скачать книгу бесплатно
Вот этого я не учёл Семь дней – это, значит, семьдесят копеек. Я вынул свои сорок. Она поглядела на меня поверх очков, вздохнула.
– У соседей не мог одолжить?
– Меньше десятки занимать – несолидно.
– Ладно, сама за тебя заплачу. Упомнишь?
– Забуду. Вы напомните, пожалуйста.
– Постой, я тебе пропуск выпишу.
Я показал ей, что у меня в чемоданчике, а пропуск порвал и кинул в плевательницу. Кому же его показывать? Той же вахтёрше.
– До свиданья, мамаша.
– Ступай, счастливо тебе в море.
Была ещё самая ночь, когда я выходил, со звёздами. Я пошёл по тропке, вышел на набережную. Порт переливался огнями, до самых дальних причалов, вода блестела в ковшах[19 - Ковш – часть портовой акватории, углубление, ограниченное с трех сторон причалами.], и весь он ворочался, кипел, посапывал, перекликался тифонами и сиренами, и отовсюду к нему спешили – толпами, врассыпную, из переулков, из автобусов.
На углу Милицейской я остановился. Четверть десятого было на моих. Она уже там, на работе. Она минута в минуту приходит. Не то что я к отходу. Монеты у меня для автомата не было, но я зато способ знаю.
Подошёл там к трубке мужчина.
– Нельзя, – говорит, – она в лаборатории. И мы по личному делу…
– Ах, какая жалость! Тут к ней брат приехал…
– Из Волоколамска?
Так и есть, нарвался я на очкарика.
– Ну, нельзя – не зовите. Только передайте: тот самый звонил, ему сегодня в море, просил её прийти на причал. – Я ему сказал, какое судно и как найти причал. – Запомните?
С кем-то он там пошептался и ответил:
– Хорошо, я постараюсь.
– Вы-то не старайтесь, пусть она постарается.
– Она… по-видимому, придёт. Если сможет. Больше ничего?
– Нет, спасибо.
Так мы с нею и пообщались.
Мне ещё нужно было в кадры – это рядом, на спуске: избёнка в один этаж, стены внутри голубые, облупленные, карандашами исписанные вкось и наискось, увешанные плакатами: «Рыбак! Не выходи на выметку без ножа», «Не смотри растерянно на лоно вод, действуй уверенно, используй эхолот!», «Перевыполним план по улову трески на трамтарарам процентов!» Пять или шесть окошек выходят в коридор – в такое окошко лица не увидишь, только руку просовываешь с документами. И народ здесь толчётся с утра до ночи, – кажется, век не пробиться. Но это кажется.
Я вломился в коридор и заорал с порога:
– Бичи, пустите добровольца!
Расступились. Девица даже выглянула из окошка.
– Это ты доброволец?
– Я. Выдай мне билетик на пароход.
– Выбирай любой. Какой на тебя смотрит?
– Восемьсот пятнадцатый.
– Привет! Отошёл уже.
– Не может быть, – говорю. – Отход на восемь назначен. А сейчас только полдесятого. Вон у тебя и роль ещё на столе.
– Ой, ну надо же! – захлопотала. – Неужели я ещё не отнесла?
Бичи мне дышали в затылок, смотрели, как она меня оформляет.
– Ты гляди, – один говорит другому, – в Норвежское идут под селёдку. Ну, юмористы!
– Надеются, значит, – отвечает другой.
– Ты шутишь! Какая же в январе селёдка?
– Так это ж не я иду. Это ж они идут.
Девица мне выбросила направление и закрылась. Бичи повздыхали и ушли перекуривать. А я дальше – крутиться по карусели. И часа не прошло, как выкрутился – со всеми печатями.
На спуске народ уже валом валил по мосткам. Я вклинился и зашагал – как рыбёшка в косяке. Снег скрипел под ногами, скрипели доски, и с нами облако плыло, от нашего дыхания; мы в нём шагали, как в тумане. У проходной разделились на два рукава, потекли мимо милицейских. Портовые шли налегке, ну, а меня с чемоданчиком остановили.
Спиртного при мне не было. Даже милиция выразила удивление:
– Небось через проволоку передал?
– Святым духом, – говорю, – по воздуху.
– А много? – смеётся милиция.
– Да штуки три.
– Это ещё не много. Вот сейчас кочегара задержали – восемь поллитров нёс в штанинах.
– Анекдот! – говорю. – Конфисковали?
– Ну, так если вываливаются! Это ж не дело. Надо, чтоб не вываливались.
– Правильно, – говорю.
– Счастливо в море!
Народ растекался по причалам, по цехам, по пакгаузам. Знакомые меня приветствовали – машинист с локомотива, доковые слесаря, девчата с коптильни, с рефрижераторов; я им улыбался, рукой помахивал и шёл себе, не задерживался, пока не упёрся в шестнадцатый причал. Здесь мой «Скакун» стоял – весь в инее, как обсахаренный. Грузчики-берегаши набивали трюма порожними бочками. Кран с берега подавал их в контейнере, контейнер зависал над люком и рассыпался, и бочки летели в трюм с грохотом.
У трапа чудак скучал с вахтенной повязкой – две синих полосы, между ними белая, – поглядывал на берегашей и поплёвывал в воду. Не нравилась ему такая работа. Я ему подал направление и матросскую книжку. Он их приложил к пачке, а сам на мою курточку загляделся.
– Матросом идёшь?
– Матросом.
– Хорошо. – Не знаю, что тут особенно «хорошо», но так уж всегда говорится. – А я третьим штурманом.
– Тоже хорошо.
– Медкомиссию прошёл?
– В этом году не надо.
– А венеролога? Не намотал на винт?
