Hassliebe

Девушка почувствовала, как он убрал пальцы с ее подбородка и его рука легко опустилась ей на плечо; в лицо попал сигаретный дым. На уши давила музыка смерти, заполнившая весь лагерь.

– Ида, – тихо, почти шепотом произнёс Генрих, чуть наклонившись к ней, – посмотри на меня.

Вздрогнув, Ида несмело приоткрыла глаза – знала, что лучше сразу повиноваться, ведь он не любит повторять по два раза. Встретилась с его взглядом, не горящим и полным ненависти как обычно, а каким-то глубоким и пронзительным. Лицо его было, на удивление, спокойно. Иде стало не по себе – впервые за долгое время она увидела в нем того самого Генриха фон Оберштейна, который встретился ей в краковском ресторане в далеком тридцать девятом году. Это было страшнее всего: видеть на месте монстра, убийцы, палача – человека.

– Смотри внимательно, Ида, – прошептал он, наклонив голову ещё ближе к ней. – Очень внимательно…

Внезапно он быстрым движением развернул ее, обхватив за плечи и прижав к себе рукой, и, выхватив из кобуры «Вальтер», стал беспорядочно стрелять по проходящим мимо заключенным, которым посчастливилось не поучаствовать в Энртефесте [1]. Ему было плевать, кто это был – старики, женщины, мужчины, дети, – он стрелял по всем без разбору. Ида закричала, затрепыхалась у него в руках, пытаясь вырваться, закрыла глаза, чтобы не видеть всего этого ужаса.

– Зачем? – повторил Генрих ее вопрос, направляя пистолет на убегавшую в сторону барака женщину. – Потому что мы можем. – Нажал на спусковой крючок. – Потому что я могу.

– Бесчеловечно, – проговорила она, слабо пытаясь оттолкнуть фон Оберштейна от себя, – бесчеловечно…

Генрих с каким-то диким, почти животным рыком отбросил Иду от себя. Та, не удержавшись на ногах, упала на плитку.

– Бесчеловечно? – переспросил он, направляя дуло пистолета на неё. – Повтори мне это в лицо.

Ида, все ещё судорожно вздрагивая и чувствуя, как слезы катятся по щекам против ее воли, посмотрела на него. Если он хочет, то пусть стреляет – она уже давно готова к этому. Хотя, какое-то чувство ей подсказывало, что он не выстрелит – не захочет потерять свою любимую игрушку, – и это придавало ей сил, вселяя какую-то надежду, что сегодня она ещё не умрет.

– Палач, – одними губами произнесла девушка.

Никак не изменившись в лице, Генрих быстро нажал на крючок. Раздался тихий щелчок, который Ида так отчетливо услышала сквозь громкую музыку. Осечка.

Ида заметила, как за мгновение лицо мужчины исказила дикая ярость; она зажмурилась в страхе. Ей не верилось, что он и вправду мог сейчас убить ее, что все-таки нажал на крючок, но ее спасла глупая осечка. Ведь лучше бы он ее застрелил…

Схватив девушку за волосы, фон Оберштейн со всей силы ударил ее кулаком по лицу, оцарапав черепом с перстня, а затем приложил об дверной косяк. Ударившись виском об острый деревянный угол, Ида потеряла сознание.

Пришла в себя Ида уже когда за окном уже начало темнеть. Для нее было неожиданностью обнаружить себя в постели в спальне Генриха, заботливо укрытой его одеялом. Такое ей могло присниться только в самом страшном кошмаре…

Вскочив, Берг первым делом осмотрела себя, но ничего, кроме ссадины от кольца на лице и слабого синяка у виска, не обнаружила. Пока она оглядывала себя у зеркала, из раскрытого окна уже не слышно было веселой музыки – изредка доносились одиночные выстрелы и был слышен уже въевшийся в слизистую запах из крематория. Но задерживаться в спальне она не стала – незаметно покинула ее и спустилась в подвал. Пока тенью шла туда, Генриха она нигде не видела – похоже, дома его не было. В доме было темно и тихо.

Девушка не понимала, что произошло, почему она оказалась в постели, почему жива до сих пор. Почему фон Оберштейн не тронул ее, ведь у него был шанс? Разве она – не то, за чем он так долго бегал, так долго ждал и хотел заполучить? Так почему же не воспользовался моментом? Так он бы мог совершенно ее уничтожить… Неужели и у фон Оберштейна есть совесть и она проснулась в нем спустя столько времени? Или он просто дал ей небольшую отстрочку от конца?

Иду поражало то, что за все время, что она находится здесь, он так ни разу и не прикоснулся к ней. Генрих мог позволить себе все, что ему ни взбрелось бы в голову – избить ее, оставив на коже отливающие фиолетовым синяки и кровоточащие ссадины, целовать, зажав в углу, задирать юбку, таскать за волосы, – но ни разу он так и не попробовал ее силой затащить в постель, хотя у него была власть и на это. Такое благородство с его стороны просто поражало и не укладывалось у Берг в голове.

Пока она металась по подвалу, пытаясь привести себя и мысли в порядок, пытаясь понять, что вообще произошло, туда заглянула прачка, которая каждый вечер приходила за грязными вещами, чтобы снести те в стирку. Попросив подождать немного, Ида нехотя направилась на второй этаж, где в кладовке оставила грязное постельное белье.

Далеко она не ушла, остановилась на слабоосвещенной одним бра лестнице, застыв у самой первой ступеньки.

