скачать книгу бесплатно
– Ну?
– Не «ну», а «слушаю». Убрать трап!
С берега мужичонка в шапке набекрень подал мне трап. Больше никого на пирсе не было. Над всей гаванью заревело из динамиков:
– Восемьсот пятнадцатый, отходите! Восемьсот пятнадцатый, отдавайте концы!
Старпом в рубке горделиво стоял у штурвала. Рад был, что кеп ему доверил отчаливать.
– Вахтенный, отдать кормовой!
Тот же мужичонка подал мне конец, и я вышел под рубку, ждал, когда борт отвалит от стенки.
– Что молчишь? – спросил старпом. – Конец отдал?
– Порядок, – говорю, – можешь отчаливать.
– Надо говорить: «чисто корма!»
– Знаю, как надо говорить. Только надоело.
Чудо, что за пароход. Как будто я один отчаливал. Не считая, конечно, старпома.
Машина встрясла всю палубу, и винт под кормой всхрапнул, взбурлил чёрную грязную воду. Борт начал отходить, и я пошёл на полубак. Старпом мне крикнул вдогонку:
– Отдать носовой!
Опять мы с тем же мужичонкой встретились. Он сделал своё дело, похлопал себя рукавицами по груди, по ляжкам и сказал мне:
– Счастливо те в море, парень!
– Ага, бывай, отец.
Мы уже отошли на метр – в слабом свете плескалась мазутная волнишка между бортом и стенкой, кружились щепки и мусор, и я пошёл закрепить леер – где раньше был трап. Вдруг меня оттолкнули – какая-то девка, с плачем, охая, кинулась с борта на причал. Едва-едва достала до пирса носочками – и испугалась отчаянно, заплакала навзрыд. За нею выскочил Шура – в одной рубашке, без шапки. Он ей орал:
– Мне всё про тебя скажут, не думай, не утаишь!
– Шура! – она шла по причалу, прижав руки к груди, платок ей закрывал половину лица. – Как ты так можешь говорить! В гробу я с ним лежала!
– Я тя люблю, поняла, но услышу про твоего Венюшку – гад буду, всё тут кончится!
– Шура!
Она отставала, уплывала назад – и скрылась за рубкой. Я закрепил леер. Шура стоял рядом, ругался по-страшному и мотал головой.
– Жена? – я спросил.
– Да только расписались.
– Зря ты с ней так, девка же тебя любит.
– Любит!.. А ты чо суёшься? Твоё дело? – Но скоро он успокоился, заулыбался даже. – Ничего, для любви не вредно пошуметь. Всё равно она завтра в Тюву прискочит. А нет – тоже неплохо. Громко попрощались, запомнит.
Причал уходил вдаль, за корму, надвигались и уходили другие причалы, корпуса пароходов. Вода, чёрная, как дёготь, поблескивала огоньками. Над рубкой у нас три раза взревел тифон. Низко, протяжно. Кто-то издалека откликнулся – судоверфь, наверно, и диспетчерская.
– Раньше не так было, помнишь? – сказал Шура. – Весь порт откликался. Аж за сопки провожали.
Он вздрагивал от холода, но не уходил, смотрел на порт.
– А тебя почему не проводили? Времени не нашла?
– Не смогла.
– Убить её мало. Сходи погрейся, я за тебя постою.
– Не надо.
– Ну и стой, дурак. – И пошёл в кубрик.
Мы шли мимо города, проходили траверз «Арктики», потом траверз Володарской, – промелькнула в огнях, стрелой, направленной в борт, и отвернула назад. С другого борта уходил Абрам-мыс, высоко на сопке мелькнуло Нинкино окошко. Потом – пошла Роста.
– Слышь, вахтенный, – старпом позвал. – В Баренцевом, сообщают, шторм восьмибалльный. Повезло нам. До промысла лишний день будем шлёпать.
– Нам всегда везёт. Чем ни хуже, тем больше.
– А ты чего такой злой? Тоже не поладил с бабой?
– Я не злой. Это у тебя поверхностное впечатление.
– Ишь ты! Ладно, притрёмся. Иди спать пока, до Тювы ты не нужен.
Но я не сразу ушёл, а покурил ещё в корме, на кнехте сидя. Здесь шумела струя от винта, переливалась холодными блёстками и отлетала во тьму, и лицо у меня деревенело от ветра. Ветер шёл от норда – в Баренцевом и правда, наверно, штормило. Но мы ещё не завтра в него выйдем, завтра весь день – Тюва. Если я сильно захочу, можно ещё оттуда вернуться…
Мы шлёпали заливом, лавировали между тёмными сопками, покамест одна не закрыла напрочь и порт, и город, и огоньки на Абрам-мысу.
