скачать книгу бесплатно
И красотой пленён, он преступал порог
Всего возможного, в стремленье в Некуда.
– Этот стих возник сам собой, как будто бы мне кто-то его подарил или пропел из космоса. У вас – мистическая страна, ступая на которую сразу же начинаешь творить, может быть, это происходит из-за грандиозных расстояний вашей земли, похожей на неизведанный космос. Мне кажется, что на вашей земле есть много белых пятен – земель, куда не ступала нога человека. Таких мест почти не осталось в мире, а в вашей стране их очень много. Именно в вашей стране начинаешь понимать мистическую сущность таких слов как «Путь в Никуда», «Ничто», «Нигде» и «Никто». Пустота – это скрытность неизвестного. Такова и есть ваша страна. Я подозреваю, что и вы все обладаете неким первозданным характером и такой душой, где пустота может выявить нечто такое, что потрясёт весь мир до основания. Такое уже было в истории. Вас, русских, бояться, не потому что вы представляете собой угрозу, а потому что вы непохожи на всех других людей, так как имеете в своей душе огромные пространства, ничем не заполненные, а это и есть начало творческой потенции и неиссякаемой силы. Только в вашей стране можно стать совершенным человеком. Мне здесь хорошо. Я чувствую здесь себя, как дома, и рад, что в вашем лице обрёл друга.
– И я нашёл в вас друга! – радостно воскликнул я. – И надеюсь, что вместе мы создадим что-то свершенное и построим новый мир.
Машина подъехала к общежитию. Мы вышли из неё полупьяные и довольные проведённым вечером. Поднимаясь по лестнице в свои комнаты, мы крепко пожали друг другу руки и расстались, условившись продолжить наши встречи после занятий в институте.
Так я впервые познакомился с Человеком-птицей, который собирался изменить наш мир.
2. Прогулка по площади
Утром я встал с больной головой, проснувшись очень рано. Мне нужно было привести себя в порядок и окончательно протрезветь. О вчерашнем дне я помнил смутно. Мне тут же пришли в голову слова Альберта Эйнштейна о том, где он говорил, что время есть ключ к пониманию любой относительности, где движение есть функция времени, но время, само по себе, – понятие относительное, и поэтому абсолютного времени не существует, и что всё, как и время, существует относительно чего-то. В этом я уже давно убедился, потому что моё собственное время текло необычным образом. Его течение то появлялось, то исчезало, как бурная река, уходящая в одном месте под землю, и вновь пробивающаяся на поверхность – в другом. Так и моё время, то скрывалось в моём подсознании, то ярко вырывалось наружу и текло стремительно, как бурный поток или водопад.
Я попытался вспомнить, что вчера происходило со мной, и в моей голове кое-что всплывало, подобно некому миражу, возникающему из тумана. В моих воспоминаниях время отложилось как фрагментарное проявление действительности, но была ли это действительность? Мне нужно было во всём этом разобраться. А разбираться можно было только, оставаясь наедине с самим собой, одним словом, стать «одиноким человеком с площади». Мне захотелось прогуляться по утреннему городу, проветриться. Может быть, подумал я, голова и перестанет болеть.
Было ещё темно и довольно холодно, но трамваи уже ходили. Я привёл себя в порядок, оделся и вышел на улицу. Холод меня быстро отрезвлял, и мои мысли приходили в порядок. Сев в трамвай, я постарался вспомнить все подробности вчерашнего вечера.
Трамвай направлялся в центр города по заснеженным улицам, скрежеща колёсами по рельсам на поворотах и издавая тревожные звонки. Пассажиров в вагоне было совсем немного, многие из них пребывали в полусонном состоянии. Я сидел в свете электрического освещения, который отражался от стекла окна вагона, как бы создавая двухмерность пространства отражённого внутреннего освещения и проникающих в движении лучей уличных фонарей. Эта меняющаяся двухмерность пространства немного смущала меня, как бы напоминая о моём собственном душевном разделении на два мира: на мир внутренний и мир внешний. Из этих миров состояла ни только моя душа, но также, как я полагал, допуская такую вероятность, и души других пассажиров, едущих в трамвае.
Мне нужно было вспомнить всё произошедшее накануне, дать ему оценку и разобраться в некоторых сложностях. Все эти воспоминания лежали спрессованными где-то в глубине моей души. Так что же вчера произошло? Я попытался напрячь память, и вдруг вспомнил эпизод совершенно забытый, который проявился в моём сознании, как некая возникшая перед глазами действительность.
Когда мы уже возвращались на такси в общежитие, между мной и Луиджи возник некий спор, даже не спор, а что-то, наподобие выяснения отношений, складывающихся между нами. Произошёл буквально следующий разговор:
– А мне здесь хорошо, и я рад, что встретил вас, – сказал я ему, – мы оба идём путём совершенствования.
Луиджи, услышав эти слова, рассмеялся и посмотрел на меня как-то странно, сказав:
– Наше совершенство рождается не от природы. Природа – сама по себе уже совершенна. Под совершенством вы, наверное, понимаете возвращение к своим основам.
– Но человек сам по себе уже является совершенным существом, – возразил я ему, – к тому же, все мы находимся в постоянном развитии, и это развитие ещё больше совершенствует нас.
Услышав эти слова, Луиджи опять расхохотался и сказал:
– А вы никогда не думали о том, что человек может не совершенствоваться, а деградировать, развиваясь в негативную сторону, вступая как бы на опасный путь оскудения?
– Но в чём тогда, по-вашему, заложен смысл человеческого совершенства? – спросил я Луиджи. – Я думаю, что из-за своих страстей, недостатков и пороков человеку трудно быть совершенным, но всё же он стремится к совершенству, быть может, механически, так как идёт путём прогресса.
– Всё зависит от человеческого сознания, – подумав, сказал Луиджи, – я понимаю, что человек одновременно может быть мягким и твёрдым: мягким к брату, сестре и ближнему; твёрдым к врагу, обманщику и негодяю; таким является любой человек в мире, независимо от национальности, в сердце которого одновременно уживаются любовь и ненависть. Но вот только, идя механически путём прогресса, сможет ли он стать совершенным? Да и будет ли это совершенство, когда человек станет винтиком прогресса, так сказать, человеком коллективного сознания? Ведь самое главное для человека на пути к так называемому вами совершенству – это контроль над своим сознанием.
– Но что такое сознание? И как вы его понимаете? – сразу же возразил я ему. – Ведь с этим нужно ещё разобраться. Я допускаю, что ваше знание связанно с тем, что происходит внутри вас, а не снаружи. Не так ли?
Луиджи кивнул головой и сказал:
– Мы с вами уже говорили о том, что у человека в этом мире возникает как бы три действительности в зависимости от состояния его сознания. То, что в нём происходит внутри, часто случается в то время, когда он среди многих людей как бы остаётся в одиночестве, как «человек на площади», когда что-то вокруг него происходит, кто-то проходит мимо, а он никого не замечает, потому что его взгляд направлен внутрь себя. Но в то же время он может себя чувствовать и как «человек в театре» ведь в одиночестве он не всегда может оставаться, будучи окружённый людьми. В этот момент включается другая действительность. Он уже является зрителем и участником всеобщего спектакля. Его сознание делает его из мыслителя артистом. Но общаясь с людьми и наблюдая за своим окружением, он уже попадает в третью действительность, как бы давая оценку всему тому, что происходит вокруг него, и задумывается над тем, а ради чего всё это происходит; какую роль он играет во всём этом; и какова цель его жизни. И эта третья действительность его характеризует уже как «человека в храме». Не та ли? Но почему это происходит?
Я не знал, что ему ответить, и Луиджи продолжал говорить:
– Конечно же, вы внимательно вслушиваетесь в звуки, исходящие от мира как снаружи, так и внутри себя, думая, что именно внутри себя можно услышать звуки, исходящие из глубин Вселенной. К тому же вы считаете, что необходимо обладать внутренним и внешним зрением, полагая, что на то, что происходит в мире, вы можем смотреть и через внутреннее зрение и видеть истинную картину происходящего.
