Росяной хлебушек

скачать книгу бесплатно

– Да какие там следы? – возразил Павел. – Разве угадаешь, её – не её?

– У ней сапоги новые, я след сразу узнаю, Паша.

Татьяна осталась у мотоцикла – вдруг Лиза объявится, а они по глубокой выбитой тропинке выбрались на болото. Оно было пустым и тревожным. Нигде не маячил никакой белый платочек.

– Лиза! – закричал тогда Фёдор. – Лиза-а!

Павел преломил захваченное с собой ружьё, щёлкнул и выстрелил два раза. «Бах! Бах!» – раскатилось грохотом по небу. А когда смолкло, никто не отозвался.

– Пойдём до островка, оттуда всё болото видно, а то здесь справа стена да слева стена, – попросил Фёдор.

Но и с маленького негостеприимного островка, заросшего невысокими деревцами, они не увидели Лизы. Всё необъятное пространство, состоящее из рыжих кочек, редких сосенок и выцветшей травы, было безжизненно и молчаливо. В вечереющем небе, в наливающейся синеве, безучастно светило жёлтое солнце. И сколько ни вглядывался в даль Фёдор, всё было напрасно…

– Лиза! Лиза! – кричали они.

– Бах! Бах! – гремело ружьё.

– Господи! Да где же она? – Фёдор, опираясь на Павла, с трудом сел на вывороченную кокору. Спина от тяжёлой ходьбы совсем онемела и была теперь как чужая.

– Паша! Где она может быть? – он поднял на Павла беспомощные глаза, не в силах больше прятать отчаянье и страх. – Где она ходит?

– Пойдём домой, Федя! Может, Лиза с другого конца домой пришла. Чего так изводиться!

– А вдруг не пришла?

– Ну если даже не пришла, так ведь не пропадёт! Найдётся! Где здесь блудить-то, сам подумай, Федя! За болотом дорога тянется, слева ЛЭП, справа река наша заворачивает. Выйдет куда-нибудь! Ночи светлые, тёплые. Выйдет! Ягод полно. По солнышку и выйдет, коли не вышла уже!

– Так старухи говорят – водит здесь!

– Нам только старух и слушать сейчас! Сами не знают, что болтают! Идём домой! Если нет Лизы, деревню поднимем. Всё хорошо будет! – Павел обнял Фёдора за плечи. – Вот увидишь, всё хорошо будет!

Лизу искали четыре дня. Весть о её пропаже мгновенно облетела околки и окрестные деревни и обросла разными слухами и толками. На розыски поднялись все, даже из района приехали, по многу раз прочёсывали болото и лес, стреляли из ружей, проверили все известные охотничьи избушки и заброшенные чищенины. Всё было впустую. Фёдор осунулся и почернел. Его силком увозили из леса – он не хотел возвращаться домой. На четвёртый день Марфа Ивановна насильно пихнула ему в руки стакан водки и приказала:

– Пей! Легче сердцу станет! – и повернулась к Павлу. – Чего глядишь, как отеть, пей с ним! И я с вами выпью. Бабам, Феденька, легче бывает: они выплачутся, выговорятся! Ты бы, Феденька, поплакал. Это ведь не стыдно, Феденька, поплакать-то. Поплачь, дорогой!

– Не поможешь слезами-то, – глухо откликнулся Фёдор и опрокинул стакан водки. Марфа Ивановна о чём-то ещё говорила, дотрагиваясь до него сердобольной рукой, да Фёдор её не слышал. А как кончилась водка, оттолкнулся от стола и поднялся, шатаясь: «Домой пойду, устал, поспать надо».

Белые ночи уже оборачивались тихими сумерками. Первые редкие звёзды и здесь и там прокалывали сырое небо. Фёдор остановился перед своим тёмным, будто нежилым, домом. Тягостно было у него на душе, и он долго не решался войти. Наконец поднялся тяжело по лестнице и вошёл в избу. Тихо и пусто было в избе, и всё казалось без Лизы чужим и незнакомым. Он сел на кровать. Смятое Лизино платье так и лежало с того утра перед ним на подушке. «Лизонька, – задыхаясь, промолвил он и повалился лицом на платье, прижимая его к губам и к груди, – Лизонька!»

И старая печь, и стол, и белеющее холодным светом окно, буфет с тусклыми чашками и горкой блюдец, этажерка, шкаф, стена, потолок – всё, что было вокруг, глядело на него из глубины, слева, справа, сверху, снизу, из всех углов родной избы осуждающе, мрачно и осиротело…

Он очнулся от звука, будто скрипнула половица, будто кто-то прошёл рядом и мимо. Он открыл глаза и вздёрнулся от испуга: у окна вполоборота тихо стояла Лиза и молча смотрела на него. Фёдор хотел потянуться к ней, но страшная тяжесть сковала руки и ноги, спеленала так, что и дышать невмоготу было.

– Что же ты, Феденька, так и посуду не помыл? Присохла же вся, – укоризненно покачала головой Лиза, а потом тихо подошла к нему и села в ногах.

– Ли-за, – с трудом выдохнул Фёдор и, превозмогая боль, потянулся неживой рукой к её лицу.

– Феденька мой! – вскрикнула Лиза и вдруг повалилась на него, обнимая дрожащими руками. – Феденька!

Он обнял её. Волосы Лизы были сырыми и пахли настывшей травой. Острые лопатки торчали сквозь платье. Холодные губы коснулись его лица.

– Феденька, меня из-за сапожек убили!