– Ангел меня сохранил.
Ростом третий штурман был меня ниже, а вида ужасно задиристого. Где-то шрам себе заработал через всю щеку. Когда он смеялся, шрам у него белел, и лицо ощеривалось.
– Отойдём сегодня? – спрашиваю.
– В три часа, наверно. А может, завтра. Капитана ещё нет. А ты почему опаздываешь?
– Оформляли долго.
– Оформляли! Дисциплинка должна быть. Курточку не продашь?
– Нет.
– И не надо. Раз опоздал – будешь вахтенным. Повязку надень.
Он мне отдал свою повязку и сразу повеселел.
– В контору сбегаю. Лоции надо взять. И аптеку.
– Так и скажу, если спросят.
– Ну, молоток! Последи за берегашами. Видишь – как бочки швыряют. Все клёпки разойдутся. Ты покричи, чтоб кранец подкладывали.
– Покричу обязательно.
– Надо, знаешь, хоть покричать.
Мы друг друга поняли. Если кранец подкладывать – покрышку от грузовика, – это же каждую бочку нужно кидать отдельно. Так мы и через неделю не отойдём.
– А заскучаешь, – сказал третий, – на камбузе собачка сидит, Волна, поиграешь с ней. Сообразительный пёсик.
– Обязательно поиграю.
– А может, махнёшь курточку?
– Нет.
Он сбежал по трапу и скрылся. А я пошёл устраиваться. Кубрики на СРТ – носовые, под палубой. В каютке – дрифмейстер с боцманом живут; в двух кубриках – на четыре персоны и на восемь – вся палубная команда. Но туда, где четыре, мне и толкаться нечего, там аристократия – «Рыбкин»[20 - «Рыбкин» – рыбмастер.] поселяется, помощник дрифмейстера, бондарь и какой-нибудь матрос из «старичков», ветеранов этого парохода. Ну, а я уж как-то на любом судне – молодой, мне туда, где восемь. Я скинулся по трапу, толкнулся в дверь, а на меня – дым коромыслом, пар от горячего камелька, весёлый дух от стола, где трое сидело с дамами.
– Здорово, папуасы!
– Будь здоров, дикарь! С нами идёшь? Присаживайся.
– Нельзя мне. На вахте.
– А что на вахте, богу молятся?
Я поглядел – ни одного знакомого рыла. И койки пока все заняты. Одни – шмотками завалены, а в других лежали по двое, обнявшись намертво, шептались; из-за занавесок выглядывало по четыре ноги: два ботинка, две туфельки. Так он и будет, этот шёпот прощальный, – до самой Тюва-губы. Потому что порт – это ещё не отход. Вот Тюва – это отход. Там мы возьмём вооружение?: сети, троса?, кухтыли, возьмём солярку, уголь для камбуза, проверим компас, в последний раз потопчем берег. Потом отойдём на середину залива, и к нам причалит пограничный катер. Всех нас соберут в салоне, лейтенант возьмёт наши паспорта и выкликнет каждого по фамилии, а мы отзовёмся по имени-отчеству. Знамо дело, не первый год за границу ездим. А солдаты тем временем обшарят всё судно и выведут этих женщин на палубу – назад отвезти, в порт. Дело уже будет к ночи, в Тюве сколько только можно прокантуемся, хотя там делов часа на четыре, не больше. Тут мы в последний раз этих женщин увидим – под нашим бортом, под прожектором, будем орать им: «Ты там смотри, Верка (или Надька, или Тамарка), гулять будешь – узнаю, слухом земля полнится и море тоже, мигом аттестат закрою, и кранты нашей дорогой любви!» А они нам снизу: «Глупый ты, Сенька (или Васька, или Серёга), говори, да не заговаривайся, люди же слушают, когда ж это я от тебя гуляла, я себя тоже как-нибудь уважаю!» И катер нырнёт в темноту, покачивая топовым[21 - Белый огонь на топе (верхушке) мачты.], повезёт наивернейших наших жён, невест и подружек, – я за них ручаюсь, с кем-нибудь из этих и я вот так же прощался за занавеской.
Одним словом, койки мне сразу не нашлось, а это худо дело, я вам скажу, койка в море – это твоё прибежище, в ней не только спишь, в ней читаешь книжки и пишешь письма, в ней штормуешься – это значит, лучше, когда она вдоль киля, а не поперек. Но такой уж я невезучий, это надолго. Ладно, я закинул чемоданчик в верхнюю, у двери, и пошел.
И только я показался в капе, уже меня какой-то верзила кличет, в безрукавке-выворотке, без шапки, в шлёпанцах на босу ногу:
– Вахтенный! Флажок почему не поднял?
– Может, он поднят?
– Нет. Мне диспетчер звонит. Надо поднять.
Я влез на ростры[22 - Шлюпочная палуба.], пробрался между шлюпками к корме и поднял флажок – весь замасленный, линялый, в копоти, – разглядит его там диспетчер в бинокль или нет? Я закрепил фал и спустился. А тот верзила меня ждал внизу, на морозе, приплясывал в своих шлёпанцах. Ну, такому ничего не сделается – лицо младенческое, румянец во всю щёку, и в пухлых плечах дремучая, должно быть, силища.
– Новенький, аттестат будешь оформлять?
– Матери в Орёл.
– А бичихи – нету?
– Нет пока.
– И алиментов не платишь? Что ж ты такой?
– Такой уж…
– Ну, и я такой. – Протянул мне ручищу розовую, в крапинах. – Выбери время, зайди. Ножов моя фамилия. Жора. Второй штурман.
– Хорошо.
– Вот так. Свои будем. Стой вахту, не сачкуй.