– А разве это не так? – спросил я его.
– Так-то оно так, – ответил Луиджи, – но если полагаться только на это, то можно впасть в заблуждение и совсем не понимать причин того, почему это происходит. Например, до меня часто доходят некоторые отрывки мелодий, несущие с собой как бы с неба определённые мысли. Я слышу мелодию древних греков: «Гибель они навлекли на себя святотатством, безумцы…». Что это? Не подсказка ли это того, что должно произойти с теми, кто, теряя мудрость, начинает творить безумия. А безумием иногда бывает даже доброта. Ведь недаром говорят, что навязчивая доброта бывает хуже зла. Человек часто впадает в лёгкое безумие, и не понимает, что творит. Поэтому человек, находясь одновременно в трёх видах этой действительности, должен быть всегда прозорливым. Истинная прозорливость – это постоянное прозрение. А прозрение – это как рождение из небытия, как возвращения из забытья, как просыпание после долгого сна, одним словом, это – мгновенный переход из одной действительности в другую, молниеносное пронизывание одновременно трех действительностей тремя своими осознаниями.
Услышав эти слова, я рассмеялся и сказал:
– Что касается меня, то я постоянно нахожусь в каком-то опьянении жизнью.
И тут я вспомнил, что, сказав эти слова, я вдруг как бы почувствовал, что в тот момент почти полностью протрезвел. Хмель как будто выветрилась из моей головы.
Я вспомнил, что в тот момент, когда мы ехали с Луиджи в наше общежитие, будучи пьяными, я вдруг осознал, что окончательно вышел из прежнего изменённого сознания, в котором остались и прогулка по вечернему Риму, и моё пребывание в позапрошлом веке в обличии гусара в занесённом снегом гостином дворе, и разговор с учёным, трансформировавшимся в Луиджи. Я ясно увидел горящие огни моего родного города, проезжая по мосту, услышал звон трамваев на рельсах и чувствовал запах одеколона водителя, который управлял такси. По-видимому, моё сознание в то время пробудилось.
– Странно, – продолжал говорить я после того, – но это опьянение жизнью мне часто нравится. Ведь нельзя жить постоянно только своим разумом. Это скучно! К тому же, жить одним разумом безрадостно, получается, как бы, странная схема такого существования: мрак, безызвестность, луч света, мысль, полёт фантазии, шишка на лбу от удара о фонарный столб и снова мрак до следующего озарения. Я думаю, что невозможно сразу отдаваться одновременно трём реальностям, а необходимо их переживать по-отдельности и наслаждаться ими. Иначе, что это за жизнь?! Конечно же, можно отдаваться полётам фантазии, парить над головами многих, ни на кого не обращая внимания, но взлететь в небо и парить над всеми – не безопасно ни для себя, ни для других, потому что можно потом упасть на их головы. Ведь можно же, конечно, жить только своей внутренней жизнью, как бы обосабливаясь от других, что я чаще всего и делаю, и не задумываться, правильно ли это или нет. И самое разумное, что может делать человек, – это ни с кем не спорить. В мире – сколько людей, столько и мнений. Если ни с кем не споришь, то над тобой никто не посмеётся, в душе же можешь смеяться над всеми.
Слушая меня, Луиджи опять рассмеялся, воскликнув тираду Гомера из «Илиады» или какого-то другого его произведения, которое я когда-то уже читал:
– Странное, дочь моя, слово из уст у тебя излетело.
– А что? – сказал я. – Разве я не прав?! Человек способен разобраться только в своём собственном внутреннем мире, да и то иногда ему бывает трудно это сделать. А что касается внешнего мира и, уж тем более, общества, где он вынужден жить, и где никогда не бывает порядка, то это для него всегда затруднительно, потому что в обществе постоянно отсутствует истина и правда. Ведь когда люди лгут друг другу, они порождают новую правду, особенно когда они эту правду превращают в разновидность панибратства. Кто-то из великих сказал, что, фамильярничая, люди становятся братьями. Очень трудно разорвать такие брачные узы, ещё труднее бывает порвать отношения с фамильярным сообществом, которым является любое государство через своё так называемое воспитание «патриотизма». Когда вокруг очень много людей, то трудно жить с ними, оставаясь самим собой. Ведь среди людей есть масса неприязненного народа, и трудно, а может быть, даже и нельзя навязать свою любовь тому, кто тебя ненавидит. Можно, конечно, быть выше всего этого, научиться оправдывать любые проявления вражды и нетерпимости, считая, что лжи и обмана не существует на свете, а есть, всего лишь, иллюзии и самовнушение, которые навязываются другим. Но лучше всего, как я считаю, держатся от всех на расстоянии, и жить самому по себе, занимать, так сказать, нейтральную позицию. Нейтральная позиция – это когда ты не являешься ни учеником, ни учителем. Я считаю, что каждый человек сам по себе гениален, правда, иногда он этого не знает, и поэтому обычно смотрит в рот другим. Ведь не даром же говорят, что миром правят посредственности, культуру создают одарённые, а в изгоях пребывают гении. Гении идут своим путём, создавая для всех прописные истины, по которым одарённые пытаются ткать канву жизни, которую посредственности потом используют для своих нужд. Когда вы говорили о пробуждении своего сознания, то я эти слова связал с пробуждением в себе гения. И я считаю, что гений – это человек, который живёт своими мыслями. Не нужно прислушиваться к чужим мнениям, нужно иметь своё собственное мнение, потому что у гениев всегда много подражателей, но ещё больше дегенеративных выкидышей. Человек часто задаётся мыслью: прав он или нет, и не может понять, чья истина в нём: его собственная или у кого-то заимствованная? Но это легко проверить: действуешь ты по своим собственным убеждением или с оглядкой на других. Ведь так? Если ты считаешь себя умнее других, то не поступай, как все. Но если ты мудрее других, то делай так, чтобы все поступали, как ты. Человек стремится к Истине, но для того, чтобы ею овладеть, ему нужно стать совершенным.
– Истины не существует в вашем мире, – спокойно заявил мне Луиджи, посматривая в окно машины на пробегающие столбы, киоски и дома улицы.
– Как это? – возмутился я, не в силах поверить в то, что услышал из его уст.