Встречным курсом прошлёпал кантовочный буксирчик[25 - Эти буксирчики разворачивают (кантуют) в портах или в других узкостях большие суда.] – сопел от натуги, домой спешил. Кранцы висели у него по бортам, как уши. На нём тоже можно было бы вернуться, если сильно захотеть.
Прошла его корма, я на ней разглядел матроса – в ушанке и чёрном ватнике. Он, как и я, сидел там на кнехте, прятал цигарку от ветра. Увидел меня и помахал рукой.
– Счастливо в море, бичи!
Я бросил окурок за борт и тоже ему помахал. Потом ушёл с палубы.
Глава вторая
Сеня Шалай
1
Весёлое течение – Гольфстрим!..
Только мы выходим из залива и поворачиваем к Нордкапу, оно уже бьёт в скулу, и пароход рыскает – никак его, чёрта, не удержишь на курсе. Зато до промысла по расписанию шлёпать нам семеро суток, а Гольфстрим не пускает, тащит назад, и получается восемь – это чтобы нам привыкнуть к морю, очухаться после берега. А когда мы пойдём с промысла домой, Гольфстрим же нас поторопит, поможет машине, ещё и ветра подкинет в парус, и выйдет не семь, а шесть, в порту мы на сутки раньше. И плавать в Гольфстриме веселей – в слабую погоду зимой тепло бывает, как в апреле, и синева, какую на Чёрном море не увидишь, и много всякого морского народу плавает вместе с нами – касатки, акулы, бутылконосы, – птицы садятся к нам на реи, на ванты…
Только вот Баренцево пройти, а в нём зимою почти всегда штормит. Всю ночь громыхало бочками в трюме и нас перекатывало в койках. И мы уже до света не спали.
Иллюминатор у нас – в подволоке, там едва брезжило, когда старпом рявкнул:
– Па-дъём!
К соседям в кубрик он постучал кулаком, а к нам зашёл, сел в мокром дождевике на лавку.
– С сегодняшнего дня, мальчики, начинаем жить по-морскому.
Мы не пошевелились, слушали, как волна ухает за бортом. Один ему Шурка Чмырёв ответил, сонный:
– Живи, кто тебе мешает.
– Работа есть на палубе, понял?
– Какая работа, только из порта ушли! Чепе[26 - ЧП – чрезвычайное происшествие.] какое-нибудь?
– Вставай – узнаешь.
– Не, – сказал Шурка, – ты сперва скажи, чего там. Надо ли ещё вставать или мне сон хороший досмотреть.
– Кухтыльник[27 - Кухтыльник – сетчатая загородка для надувных поплавков (кухтылей). На СРТ располагается под окнами ходовой рубки.] сломало, вот чего.
– Не свисти! Сетку, что ли, порвало?
– Не сетку, а стойку.
– Это жердину, значит?
– Ну!
На нижней койке, подо мною как раз, заворочался Васька Буров, артельный. Он самый старый у нас и с лысиной, так мы его с ходу назначили главным бичом – лавочкой заведывать.
– Что же ты за старпом? – говорит Васька. – Из-за вшивой жердины всю команду перебудил. Одного кого-нибудь не мог поднять.
– Тебя, например?
– Не обязательно меня. Любого. Волосан ты, а не старпом!
Ну, тот озлился, конечно, весь пошёл пятнами.
– А моё дело маленькое, сами там разбирайтесь. Мне кеп сказал: найдётся работа – всех буди, чтоб не залёживались.
– Я и говорю – волосан. Кеп сказал, а работы – нету. А ты авралишь.
Старпом поскорей смылся. Но мы тоже не улежали. Покряхтели да вышли. На судне ведь ничего потом не делается, всё сразу. Хотя кухтыльник этот и не понадобится нам до промысла.
Горизонта не видно было, сизая мгла. Волна – свинцовая, с белыми гребнями, – катилась от норда, ударяла в штевень и взлетала толстым, жёлто-пенным столбом. Рассыпалась медленно, прокатывалась по всей палубе, до рубки, все стёкла там залепляла пеной и потом уходила в шпигаты не спеша, с долгим урчанием. Чайки носились косыми кругами с печальным криком и присаживались на волну: в шторм для них самая охота, рыба дуреет, всплывает к поверхности. И заглатывают они её, как будто на неделю вперёд спешат нажраться: только мелькнул селёдкин хвост в клюве – уже на другую кидаются. Смотреть тошно.
