Бабуся

– Пошел вон, не смей здесь сорить… – кричит на него Прасковья.

Петрок, не говоря дурного слова, пересаживается в другой конец избы.

– Еще что выдумал, – в красный угол уселся! Эка персона! убирайся прочь, – стол засоришь!..

Петрок пересаживался на порог.

– Вот новости, – проход загородил… Вот тебе все твои палки, – и палки летели, куда попало, а она, что было силы, толкала старика метлой. Тогда его верный пес, который ни на минуту не отлучался от него и уже при первом крике старухи оскаливал зубы, теперь с остервенением бросался на нее.

– А! Вот что задумал! Собаку натравливать! Жаловаться побегу… Бабусе всё расскажу… Ты её любимчик… Не боишься!.. А вот я до станового жалобу-то доведу, – погоди у меня… – И она, швыряя то в собаку, то в старика, чем попало, бежала в горницу.

– Собака меня съела… собака… в волость иду, жалобу подавать… становому жалиться буду.

– Как же ты прибежала, – хохотали дети, сидя у бабуси, – если она тебя съела?

– Руку отъела. Целый фунт мяса из руки выела… Защиты здесь не найду, вот тебе крест, дело дальше поведу… Грех тебе, сударыня, тяжкий грех… Петрока так распустила, что он собаку на меня натравливает…

– А вот и неправда, – вскричала Катя, – я сама видела, как ты дедушку метлой колотила, а он всё молчал, всё молчал… – Собака сама на тебя бросилась…

– Поди ты вон от меня, Прасковья, – с сердцем возразила бабуся. – Вечно ты с жалобами! Знаю я, как Петрок на тебя собак натравливает! Экая сварливая старуха!

– Да, я всё виновата, а Петрок у вас всегда хорош! – Она начала всхлипывать, утирая глаза рукавом своей объемистой кацавейки, и причитала в голос, подбирая всё, что ей приходило в голову. – Говорят, бабуся добрая, жалостливая… Больных лечит, бедных оделяет, а мне что? На меня собаку натравили, исполосовали в кровь вдоль и поперек, да так тебе и надо, старая хрычовка, тебя некому жалеть…

– Хорошо, хорошо, покажи свои раны, я тебя полечу, пожалею, – улыбаясь, уговаривала ее бабуся, как малого ребенка.

Между многими смешными чертами характера Прасковьи, самая уморительная была её страсть к лечению. Здорова она или больна, каждый день чем-нибудь мазаться, что-нибудь пить, хотя бы чистую воду, лишь бы только из маленького аптечного пузырька и под условием, чтобы ей называли лекарство мудреным названием, которое она тотчас перековеркивала, – было для неё верхом блаженства.

– Правда, правда, таки царапнула тебя собака… – еле сдерживая улыбку, говорила бабуся, хотя вместо фунта выеденного на руке мяса оказывалась лишь самая ничтожная царапина. Но чтобы поскорее покончить с нею, об этом уже не входили в пререкания.

– Я же вам говорю, а вы всё не верите… Это еще что! Проклятый пес чуть меня не задушил, дышать теперь не могу…

Бабуся вынимала из шкафа примочку, отливала ее в пузырек и объясняла, как следует ее употреблять. Прасковья тотчас успокаивалась.

– Сердечная моя… ты мне уже вечерком чайку пришли или чего-нибудь там тепленького, чтобы отдышаться… А то из-за пса проклятущего продохнуть не могу… Так сюда и подкатывает… И она показывала своей дрожащей, костлявой рукой то на грудь, то на горло.

– Хорошо, хорошо, только, Бога ради, не жалуйся, – было ей ответом, и Прасковья уходила, совершенно успокоенная и примиренная с жизнью.

Зато Петрок не только не доставлял никаких хлопот, но пользовался всеобщим уважением и доверием и поражал всех своим необычайным трудолюбием. Он только во время покосов не мог поспорить ловкостью и силою с молодыми косцами, но зато в остальных работах превосходил всех местных рабочих; к тому же не было дела, о котором бы он не имел понятия. Трудно было сказать, когда он отдыхал: он вставал раньше всех, ложился позже других, не отдыхал даже в полдень, когда для отдыха возвращались с полевых работ. В такое время он обходил постройки, сад: там сделает подворку к расшатавшейся балке, здесь укрепит половицу, где срежет сломанную ветром ветку, или разбивает куртинки, подчищает дорожки. Он оказался и прекрасным садовником: заметив, что лучшее удовольствие Александры Николаевны ходить на могилу её дочери и сажать на ней цветы, он в праздничное время обнес ее затейливой оградой, обсадил кругом акацией и вьющимися растениями, разбил на могиле цветник и всё это делал с большим вкусом и толком.