– Потому что истину вы создаёте сами. Когда я превратился в человека, то начал задумываться над человеческой психикой, чтобы понимать вас, вернее, то, как вы смотрите на мир. И вот что я открыл: вся ваша психика и так называемый духовный строй, как и душевный уют, состоят из набора парадоксальных и болезненных заморочек, которые вы превратили в своего рода категории, такие, как истина и ложь, правда и заблуждение, себялюбие и самопожертвование, грех и вина, любовь и ненависть, и, наконец, свобода, равенство и братство. Но эти заморочки не приносят человеку никакой радости и не делают его счастливым. Возьмём, к примеру, истину, к которой вы стремитесь, полагая, что она помогает вам раскрывать некую тайну, которая сокрыта от вашего сознания, и которая сделает вас умнее и совершеннее. Но как же разглядеть или понять эту истину? И обязательно ли при рассмотрении истины брать во внимание общественное мнение? И вообще, что же такое истина? Рождается ли она от конструирования ваших мыслей или ещё от чего-то? Ведь ваши мысли, если они даже вами выстраданы, не имеют никакой ценности, потому что они, как правило, со временем мимикрируют. К тому же человеку, априори, трудно понять, что истинно, и что ложно, поэтому человеческой истины нет, и не может быть. Я не говорю о Боге, так как божественная истина музыкальна. Музыка, подобно свету, льется из самой сущности Творца. Более того, это и есть его доступный язык при общении с живыми существами, как самое совершенное порождение высшей мудрости, наполняющей всех счастьем. А правда и истина у человека всегда перемешиваются с ложью заблуждениями, от этого и происходят все его беды. И правда у него отличается от лжи тем же, чем смелость отличается от трусости, но бывают исключения, когда ложь есть проявление особой храбрости. Иногда к этому исключению вынуждены прибегать ваши мудрые политики, тогда ложь, в которую вы верите, стаёт у вас правдой. И это всё зависит от степени вашей веры в неё. Очень часто человек произвольно или непроизвольно утаивает правду, уж такова сущность человека, который никогда не обходится без тайн. Меня всегда интересовал вопрос: «Почему человек не может обходиться без тайн? И почему он боится, что его тайны могут быть раскрыты»? Не потому ли, что, раскрывая свою тайну, человек становится уязвимым. Но вот только носить в себе эту тайну порой человеку становится трудно, потому что он открытое и общественное существо. Нося в себе какую-нибудь тайну, он даже может заболеть от этого. Наверное, поэтому священники, чтобы снять с человека какую-то тайну, лежащую на его сердце грузом, придумали так называемую тайну исповеди. В этом, наверное, есть какой-то смысл. Расставаясь с тайной, люди обретают душевное спокойствие. Ведь недаром говорят, что, когда кому-то удаётся открыть вашу тайну, которая вас долго мучила, и о которой вы предпочли никогда не упоминать, вы от неё освобождаетесь, перестаёте мучиться и болеть. Ведь с больной мозолью вы расстаётесь без сожаления? Неприятная для вас тайна – та же болезненная мозоль, от которой вы освобождаетесь, сделав её достоянием гласности. Страдания у вас лечатся покаянием, так как человеческая совесть не может обойтись без давления на неё груза вины. Человек, почему-то, всегда винит себя во всём. Без ощущения вины он просто не видит своего существования. Хотя, что такое вина? Это – такая же глупость, как и все прочие человеческие привычки и пережитки. Но всё же, провинившиеся исправляются быстрее, когда им постоянно не напоминают об их вине. Впрочем, человек весь состоит из своих глупостей. И почему-то глупостям умных людей верят чаще, нежели глупостям глупых. Может быть, первые находятся под защитой своего авторитета? Из глупостей слагаются человеческие достоверности. А о достоверности у каждого человека существует своё собственное мнение. Все люди тщеславны. Это – ещё один порок человеческого характера. Многие смеются в душе над тщеславием своего друга, и лишь немногие радуются, когда это тщеславие реализуется. К тому же люди завистливы и эгоистичны. Даже в вашей любви к кому-либо проявляется ваш эгоизм. Как-то я слышал такое суждение: «Мы любим нашу возлюбленную за нашу любовь к ней, а не за то, любит она нас или нет. Когда наша любовь к ней остывает, то её любовь к нам начинает нас раздражать». У человеческого себялюбия нет границ, поэтому, вероятно, человек так жаждет славы, которая на поверку является для него всего-то миражом. Я слышал и такое суждение от кого-то из вас: «Чаще всего нам полезна слава мнимая, обладая её чувством, мы не устаём трудиться во имя этой славы, но, когда эта слава приходит к нам по-настоящему, мы забрасываем свой труд, и нежимся в лучах её сияния». Став человеком, я долгое время общался с людьми и понял, почему вы все такие несчастные. Один мой друг как-то признался мне, сказав следующее: «В душе мы ненавидим всех людей, стоящих выше нас, если считаем их по достоинству равными себе. Это происходит, вероятно, оттого, что природа заложила в вас инстинкт вашего превосходства через равенство, по которому все слабые стремятся стать равными сильным, а сильные стремятся подмять под себя слабых». Из этого следует, что в вашем обществе никогда не будет достигнуто равенство. Я уже не говорю там о каком-то братстве, потому что в вашем мире также не может существовать истинного Братства, ибо вы даже с вашим человеколюбием ко всему человечеству неспособны стать братом человеку, который вам антипатичен. А в силу зависимости от всего в этом мире, вы не можете быть свободными. Поэтому истинной свободы в вашем мире тоже не существует. Так что, этот ваш лозунг «Свобода, равенство, братство», который вы выдумали, для того, чтобы сплотиться, является простой фикцией.
– Но всё же, – прервал я рассуждения Луиджи, попробовав возразить ему, – вы же не будете отрицать того, что все люди стремятся к добру.
Услышав эти слова, Луиджи расхохотался и сказал:
– Всё это – пустые слова. Обычно люди говорят о том, чего не знают, что хотят скрыть, или о чём никогда по-настоящему не задумывались. Вероятно, поэтому, слова, произносимые человеком, ветер всегда уносит в пустоту. У вас почему-то, когда говорят о добром, всегда это выглядит пресно, приторно или скучно, а вот когда речь заходит о злом, ваше внимание всегда обостряется. Отчего так происходит?
Я ему тут же возразил:
– Бывает и так, что люди, стремящиеся показать себя злыми, бывают очень добрыми, и наоборот, которые выставляют себя на показ добряками, оказываются в конечном итоге злодеями.
– Вот-вот, – тут же поддержал меня Луиджи, – это говорит о том, что вся ваша мораль лицемерна. Конечно, злодея или лгуна можно легко обнаружить среди вас, потому что мало кому из вас удаётся скрывать свои чувства. У лгуна самое уязвимое место – его глаза. А злодей всегда выдаёт себя своим дыханием. А что касается вашей общественной морали, то она не только полна противоречий, но и наполнена крайностями, которые её доводит до ханжества. Так, например, когда общественная мораль осуждает прелюбодеяние, не стремится ли она этим прикончить само понятие любви?
Я не знал, что ему ответить, и только развёл руками, но тут же, взяв себя в руки воскликнул:
– И всё же, мы стремимся сталь лучше. Каждый из нас желает быть совершенным. И у каждого человека на земле есть путеводная звезда. Иногда найти её не составляет труда, но иногда на её поиски уходит вся жизнь.
– Для того, чтобы стать лучше, чаще слушайте классическую музыку и посещайте оперу.
– Но в нашем городе нет оперного театра, – озабоченно произнёс я.
– Если нет оперного театра, его нужно создать, – сказал Луиджи.
В это время мы подъехали к нашему общежитию, и наш разговор пришлось прервать. Поднимаясь по лестнице в наши комнаты, мы пожелали друг другу спокойной ночи и расстались.
И вот прошла уже ночь, настало утро, но почему этот важный кусок времени, где прозвучали такие значимые слова нашего разговора, выпал абсолютно из моей памяти? Может быть, потому, что он был мне неприятен? Многие неприятные вещи мы стремимся забыть мгновенно. Но потом они внезапно возникают в нашей памяти. Луиджи высказал мне тогда много чего такого, чего бы я не хотел слышать. И, вероятно, я всё это тут же и похоронил в своей памяти. Так уж устроена сущность человека, что она старается жить только теми воспоминаниями и помнить только то, что ей приятно.
Трамвай остановился недалеко от центральной площади, где располагалось здание правительства на месте разрушенного собора иконы казанской Богородицы. Посреди площади был разбит сквер с фонтаном, который был занесён снегом, как и сам сквер, и вся площадь.
Прохожих ещё почти не было видно, и я пошёл к фонтану, находящемуся в центе сквера, оставляя следы на выпавшем снегу. Хоть и горел свет фонарей, но звёзды ярко светились в предрассветной темноте неба. Площадь на востоке соединялась с широкой улицей, где справа был ещё один фонтан поменьше у геронтологического центра, напротив музея искусств, затем улица немного искривлялась и проходила мимо другого сквера, где находился большой фонтан между дворцом спорта и музыкальным театром, и упиралась в квартал старинных домов, увенчанных златоглавой церковью. Но даже при электрическом освещение всё это пространство невозможно было спутать с площадью Навона в Риме.
Как же так? – подумал я. – Почему иногда наша действительность раздаивается, и мы из одной реальности попадаем в другую. Вчера я, неожиданно для себя, из своего города переместился в Рим на площадь Навона, и Луиджи этому свидетель. Затем попал в какое-то неизвестное место, став гусаром, но потом опять вернулся в свой город. Что же это за такое, как не путешествие в пространстве и времени?! Конечно же, вчера я немного перебрал, но всё равно я контролировал своё сознание, я высказывал какие-то умные мысли, даже вёл диспут, но как это всё могло произойти, мне было не понятно. О реальности что-то там говорил Кант в своём «Освещении принципов метафизического познания».