Близко-близко он увидел её раненые глаза и закричал: «А-а!» – и очнулся снова.

Лизы не было. Серый дождик катился струйками с крыши. Из тёмных сеней в полуоткрытую дверь несло сквозняком. И сердце мало не выпрыгивало у него из груди. Фёдор сел, сутулясь, и долго смотрел в пол. Рубашка на груди была сырой – он, наверно, плакал во сне. Но руки, обнимавшие только что Лизу, всё ещё помнили и чувствовали её.

– Лиза не придёт, – сказал он наутро Марфе Ивановне. – Я во сне её видел – она мне всё рассказала.

– Что ты, Феденька? – всхлипнула Марфа Ивановна. – Что ты? Ведь нельзя так, голубанушко! Нельзя снам верить. Нельзя, слышишь?

– Убили мою Лизоньку, Марфушка! Убили! Она мне сама об этом сказала. Сама.

Ещё два дня искали Лизу, а потом перестали. На том болотном островке, на самой маковке, Фёдор с Павлом, как ни ругался председатель сельского совета, обвиняя в суеверии, поставили крест, да он и стоял там когда-то, ещё при дедах, – место-то было нечистое: водило.

– Крест-от поставишь как, так скажи, – поучала Марфа Ивановна перед дорогой. – «Лиза, не ходи ко мне больше, не надо!» Скажешь ли?

– Ну, – обещал Фёдор, но не сдержал слова. Сели они с Павлом на кокору, выпили бутылку водки, помянули Лизу. С того дня Фёдор боле не бывал на болоте и в лес не больно-то стал ходок. Из дома переселился он в уросёху, да и стал напостоянно в ней жить. Не жилося ему в доме – всё напоминало там Лизу и мучило только.

…Прозябла совсем спина у Фёдора, поднялся он с лавки и зашагал по угору до своей уросёхи. Тусклый утренний свет уже заполнял во всю широнь проснувшуюся реку. Из тумана лезли кусты, и длинные лодки на красном камешнике, и сосны, заселившие потихоньку неухоженные склоны. От деревни тянуло дымом – какой-то раностав затопил уже печи. Деревня зажила, зашевелилась. «Была бы могилка, – думал Фёдор, – было бы куда сходить… Почто же не удержал я Лизу тогда, почто же отпустил-то? Ведь мог же, мог не отпускать…»

У дома встретил Павел:

– Что, на лавочку свою ходил?

– Ходил.

– Тебе что, дня мало? Пошли чай пить. Ивановна вся о тебе прибеспокоилась: куды пропал? А я смеюсь – по девкам ушёл!

– Да где девки-то, Паша? Были, да вышли все.

Утренние сборы до машины были недолги – нищему собраться, что ремешком подпоясаться. После чая Фёдор едва успел добежать до уросёхи, покидать в заплечный мешок кой-какой инструмент, а уж уазик сигналил нервно и нетерпеливо, а Зиночка кричала от ворот:

– Дядя Федор, давайте скорей, у меня на работу опаздывают!

– Подождёт твоя работа! – ворчала на Зиночку Марфа Ивановна. – Чего так рано сорвались? Человек из дома уезжает! Федя, Федя! Вот пирожки возьми, тут варенья банка, сметанка, груздочки – ничего, что прошлогодние, разберёшься сам! Водичкой ополоснёшь, – и обняла его крепко, расцеловала. – Приезжай, Феденька! Паша, чего стоишь? Ну?

Фёдор обнял Павла:

– Ну, давай, приезжай в гости, Паша! Давно ведь у меня в музее-то не был! – и, неловко подбирая к груди надаренные гостинцы, полез в кабину.

– Ой, дядя Федя, месяц есть будешь! – засмеялась Зиночка, отодвигаясь по сиденью. – Марфа Ивановна, дядя Паша, до свиданья! – И тесно перегибаясь через Фёдора, замахала рукой.

Уазик дёрнулся, и они полетели. Фёдор хотел ещё раз посмотреть на свой мостовик, на ручей, но опоздал – уазик, натужно рыча, уже влез на гору и затрясся, переваливаясь по старому полю.

Когда понеслись по дороге и мелкие камешки быстро и метко защёлкали по днищу машины, Фёдор наконец прислонился окосицей к холодному стеклу и стал смотреть на проносившиеся мимо сосны и ели.

Он вспоминал Марфу Ивановну, вспоминал Павла, и от этих сердечных воспоминаний было светло и грустно. Альбом с фотографиями Лизы он прижимал к груди, ему казалось, от альбома шло какое-то странное тепло, и он представлял, как вденет фотографию Лизы в приготовленную рамочку, как поставит её на стол или прикрепит на стену. Он думал о Мироныче, который, верно, его потерял, о музее, о своей комнатейке и был рад, что всё-таки сподобился и съездил в родную деревню.

Музейные дни по возвращении потекли, как всегда, неспешно и привычно, сложенные из множества дел: старых, старательно выполняемых изо дня в день, и новых, неожиданно нагрянувших и обновивших его быт. Фотографию Лизы Фёдор поставил на стол и теперь, всякий раз забегая в свой угол под лестницей, неизменно встречался с её весёлыми и беззаботными глазами, с её радостной улыбкой на лице, и одиночество, мучившее его, куда-то отступало, пряталось до поры до времени, быть может, в самую дальнюю и глухую комнату малообжитого музея. И он не понимал, почему же раньше не привёз он фотографии Лизы, чего ждал и чего боялся.