Мы потолкались в капе и запрыгали к кухтыльнику. Ничего там такого не сделалось, стойку нужно было выпилить метра в полтора, обстругать и продеть в петли. Работы – одному минут на двадцать, хотя бы и в шторм. Но мы-то вдевятером пришли! Это значит, на час, не меньше. Потому что работа – на палубе, а кто её должен делать? Один не будет, если восемь останутся в кубрике. Он будет орать: «Я за вас работаю, а вы ухо давите!» И пошла дискуссия.
В общем, и полутора часов не прошло, как управились, пошли в кубрик сушиться. А кто и сны досыпать, кандей ещё на чай не звал. И тут, возле капа, увидели наших салаг – Алика и Диму, которых с нами не было на работе. Алик, как смерть зелёный, свесился через планширь и травил помалу в море. А Дима его держал одной рукой за плечо, а другой сам держался за вантину[28 - Вантина – или ванта – трос, раскрепляющий мачту от бокового изгиба. Крепится нижним концом к борту или к палубе.].
Дрифмейстер, который всей нашей деятельностью руководил, сказал ему, Диме:
– На первый раз прощается. А вперёд запомни: когда товарищи выходят, надо товарищам помогать.
Дима повёл на него раскосым своим, смешливым глазом.
– Я вот и помогаю товарищу.
– Травить помогаешь? Работа!
Дима сплюнул на палубу и отвернулся. И правда, говорить тут было не о чем. Но дрифтер чего-то вдруг завёлся. Он ещё после кухтыльника не остыл.
– Ты не отворачивайся, когда с тобой говорят, понял?
– Со мной не говорят, на меня орут, – Дима ему отвечал через плечо. – А я в таких случаях не отвечаю. Или отвечаю по-другому… На первый раз прощается.
Дрифтер как вылупил рачьи свои глаза, так и застыл. У него даже шея стала красной. Он, правда, и не орал на салагу, просто у него голос такой, ему по ходу дела много приходится орать на палубе. Но салага всё равно был на высоте, а дрифтер уж лучше молчал бы. Вообще, он мне понравился, салага. Он мне ещё в Тюве понравился, когда сети грузили. Понюхал и сказал Алику: «Лыжной мазью пахнут». Сколько я их перетаскал, а вот не учуял – и в самом деле, лыжной мазью.
– Ты сперва руку брось с вантины! – Дрифтер уже и впрямь заорал, стал над ним с кулачищами. У нас ещё боцмана? бывают дробненькие, ну а дрифтеру всю палубную команду нужно в кулаке держать, так что кулаки у него дай бог. – А то ещё на трёх ногах стоишь на палубе!
– Пожалуйста, – сказал Дима. И руку убрал. С вантины.
Тут из ребят кто-то, Шурка вроде Чмырёв или Серёга Фирстов, толканул дрифтера, увёл в кап, и мы все хором скинулись по трапу в кубрик. Сели в карты играть, покамест кандей не позовёт. Серёга достал засаленную колоду и раздал по шестям. Пришёл ещё боцман наш, Кеша Страшной – ну, на самом-то деле он не страшной, а симпатичный, в теле мужичок, с чистым лицом, как с иконы, в довершение ещё бороду начал ро?стить. До порта побалуется, а там жена всё равно потребует сбрить. О чём мы тут заговорили? Да, боцман-то и начал мораль нам читать – на что мы время золотое тратим, карты у нас с утра, лучше бы книжки читали.
– Всё поняли, – Шурка ему говорит, – садись теперь с нами, а то у нас игра не заладится.
– Вот кеп вас застукает, он вам наладит игру. – Боцман взял карты, разобрал их и вздохнул. – Вообще-то на судне не положено. Это игра семейная.
– А мы что, не семья? – спросил дрифтер. – Мы же и есть семья!
Тут как раз и явился Дима, взял полотенце с койки и сказал – так что все мы услышали:
– Семья! Пауки в банке, а не семья.
Мы положили карты лицом вниз и поглядели на него. Он был хмурый и матовый от злости.
– Ну, как он там? – спросил дрифтер про Алика. – Всё дразнит тигра?
– Не понимаю шуток, – сказал Дима. – Человеку плохо, а вы зубы скалите. Что за подончество!
Сказать между нами, дрифтер-то спросил из самого милого сочувствия. Он уже забыл начисто, как он орал на палубе. И из-за чего орал. Потому что палуба – одно, а кубрик – другое. Там свои интриги, а в кубрик пришли – всё забыто, сели играть, ходи с шестёрки. Но салага-то этого не знал.