Я попытался вспомнить его слова.
Да, так и есть, – воскликнул я, – он говорил, что реальность должна быть объединена в одном-единственном существе. Таким существом являюсь я. И в моём существе объединены все реальности, составляющие как бы материал для всех возможных понятий, и они распределяются между многими существующими вещами, где каждая вещь обладает существованием, в известном смысле ограниченным, то есть, связанным с некоторыми изъятиями.
Так оно и есть. Когда я находился в одной реальности, то другая реальность как бы изымалась, переставала для меня существовать. Я же не мог одновременно находиться и в моём городе, и в Риме. Кант прав, что этим изъятиям присуща безусловная необходимость, но не в такой степени как реальностям, хотя они и принадлежат к всесторонней определённости вещи, без которой вещь не может существовать, и отсюда следует, по его предположению, что ограниченные таким образом реальности имею случайное существование, как в моём случае. Таким образом, для безусловной необходимости требуется, чтобы реальности существовали без всяких ограничений, то есть представляли бы собой бесконечное существо, каким являюсь я. Может быть, под этим пониманием Кант подразумевал Бога? Но кто такой Бог? Может быть, он подразумевал сознание каждого человека, к примеру, моё сознание? Именно в нашем сознании и живёт Бог, и мы являемся его частицей. Так значит, и я могу сравниться с Богом. Ведь кто я? Я тоже являюсь существом, обладающим множественностью. Вчера я был и самим собой и гусаром. А если моё сознание божественно, то оно включает в себя всю Вселенную. А раз так, то я могу мгновенно переноситься из одного места в другое. Хоть я в своём роде и единственен, и существую как моё «я», но явлюсь безусловно необходимым началом всякой возможности.
Я окинул взглядом ещё раз площадь и уходящую вдаль широкую улицу и опять подумал о вчерашней метаморфозе: «Нет, это место не похоже на площадь Навона, хотя и имеет три фонтана, да и по географическому расположению наш город больше подходит к Парижу, чем к Риму, во всяком случае, находится на той же широте, что и Париж. Значит, вчера я и в самом деле побывал в Риме.
И тут у меня вдруг в голове зазвучала музыка Жана Батиста Люлли «Королевский дивертисмент». Но почему в моих ушах звучит эта музыка барокко? И тут я всё понял, что барокко – именно тот стиль, который подходит для публичных мест, где человек должен выделиться, чтобы не смешаться с серой массой, раскрыть все свои таланты и духовные богатства, обособиться от всех. Барокко – это не марши, когда все идут в одну ногу, а танцы, когда люди танцуют на площадях в своих маскарадных костюмах. Барокко – это же музыка для представлений на площадях, когда король Людовик Четырнадцатый выходил вместе с Люлли к своему народу. И король и композитор-артист дают представление, яркое и радостное, где король забывает о том, что он король, а артист может вообразить себя королём. И я вдруг тоже почувствовал себя «человеком на площади». Я шёл таким же скачкообразным шагом, как это делают танцоры, высоко подняв голову, представляя себя одновременно и Жаном Батистом Лилли и Людовиком Четырнадцатым и всем народом, который вышел на площадь, объединённым этим торжественным птичьем танцем. Я был одним из тысячи воображаемых мной людей на площади, и каждый из них старался показать всем свою индивидуальность, свою вычурность.
Я подумал, что этим и отличается барокко от всех других стилей в искусстве, он вбирает в себя всё и перемешивает, чтобы создать свою неповторимость. Какой прекрасный стиль! Это, прежде всего, особый вид душевного состояния, когда человек отделяется от всех, как бы ступая по площади, чтобы придать своей душе определённый импульс, раскрыться, как морская раковина причудливой формы, и показать свою драгоценную жемчужину, глубоко запрятанную в его душе, чтобы всех поразить своей ослепительностью и вычурностью, сложностью, пышностью и динамикой. Вот какой я, смотрите, великолепный и неповторимый! И музыка звучала в моих ушах, и я шёл по площади, подпрыгивая в воображаемом танцевальном шествии королевского дивертисмента.
Да, я – король, и это – моё королевство, такое же, как у Моцарта, где я играю всякие всевозможные роли. Ведь я – существо бесконечное, потенциально скрывающее в себе начало всяких возможностей, как говорил Кант, и моя реальность простирается за гранями любых ограничений, потому что мои духовные силы находятся в постоянном и непрерывном движении к всё большему совершенству, ведь я в своей душе обладаю бесконечностью всей Вселенной, которая содержит в себе все присущие ей мысли и реальности, озаряемые светом моей души. Никакая вещь не может поразить моё воображение, так как я, как математик, могу познать всё, а, как физик, создать любую реальность. Ибо я – король-солнце, как Людовик Четырнадцатый, создавший вокруг себя великолепный двор. Я могу до бесконечности расширять сферу моей реальности, благодаря связи с моей собственной Вселенной. Ведь все реальности – это всего лишь явления, феномены, возникающие и распадающиеся. Я постоянно совершенствую эту реальность, потому что сам, благодаря ей, совершенствуюсь.
И тут я, чувствующий себя «человеком на площади», огляделся вокруг. Рядом никого не было, и я ощутил, что ко мне пришла, наконец-то, эта долгожданная свобода, когда можно побыть одному, оставаясь наедине с самим собой, но не замыкаться в каком-то пространстве, а отдаться открытому космосу, быть под звёздами, мыслить о чём-то своём, внутреннем, и чувствовать себя частичкой огромного мироздания, стать такой же звёздочкой, которые сияли на небе, и создать вокруг себя свой собственный мир.
Я ощутил в себе силы и осознание того, что могу сделать всё, даже самое невообразимое: изменить всё вокруг себя, измениться сам, оставаясь в глубине себя тем самый, каким всегда хотел быть. Ведь, когда меняешься сам, то можно даже менять законы, создавая их для себя и под себя. Ведь даже классик материализма говорил, что человеческое мышление суверенно и неограниченно по своей природе, призванию, возможности и временной конечной цели. Но он тут же добавлял, что оно не суверенно и ограничено только по отдельному осуществлению, по данной в то или иное время действительности. Но если действительность можно менять, как это случилось со мной вчера, то и тогда данного закона тоже не существует, так как я сам могу научиться творить эту действительность. Возле этого фонтана я, находясь в состоянии барокко, чувствую себя Люлли и Людовиком Четырнадцатым, а когда дойду до следующего фонтана, то смогу окунуться с головой в стиль классицизма, и сразу же стану Моцартом, и вся действительность вокруг меня опять поменяется, потому что я буду уже «человеком в театре»; а у третьего фонтана я, превращаясь в «человека в храме», обрету образ бога и буду создавать вокруг себя музыку и свою собственную действительность, как это делает Луиджи. Сейчас он – бог, и при помощи своей философии и магического искусства способен менять окружающий мир. Но и я стану богом и создам свою философию со своими законами. И вот тогда столкнутся две философии: моя и магия Луиджи, и мы посмотрим, кто выиграет эту битву: я или он. И наградой победителю будет Агния. Кто-то один из нас, самый сильный, должен завоевать её сердце.
Танцуя, я дошёл до конца сквера и вошёл в суживающуюся горловину улицы. На тротуарах появились уже пешеходы, спешащие на службу, а по дороге проезжали машины и автобусы. Я перешёл через улицу и у геронтологической клиники, свернув в скверик, подошёл к круглому фонтану. Удивительно, но снега в нём не было. По всей видимости, дворник в этом месте работал даже ночью.