– Зачем ты наклепал на себя, Петрок, что не можешь работать наравне с настоящими рабочими, – заметила ему как-то бабуся. – Ты работаешь у меня даже больше других и будешь получать настоящее жалованье.

– Нет, сударыня, денег брать от вас я не могу… Сам чувствую, скоро совсем потеряю силу… За что же вы тогда кормить меня будете? Пусть денежки, что вы мне предназначили, у вас остаются на то время, когда я задаром за печкой только хлеб жевать буду, да вот еще когда хоронить придется…

Лучшим удовольствием для Петрока было, когда бабуся звала его к себе в праздник в комнату, и он садился среди детей, слушал чтение и сам читал вслух, так как он был грамотный, а-за тем он начинал свои бесконечные рассказы о походах, о жизни на юге где он провел много лет, о разных случаях из своего прошлого, обильного приключениями.

Так бабуся мирно поживала со своими ребятами; крепко привязались они друг к другу. Только однажды, да и то ненадолго, их мирная жизнь была несколько нарушена самым неожиданным образом. Бабуся послала Костю верхом на лошади на постоялый двор находящейся верстах в пятнадцати от её деревни, купить белой муки для предстоящего праздника рождества. Вдруг Костя, гораздо раньше срока, пронесся мимо окон, привязал лошадь наскоро у забора, вбежал в комнату весь бледный и растрепанный и с плачем повалился в ноги старушке.

– Что с тобою? – закричали в испуге дети и бабуся. Все знали Костю за парня нетрусливого и далеко не слезливого и подумали, что над ним стряслась какая-нибудь большая беда.

– Бабуся! Бабуся! Не поезжай с ней! Мы не пустим тебя! – болтал он, не помня себя от горя, и горячие слезы падали ему на грудь и руки.

– Я ничего не понимаю, что такое?

– На постоялом какая-то барыня лошадей кормит, скоро сюда будет… она расспрашивала о тебе… Сказала, что за тобой едет, тебя к себе возьмет, потому что тебя здесь, будто некому и похоронить… А мы то зачем? Не уезжай, бабуся, не оставляй нас…

– Так ты оттого так и перепугался? Ах, глупенький, глупенький, – ни к кому я не поеду! Нет никого у меня ближе вас! – И Александра Николаевна вспомнила свою дальнюю родственницу, которую она когда-то хорошо знала за особу, очень бесцеремонную и падкую до наследств. Несколько месяцев тому назад та написала ей очень трогательное письмо, в котором просила ее приехать в Москву, переселиться к ней навсегда, давала самые торжественные клятвы покоить её старость, утешать в одиночестве, с честью похоронить и оплакать, когда придет время. Александра Николаевна ничего не отвечала на это чувствительное послание, и родственница, вероятно, нашла более удобным повидать ее лично, подействовать на нее словом. Осипова на первых, же порах высказала ей, что никогда не оставит Макаровки, и при ней продолжала вести ту же скромную, незатейливую жизнь среди детей, к которым она была привязана всей душой. Чувствительная родственница изумлялась её времяпрепровождению, косо и брезгливо поглядывала на ребят, державших себя в доме полными хозяевами, и бесцеремонно высказала в глаза доброй старушке, что среди грубой обстановки она сама «опустилась», повторяя это выжжете с голоса помещиков которые были недовольны приемами бабуси. Осипова была слишком небогата, чтобы задавать угощения своим соседям, которые прежде навещали ее: все её средства, за удовлетворением необходимых нужд, уходили на книги детям и на вспомоществование старым, больным и увечным. К тому же, с течением времени, она всё более и более теряла способность занимать гостей. Зато как привязаны были к ней деревенские детишки! И было за что! Она не только с ними болтала, читала и попивала чаек… Когда она совершенно оправилась от своей тяжелой болезни, она начала учить их грамоте. Поступал кто-нибудь из них в школу, и тут она не упускала его из виду: хорошо идет, – она старается определить его в учебное заведение повыше, хлопочет, пишет старым знакомым, снабжает мальчика, если есть какая-нибудь возможность, деньгами на путешествие; с менее способным сама занимается в праздничное время, когда он приходит домой. И теперь еще жива и всё так же любима старая, добрая бабуся.