сотрудника, заведомо зная, что тот будет отвлекаться от основных обязанностей и строчить романчики, причём на хозяйском компьютере. Красть оплаченное время. Я вот, подвернись такая возможность, точно буду.
– Вы понимаете, – начала на ходу соображать я, – творчество требует абсолютной внутренней эмиграции, совмещение литературы и основных обязанностей невозможно в принципе. Я могу вас заверить, что работа никоим образом не пострадает.
Мой собеседник дырявил меня взглядом.
– Забавное у вас хобби.