Чаша фонтана была небольшая и неглубокая. Я перешагнул через край чаши и встал в середине фонтана. Скверик, отгороженный от пешеходной мостовой ажурной решеткой, густо зарос кустами и деревья, поэтому свободного пространства вокруг фонтана оставалось мало из-за близко расположенных скамеек, но для меня сам круг чаши мог стать ареной или сценой, как в театре, к тому же, за решёткой ограды толпились люди, ожидая транспорта. В мою сторону они не смотрели, потому что меня защищали ветви деревьев, покрытые снегом, но их присутствие я ощущал, как артист ощущает за занавесом наполненность зала зрителями. В мою душу сразу проникло чувство нахождения в театре, которое возникает в замкнутом пространстве при волнении в преддверии общения с кем-то или с чем-то неизвестным, когда человеку предстоит куда-то выйти: артисту – на сцену, а зрителю ступить в неизведанное пространство. Ведь в театре мы одновременно являемся и зрителями, и актёрами, где можно посмотреть на других и показать себя.
«А что если мне сейчас произнести какую-нибудь зажигательную речь, – подумал я, – обратят на меня люди внимание или нет»? Конечно же, это – глупо: произносить речи из фонтана или бассейна. Люди в театре жизни всегда пытаются обратить внимание на себя, и я не составляю исключения. Но для того, чтобы на тебя обратили внимание, нужно быть привлекательным. А привлекать к себе внимание других людей можно только своим умом или обаянием. Обаяние – это дар природы, и им наделены немногие, то есть, не все, желающие его получить, а вот ум приобретается самим человеком в ходе развития его умственных способностей. И это, прежде всего, труд, который полностью зависит от самого человека. Очень часто за гибкий ум человеку прощают много. К тому же, сам ум может стать средством обаяния. Но как же стать умным? Как развить свой ум до такого уровня или совершенства, чтобы превратиться в гения? Что же такое острый ум, как не постоянное движение мысли? Это – поток мыслительных операций и концентрированного устремление к какой-либо идее. Откуда же берутся мысли? Они берутся из истока, из предела истинного бытия. Слово и мысль прокладывают человеку путь к Истине, из-за которой он находится в вечном странствии, проходя через реальные и нереальные миры; и, конечно же, Истина является его реальной ценностью. Путь духовных исканий! Как это красиво звучит! Этот путь мысли порождает всё его творчество и является конечной целью его бытия. Это и есть его отечество, его родина и его рай блаженства. И мной тоже овладевает чувство стремления к совершенству, потому что я «не есть нечто уже сложившееся, а есть требование духа», как сказал один великий писатель. И я являюсь этим самым духом, который стремится осуществить все мои высшие потенции, суть которых мне ещё не разъяснила природа.
И тут я остановился в своём мысленном движении и воскликнул: «Что же я делаю?! Я стою здесь, в этом фонтане, и несу всякую чушь, занимаюсь глупостью и чудачеством. Что же меня выбило из колеи, привело сюда и сделало жалким позёром»? И тут я вдруг понял, почему я это всё делаю. Я познакомился с Луиджи, который показал мне свое тотальное превосходство надо мной. Он способен делать то, что под силу только магам, волшебникам, святым или богам. И я полностью ощутил всё своё ничтожество. Более того, он не только превзошёл меня, но и покусился на самое святое: решил переспать с моей возлюбленной, с девушкой моей мечты, с Агнией, лишить её девственности. Разве могу я ему это позволить! Нет! Всеми силами я должен противостоять ему, стать таким же, как он, сильным и могущественным, проникнуть в его секреты и победить его. Но для этого мне нужно для начала хотя бы сравниться с ним и овладеть его магией, освоить метафизику и проникнуть в мистику. Но как это сделать? Здесь нужна не йога, а что-то более совершенное. Здесь нужно полное проникновение в себя, в своё я. Ведь мы до сих пор не знаем, что мы собой представляем. И мне необходима помощь математики, музыки и физики и ещё каких-то мистических наук. Я должен поймать этот космический ветер, несущий из Вселенной звуки мироздания, понять его, преображая в свою собственную субстанцию, и с его помощью поменяться сам и изменить всё мое окружение. Но как же раскрыть себя и трансформироваться в своё истинное «я»?
Итак, мне нужно овладеть собой, своим собственным духом, но это – только первый этап моей трансформации. Я должен стать сам королём, императором и богом. Лишь после того, как я сотворю себя, раскрыв свою истинную сущность, то смогу перейти ко второму этапу своего формирования – создать вокруг себя своё королевство, свою империю, свой театр действия, в котором я буду режиссёром и актёром, одним словом, творцом своей судьбы. Да! Именно! Я стану человеком в театре, но не простым человеком, а научусь передвигать фигурки на своей сцене, управлять всеми событиями и всеми людьми в моём собственном театре. Лишь после этого можно будет переходить к третьей стадии своего развития – становиться «человеком в храме», иными словами, устанавливать прямую связь в Высшим Разумом и Высшими Силами Вселенной. И это будут апофизом моего совершенства, когда я сам стану богом, а не рабом Всевышних сил. Я сам начну перемещаться в небесных сферах, познавая пределы истинного бытия, и это станет жизненным путём моей бессмертной души. И благодаря этому странничеству, я смогу перемещаться всюду, где есть пространство, посещать души людей в поисках чистой земли и подлинного рая, насыщая свой дух знаниями и открывающейся Истиной. Я постигну конечную точку своего жизненного пути, где окончательно произойдёт моё самостроительство и закончится моё ученичество в воплощении истинного вочеловечения. Я верю, что страстность моего духа сможет достичь этого, и я стану истинным гением, если даже мои одержимость и тревога доведут меня до безумия. Но ведь это «безумие» и сможет преодолеть все границы мыслимого и немыслимого, и станет определяющим знаком моей подлинной личности.
Но что такое «безумие», как ни истинное просветление. И я уже сам чувствую, что становлюсь безумным. Что же случилось? До появления Луиджи в нашем институте вся наша жизнь текла спокойно и размеренно: часы занятия в институте, наше преподавание, подготовка к лекциям, а в свободное время – встречи в кафе с друзьями и долгие философские беседы на темы миропознания и роли в них математики. Практически, ничего не происходило в нашей обыкновенной жизни. Были, конечно, праздники и пьянки, но все наши разговоры не выходили за границы наших доморощенных размышлений.
На кафедре нас – пятеро парней – преподавателей-математиков, и мы размышляем лишь в рамках нашей узкой профессиональной сферы о только интересующих нас вещах по определённому спектру тем, гордясь своей начитанностью и проникновенностью нашего мышления. И вся наша гордость, возникающая от упоения красотой создаваемых нами теорем и математических схем, вдруг показалась мне некой вычурной забавной игрой ума с претензией на гениальность, и не больше этого. Ведь увидеть истинный мир своим глазами – очень сложная задача.
Мне тут же вспомнился опыт художника-пейзажиста Людвига Рихтера, жившего в девятнадцатом веке, который предложил своим товарищам нарисовать один и тот же пейзаж с условием «ни на волос ни отклоняться от природы». И хотя пейзаж был одним и тем же, и каждый художник добросовестно придерживался этого правила, но получились четыре совершенно разные картины, и они все отличались друг от друга настолько же, как и отличались сами личности этих художников. Так происходило и с нами, преподавателями математики. И каждый из нас смотрел на мир под своим личностным углом зрения.
Хоть мы и образовали своё «Тёмное братство», но единого мнения у нас ни в чём не было. Мы назвали своё братство «тёмным», потому что ежедневно погружали свои умы в самые тёмные математические дебри, пытаясь высветлить хоть какие-то общие понятия в картине мироздания, но чем больше мы углублялись в наш материал, тем больше погружались в хаос и беспросветную тьму, может быть, потому, что тёмной материи во Вселенной намного больше, чем светлой, и общего движения к светлому будущему у нас не получалось. Хоть и жили мы напряжённой духовной жизнью, но из нашего безумия и «математического чудачества» не только не могли найти выход, но ещё больше погружались в них, может быть, потому, что каждый из нас тянул наше «тёмное братство» в свою сторону. У нас даже музыкальные предпочтения были разными. Олег, обладающий в своих порывах ленивым вдохновением, был без ума от музыки итальянского композитора Луиджи Росси; Сергей, упорно работающий над своей диссертацией, вдохновлялся от произведений Баха; Андрей, всегда склонный к внутренним переживаниям, любил Бетховена; а Юрий, временно угодивший из-за своего неуёмного ума в психушку, предпочитал более поздних композиторов: Берлиоза, Клода Дебюсси, Камилла Сен-Санса, Рихарда Штрауса, Вагнера и прочих. У каждого из нас был свой музыкальный вкус и своё видение реальности. Хоть нас все осуждали и считали безумцами и чудаками, и даже смеялись над нами, считая нас отверженными и непонятными в научной среде, но я всё ещё верил, что мы, несмотря на всё это, были на голову выше всех этих учёных светил. И даже когда мы уже не верили в свой успех, мы всё же не отходили от своих устремлений, продолжая верить в успех своей миссии, и наши истинные идеи и чувства прикрывали скрытой иронией, а на наши занятия смотрели как на игру и забаву, надеясь на то, что когда-нибудь наши деяния, исполненные чистой духовности, и идеи получат воплощение в действительности.
В нашей жизни проходило как бы два потока сознания: один из них был потоком напряжённых и интеллектуальных переживаний, а другой – пустяшных бытовых событий, которые в своей обыкновенности выступали как знаки времени, и эта обыденность порой открывалась нам как сущность и смысл человеческой жизни. Мы признавали, что напряжённость нашей духовной жизни всегда сопровождалась нашей житейской инертностью. Никто из нас не был женат, и не стремился создавать семью и рожать детей. Мы жили сегодняшним днём и теми идеями, которые приходили нам в головы. Ни у кого из нас не возникали суетные заботы о собственной карьере, так как мы считали эту безсобытийную жизнь воплощением подлинного бытья, в которой всегда звучала высокая мера пройденного пути всех людей, стремящихся к Истине.
Основой нашего общего учения «темного братства» была идея погружения во мрак, иными словами, в такие темные закоулки нашего подсознания, где могла скрываться сама тайна Истины. А самой основой этого мрака является пустота и тьма, где всё спокойно и ничего не происходит. Но там, в этой мрачной пустоте есть всё, что может существовать, и что может соединяться между собой. Это – как середина всего мироздания, как первозданный эфир, где нет ни форм, ни измерений, ни постоянства. И поэтому оно непостижимо и молчаливо.
Когда наше сознание проникало в эту точку, то оно напитывалось тем, что нельзя было выразить словами, как-то осознать или представить, но именно это и давало нам рождение всего, что потом проецировалось на нашу жизнь. Это являлось некой туманностью, в которой как бы зарождались звёзды, где шло разделение на свет, тьму и тени. Эта точка была для нас неисчерпаемой, и если нам удавалось на ней сосредоточиться, закрыв глаза, то мы были способны увидать прошлое, будущее и настоящее в своём истинном свете. Из этой точки и истекало само наше сознание и мы, пятеро учёных, как бы являлись самим этим сознанием. Из этой точки исходили многие наши реальности и сама наша жизнь.
Мы часто задумывались над тем, что эта точка является тайной, но в ней скрыто Нечто, что представляет собой всё. Потому что всё разливается именно из него, рождая горизонты и многочисленные истоки, создающие творения всех вещей. Оно, это самое Нечто, одиноко, так как в себе само не делится. И мы верили в то, что это и есть наша Душа, Источник осознания всего в мире, Врата всей материи. Ведь что такое наша душа, и почему она бессмертна? Это – именно та Точка, которая может присутствовать везде и в то же время нигде не быть. Это и есть наше Божественное Начало, где мы каждый раз появляемся и исчезаем, свободные от любой логики и приравненные ко всему, что происходит в мире, а не в нас. Ведь в нас самих ничто не может происходить, ибо наше личное творчество рождается под действием этой Точки сиятельного мрака, которая извергается в мир вместе с нами. Поэтому мы не только входим в этот мир, рождаясь, но и несём себя в него, как бы порождая и подтверждая весь этот мир.
Сиятельный Мрак способен был родить нас в любой вселенной. Поэтому мы, побывав в нём хотя бы мгновение, открывали то, что черпали из него, что единило нас с его мрачной пылью, и что рождаясь, превращалось в отточенное остриё или ослепительный блеск некой мыслительной субстанции, способной творить или разрушать все вещи и окружение, что мы потом и называли «возвращением к простым вещам». Такие импульсы омывали наши сердца и выбеливали наш дух, делали открытия, поражая нас своей гениальностью. Всё это было на грани безумия, но безумия просветлённого, рождённого из Сиятельного Мрака. И мы упивались своими открытиями.
Мало кто в институте знал о нашем «Тёмном Братстве», потому что мы поклялись никому о нём не говорить. Когда мы входили в этот мрак, то как бы умирали, ведь есть же в быту такое словосочетание – «отошёл в мир иной». Так было и с нами, когда мы погружались в наш сиятельный мрак.
Мы не знали, что это такое, и не надеялись узнать, эта точка была источником нашей гениальности, и мы постоянно жили между нашим миром и ею. В душе каждый из нас считал себя высшим существом, но мы этим не гордились и не хвастались, потому что боялись потерять возможность вхождения в эту точку. Каждое путешествия туда нас обогащало. Мы и говорили меж собой: «Вхожу туда и выхожу оттуда, хожу туда и сюда, брожу в Царстве Тьмы и напитываюсь сиятельным светом, который помогает мне путешествовать по мирам, нырять в тёмные глубины и подниматься к ослепительным вершинам, сгибаться и выпрямляться, проходить через различные перерождения, взирать на символы, а потом запечатлевать их в изящных теоремах и формулах».
Но самые приятные чувства мы испытывали в тот момент, когда покидали эти темные точки. Это было как возвращение на родину или посещение своего родного дома, где мы появлялись и проявлялись, и вместе с тем происходило наше истинное перерождение. Каждый раз, выходя из этой точки, вы возвращались обновленными, и это была большая радость для нас. Такое мгновенное погружение в это состояние и выход из него не требовали аскетического удаления от мира, но, вместе с тем, каждый раз это было испытанием чего-то нового, неизведанного нам доселе. Это была как бы другая страна, отдалённая и не похожая на наш мир, где, пребывая, мы как бы отходили от земных звуков и форм, превращаясь в иные астрально-космические существа, и там всё было совсем не так, как на земле, мы путешествовали по космическим далям, следуя своей природе. Там мы могли увеличиваться до размеров луны и даже солнца, стремительно передвигаться меж звёздами, погружаться в туманности и находить в них другие необычные миры, где жили драконы и разные удивительные существа, наблюдать течение времени как бы со стороны, познавая историю всей Вселенной. Мы могли превращаться там в огромных гигантов, подпирая головой небо и стоя одной ногой на земле, другой же отправлять луну, подобно футбольному мячу, на дальнюю орбиту, ожидая вновь её приближения под действием притяжения земли, или становиться маленькими карликами, способными проникать в любые щели. Мы уносились за пределы видимого мира и входили в двери бесконечности. В этой точке мы были способны менять свой лик, обретая своим телом любые формы, а, попадая в сферу высшей чистоты, растворяться в ней, как делают это в воде химические элементы, и полностью очищаться от пыли бренного мира.
Возвращаясь в своё прежнее состояние, мы внутренне становились совсем другими людьми, отвергая все человеческие «да» и «нет», не зная ни доброго, ни злого, ни верного, ни лживого. Мы полностью очищались от всего, что раньше нам мешало жить, и этот мир становился для нас сразу же просторнее и светлее, наполняя нас тихой радостью. Мы уже не нуждались в человеческих одобрениях, и не чувствовали одиночества среди людей, потому что внутренне уже чем-то от них всех отличались, являясь как бы противоположностями им и своего рода образцами другого мира. Нам не нужно было уже внимание к себе людей, слава была бы для нас убийственной, мы старались опрощаться, становиться незаметными среди людей и даже желали себе внешнего убожества, стремясь занимать среди всех последнее место. Мы добровольно могли стать юродивыми, потому что понимали их безумие, и с точки зрения простых обыкновенных людей, вероятно, сами становились безумцами.
В первые минуты выхода из сиятельного мрака мы походили на туманности или тени, и нас сразу одолевало желание покинуть этот мир, вернуться назад или уйти, куда глаза глядят, уплыть незаметно от всех в дали и блуждать, ничего не ища на земле и ничем не интересуясь. Потом это чувство проходило, мы как бы возвращались к своей обыденной жизни. Не скажу, что что-то мы теряли, но часть чистоты, полученной нами в той запредельной точке мрака, как бы испарялась. В наши поры опять проникала бренность этого мира, но мы всё же несли в себе образ той первозданной завершённости совершенства, так как после таких погружений в сиятельный мрак вдруг делали открытия в своих научных направлениях, которые современники даже не понимали, и когда мы излагали им свои взгляды, то они вертели пальцами у своих висков, считая нас глупцами и придурками. Мы же смотрели на них с улыбкой, так как видели то, что не видели они. Возможно, что после таких путешествий мы становились, с их точки зрения, немного странными, потому что превращались в чудаков, которые, по их словам, «желаний имеют немного, дают и не требуют обратно, производят что-то и не копят». Они считали нас юродиво-простыми, первобытно неотёсанными и дико-безумными. Как говорил Алексеев: «Мы действовали шало, но шли великим путём».
Но не все наши возвращения из сиятельного мрака заканчивались благополучно. Юрий, наш самый умный и продвинутый в науке товарищ, слишком долго задержался в этой запредельной точке, а когда вернулся, то даже нам стал казаться несколько странным со своим слегка помрачённым сознанием. На одно из занятий со студентами он пришёл в женском одеянии, после этого всё наше начальство института обратило на него внимание, и он временно оказался в психушке. Это произошло совсем недавно, и мы ещё не знали всех подробностей его помрачения. А я собирался на днях сходить к нему и проведать его в клинике.
Тут я как бы очнулся и подумал: «А что скажут люди, увидев меня стоящим в пустом заснеженном фонтане? Что им придёт в голову от этой картины? Подумают ещё, что я залез сюда помочиться или справить другую нужду. Вряд ли они, все такие занятые, примут меня за разумное существо, стоящее в фонтане и думающего о вещах, которые им и прийти в их головы не смогут. Скорее всего посчитают меня придурком».
Я тут же выбрался из чаши фонтана и поспешно вышел из этого маленького скверика. Народу было уже много на улице, все куда-то спешили. Я тоже пошёл по тротуару в направлении востока. Звёзды уже потухли, но солнце ещё не появилось над горизонтом. Однако, просветлевшее небо уже проявилось, как бы закрыв от взора всю перспективу Вселенной и образовав потолок – небесный свод – своего рода замкнутое пространство. Так всегда бывает. Когда начинается день, то наш земной мир сразу же теряет связь с космосом и со всей Вселенной. Он как бы отгораживается от всеобщего мироздания, превращаясь в кокон, в котором происходит своя внутренняя жизнь, где уже обретают своё значение не звёзды, а маленькие пылинки, и огромный театр бескрайной Вселенной с её беспрестанным движением превращается в крохотную сцену с небольшим залом, где разыгрываются местные спектакли, в которые вовлечены тысячи и десятки тысяч актёров, но каждый их них разыгрывает свою собственную пьесу: драму или комедию.
И в этой толпе я ощутил себя вдруг тоже «человеком в театре», потому что в предутреннем свете на фоне архитектурной декорации шли люди, разодетые в разные костюмы: женщины и даже девушки – с накрашенными лицами, мужчины – со сосредоточенным выражением целеустремлённости. Все они как бы входили в свои роли их повседневной жизни, и каждый из них после сна и ночного расслабления в зарождающемся дне сосредотачивался и обретал своё лицо и свой образ поведения. Мне захотелось остановить эту толпу хотя бы на миг, на одно лишь мгновение, и заглянуть каждому в его душу, узнать его историю жизни, его мысли и желания. «Как было бы хорошо, – подумал я, – если бы они никуда не бежали, а остановились и подумали о том, что они делают и почему так суетятся».
Я перешёл оживлённый перекрёсток и, пройдя мимо сквера с памятником вождя революции, через несколько шагов увидел вывеску ресторана «Этерно» – «Вечность», из которого вчера вечером мы вышли с Луиджи и оказались в Риме на площади Навона. Я огляделся. Ничто в этом месте не напоминало мне картину вчерашнего вечера. Несомненно, мы с ним вчера каким-то образом перенеслись в другое место. Но как это смогло произойти? Это было своего рода перемещение небес. Я попал в другую реальность, но долго не задержался там, и, вернувшись, опять оказался в своём мире, но всё это совершилось не по моей воле, и это мне не нравилось. Я никогда не любил, когда кто-то управлял мной и моим сознанием. Человек не должен поддаваться никакому гипнозу, потому что во время гипноза он становится беспомощным рабом чужой воли. Нужно всегда оставаться господином своего сознания, не впадать ни в какое очарование. Нужно научиться быть сильным и противостоять любому влиянию на себя. Человек может подчиняться только своей воле по собственному решению или же следовать воле Всевышнего, вверяя себя только в его руки. Но лучше всего, если человек остаётся ни от чего и ни от кого независимым, только тогда он обретает истинную свободу, и только тогда он может быть самим собой, потому что даже для того, чтобы познать Всевышнего, нужно стать вначале совершенномудрым и углубить свои познания о мире. И прежде чем войти в храм божий, нужно познать то, что находится вокруг храма. Иными словами, необходимо приучить свой разум к путешествию и к познанию всего, что нас окружает. Но это путешествие должно быть внутренним и естественным. Потому что, как говорят мудрецы, чем дальше идёшь, тем меньше познаёшь, мудрец не тратит время на ходьбу, но познаёт всё. И свой собственный храм мы строим своими мыслями и устремлениями, своим разумом и сердцем. И чтобы стать «человеком в храме» нужно посмотреть на мир другим взглядом. Ведь «человек в храме» может путешествовать также как простой странник, но всё, что он будет видеть, и к чему будет прикасаться, обретёт новый смысл, получив некую сакральность. Ведь само блуждание и странствие в беспредельном мире своей души является лучшей формой познания мира.
Я нашёл подтверждение этим мыслям, подойдя к большому заснеженному фонтану, который занимал четверть площади перед Спортивным дворцом. В нём не было ни воды, ни льда, только снег покрывал дно его огромного бассейна и форсунки, из которых летом в небо поднимались струйки воды.
Природа спала также, как и моё сердце, оно ещё не проснулось, чтобы испускать из себя потоки красноречия и мыслей. Я как бы находился в сомнамбульное состоянии, и мои мысли совершали движение внутри моей души, не выплёскиваясь наружу. Поэтому меня никто не слышал, и я мог говорить себе всё, что хотел. Это я и называл внутренней свободой, которая так необходима каждому человеку. Ведь человек не может ни секунды оставаться без мыслей. И даже когда он думает, что он не мыслит, то он всё равно мыслит о том, что он не мыслит. Это внутреннее состояние и является его истинным храмом. И если он входит в любой храм, не важно какая там исповедуется религия, он всё равно находится в своём собственном храме, и только в нём общается с Высшими небесными силами или Совершенным Разумом, которых он и называет Богом.
Да, именно так! Мудрецы утверждали, что, не выходя со двора, можно познать мир. Именно поэтому совершенный человек не ходит ни в какие храмы, а познаёт всё в себе, потому что его собственный храм и является этой тихой обителью, долиной чистой и светлой, как и его дух, бродящий среди гор и лесов, где сама природа врачует его душу. Все мы по своей природе вечные странники, но эти странствия, путешествия обычно не осуществляются во внешнем мире, ибо истинные блуждания и странствия в беспредельном мире могу происходить только в нашей душе, которая и создаёт сама лучшую форму познания мира. Может быть, эта форма несколько парадоксальна, так как проделываемый в ней путь немного эфемерный, но именно он создаётся нашей личностью и определяет подлинное состояние нашего духа, как бы утверждает в этом пути само наше становление, а не данность какой-то эфемерной истины. Но для того, чтобы пуститься в эти скитания, необходимо, прежде всего, освободить свою душу от всякого груза, стать беззаботным и по возможности невинным. Только после полного очищения можно пуститься в это странствие, как говорил кто-то из древних «управляя ветром и овладевая смыслом постоянства неба и земли».
Я прошёл несколько шагов от бассейна и увидел на пригорке силуэт мифического животного, держащего в зубах пушистого зверька. Это животное, созданное воображением людей, нашло своё воплощение в бронзе, и стояло на пьедестале, устремив свой взгляд в глубину улицы. За ним далеко на горизонте появился краешек поднимающегося солнца. Тьма полностью исчезла, и зарождался новый день. Моя прогулка по улице приближалась к концу, нужно было возвращаться в институт, где скоро должны были начаться занятия.
Недалеко от этого мифического животного, похожего на тигра, я пересёк улицу, направляясь к остановке трамвая, возле которой на пригорке стояла златоглавая православная церковь. У меня уже не было времени зайти в неё, чтобы полностью почувствовать себя «человеком в храме». На улице быстро всё менялось с началом дня: люди спешили на работу, транспорт заполнил проезжую дорогу; и моя утренняя прогулка казалась мне уже сном. Но тут я подумал, что всё, что происходит в моей жизни, мне кажется всего лишь сном. Но так ведь всё и есть: всё, что отлетает в прошлое, уже не является явью, а превращается как бы в прожитый сон. И любое странствие превращается в сон, когда небо и земля, весь мир могут уместиться на ладони. Но совершенный человек всегда стремится воссоединить в себе сон и явь, так как он представляет собой как бы триединое начало: «человека на площади», «человека в театре» и «человека в храме». И эти состояния человека постоянно чередуются, отчего он обретает «тройное поведение», которые можно представить, как сон, явь и дрёма. Большую часть времени человек живёт в дремотном состоянии, когда он входит в этот промежуток между сном и явью. Это состояние ещё можно называть забытьем, когда человек забывает о себе и той действительности, в которой он находится, и погружает себя в мысленное блуждание, которое и является лучшей формой познания мира. Его мысль как бы преломляется в новой порождённой им реальности подлинного странствия его духа, сменив его вульгарную тягу ко всему обыденному, от которой он не может устраниться даже при перемене мест и при поиске новых впечатлений, направляя его в абсолютно новую сферу, где нет ни сна, ни яви, ни дремотного состояния, где нет ни правды, ни лжи, и где всё находится в естественном равновесии, где открывается истинная ясность ума и мышления, где само состояние забвения позволяет странствовать в бесконечности, подобной океану, и где открываются истинные знания.
Я стоял на остановке трамвая и смотрел на ожидающих людей, думая о том, способны ли они пуститься в такое странствие. Все они молчали и думали о чём-то своём. Но о чём были их думы, и где витали их мысли? Может быть, в эту самую минуту они все находились в забытье. Ведь дорога туда никому не закрыта.
Подошёл с грохотом трамвай, открылись двери, и все мы втиснулись в забитый людьми вагон. Трамвай тронулся, я стоял в проходе и держался за поручни. Головная боль совсем прошла, и мне мыслилось легко и с ощущением полной свободы. Храм проплыл мимо нас и исчез за поворотом улицы. Я возвращался в институт, туда, откуда распространялось Знание. Да, именно там находилась обитель Знания, как говорили древние мудрецы: Знание устремляется в дорогу, оно путешествует, обращается с вопросами к самым мудрым о том, какой следовать дорогой, чтобы обрести Истину, но нигде не получает ответа. Одни не знают истину, а другие её забыли и только вечный голос, вещающий из вечности, шепчет ему: «Не нужно мыслить, и не нужно думать – это и есть начало познания Истины».
Трамвай проехал мимо ресторана «Этерно» – «Вечность», где вчера мы сидели с Луиджи, и где он впервые открыл мне глаза на знание и истину. И этот вечный голос шептал мне сейчас: «Не нужно мыслить и не нужно думать – это и есть начало подлинного живого познания истины. Не нужно нигде находиться и ни в чём не усердствовать – это и есть безмятежное пребывание в живой Истине. Не нужно ничему следовать и не надо идти никакой дорогой – это есть начало обретения движения к Истине».
И вот, наконец-то, в этой толпе я обрёл возможность разобраться в себе самом. Так кто же я есть на самом деле: физик или математик? Что я хочу познать? К чему желаю прийти? Сейчас в нашем мире все себя считают физиками, потому что все мы живём в физическом мире, а это значит, что все мы являемся материалистами. Но даже у физиков существуют разные интересы. В древности физикой считали знания, слагающиеся из совокупности представлений о природе, так сказать, о внешнем мире, а именно то, что отличалось от всего, что было создано человеком. Само понятие физики означало нечто такое, что относилось только к миру, который существовал вне нашей воли и разума, поэтому и процессы, протекающие в нём, не походили на процессы, протекающие в нашем сознание, они были независимыми и рассматривались как объекты, поэтому естественные процессы внешнего мира Аристотель и называл физикой.
Так что же нужно сделать для того, чтобы понять то, что не зависит от нас и нашего разума, что создано самой природой, а не сделано нашим устроительством? Для этого, наверное, нужно очистить наш ум до снежной белизны, разбить все свои знания, ибо ничего в мире невозможно постичь путём логических умозаключений. Ведь само наше появление на свет, наше рождение – это уже чудо. И это появление жизни не оставляет следов, также как её исчезновение не имеет предела. Для жизни нет ворот, нет жилищ, поэтому она распространяется по всем четырём направлениям.
Наш трамвай выехал на мост, под которым протекла широкая не замёрзшая река, от которой облачком поднимался пар. В утреннем небе, озарённом солнечными лучами, летели на восток вороны, а там, внизу, в холодной воде плавали утки, охотящееся на рыб. И вверху, и внизу всё было пронизано жизнью. И сама наша человеческая жизнь была похожа на движение через этот мост. Мгновение, и вот уже мы на другом берегу, где находится вокзал железной дороги, с которого можно отправиться в путешествие в любой конец света. Но жизнь проносится так же быстро, как проезд по этому мосту, несколько минут и она уже прошла, промелькнула, исчезла. Поэтому-то человек не в состоянии, утвердясь в своём реальном бытии, странствовать в беспредельном. Поэтому всё в этом мире имеет свои сроки. Свои отрезки времени. Сколько же времени я напрасно потерял в своей жизни? Стремясь к знаниям, я не обрёл никаких знаний. И в этом я вчера убедился воочию.
Так что же случилось в моей жизни? Почему я вдруг столкнулся с таким чудом, когда какой-то субъект, даже не человек по рождению, а птица, вдруг, подобно богу, стал вмешиваться в действительность, и менять реальность по своему усмотрению? Что произошло? Почему какая-то часть природы научилась управлять естественными законами всего целого, именуемого самой природой? Почему физика перестала оставаться физикой, а превратилась в рычаг манипуляции? И почему её разрушил какой-то субъект, называющий себя даже не человеком, а попугаем, клоуном животно-растительного мира? Мы все так долго шли к пониманию этой природы, и всё это время происходило стремительное проникновение физических понятий во все наши отрасли науки, и вдруг, бац, и всё перевёрнуто с ног на голову, где я уже ничего не понимаю, когда наше воображение творит саму реальность, когда мы по прихоти своего желания можем изменять мир, творить ту действительность, которая нам удобна? Это же приводит к хаосу, когда субъект с объектом меняется местами. Происходит какая-то мешанина, из-за чего любой объективный взгляд на вещи вдруг превращается в субъективный, и полностью разрушает всякий критерий истины. Как же так получается?