Генрих, вытянув ноги вперед, полулежал на лестнице, опираясь на локти. В одной руке он держал полупустую бутылку шнапса. Рукава его белоснежной накрахмаленной рубашки были закатаны до локтей, открывая вид на окровавленные руки – наверняка опять отыгрался на ком-то из заключенных. Смотря на девушку, Генрих пьяно улыбался, растягивая губы в неприятной улыбке.

Он видел, знал и чувствовал, что Ида боится его, особенно – когда он пьяный, потому что он тогда начинал приставать к ней и, зажимая в углах, целовал до тех пор, пока легкие не сводило от нехватки кислорода. Поэтому он напивался каждый вечер, когда он приходил из комендатуры, а она все еще хлопотала по дому. И каждый вечер он видел, как она старалась избегать любой встречи с ним, скрываясь от него в других комнатах, что его безумно бесило. Ему хотелось, чтобы она наконец проявила характер, выплеснула всю свою злость, накричала на него, дала пощечину, но Ида просто молча избегала его, и это было невыносимо, это молчание просто разрывало стены дома изнутри. Иногда от этого становилось совсем невмоготу и хотелось избить Иду, но он не мог и потому отыгрывался на первых попавшихся ему на пути евреях – душил, избивал до смерти или застреливал, каждый раз представляя на их месте Иду, как бы она молила его не убивать ее. Но Генрих знал, что Ида никогда не станет его молить – скорее сама поможет нажать на курок.

И что же произошло сегодня? Он собственными руками чуть было не застрелил ее, сам нажал на курок… Хотел ли он этого? Нет, это был бы слишком простой исход для нее, а он ни за что не позволит уйти ей без бесконечной боли. Знал ли он, что будет осечка? Конечно нет. Она еще назвала его палачом – от этого слова ему буквально снесло крышу, хотелось разорвать Иду на месте же. Он сам не помнил себя от захватившей его за секунду злости и удушающей ярости… Когда она потеряла сознание от удара об дверной косяк, он испугался, по-настоящему испугался, что может ее потерять, что может просто сломать свою любимую игрушку. Пару минутами позже, стоя над постелью, куда он ее уложил, Генрих смотрел на Иду и не понимал самого себя. В тот момент ему было даже немного жалко ее. И эта жалость к еврейке, проснувшаяся в нем и которой быть не должно, жутко бесила его, настолько, что он еще больше начинал ненавидеть причину этой жалости. Смотрел на нее и чувствовал, как кулаки сами сжимаются, и ему так и хочется придушить Берг за ее тонкую шею. В тот момент Генрих был всевластен над Идой, мог сделать с ней, что угодно, чтобы сломать ей жизнь, превратив ее в ад, и заставить ненавидеть саму себя до конца дней. Вот же она лежит перед ними – бери. Но он не смог. Это было бы слишком просто… С кем угодно Генрих бы себя так не вел, ему было бы абсолютно наплевать на чувства другого человека, он бы любым путем заполучил то, чего он так хотел, ведь он не привык слышать слово «нет». Но с Берг была совершенно другая ситуация… И это злило его больше всего.

Генрих сам не знал, что с ними обоими такое происходит. Это какое-то безумие, сюр. Они готовы доводить друг друга до крайностей. Что с ним с самим происходит? Ради какой-то еврейки он игнорировал все установки, которые ему втолковывались властью и в которые он до этого свято верил. Отравленным пропагандой разумом фон Оберштейн понимал, что все это неправильно, но ничего не мог поделать с собой. Он не может существовать без Иды, он стал полностью зависим от нее. Настолько зависим, что с помощью протекции коменданта переселил Иду из барака в подвал дома. Он прятал ее, как какое-то сокровище, которое каждый хочет украсть, чтобы ее больше никто не видел, кроме него самого, чтобы ее никто не касался, чтобы никто с ней больше не разговаривал. Если бы он мог, он бы и на цепь ее посадил в том же подвале, чтоб она вообще никуда не смогла уйти. Если бы он мог… Он бы положил к ее ногам весь мир. Любой ценой.

– Что? – он сделал глоток из бутылки и облизал губы, неприятно ухмыляясь. – Не нравится?

Ида нахмурилась. Ей нужно было пройти на второй этаж за постельным бельем, ведь ее ждала у подвала женщина. Другого пути наверх, кроме этой лестницы, не было, и хоть идти мимо фон Оберштейна ей не хотелось, но все же другого выбора у неё не было.

Собравшись с духом, Ида зашагала вверх по лестнице, стараясь не глядеть на фон Оберштейна. Уже когда она переступала ступени, где он сидел, то он неожиданно схватил ее за лодыжку, заставляя остановиться.

– Постой, – тихо произнес он, закрывая глаза. – К чему такая спешка? Посиди со мной…

Ида затаила дыхание. Ей было до ужаса страшно только от одного вида этих окровавленных рук… Она знала, что Генриху может взбрести в голову все, что угодно, он может сделать все, что ни пожелает, так что от него можно ожидать всего. И эта неизвестность пугала больше всего.

– Не заставляй меня повторять дважды, – Генрих повысил голос и сильнее сдавил пальцы на лодыжке, – или ломать тебе ногу.

Ида медленно опустилась на ступеньки, сев рядом с мужчиной. Эти окровавленные руки, пальцы с запекшейся под ногтями кровью… Нервы девушки были напряжены до предела, но она пыталась держаться.

Она не понимала, как можно так жить? Утром заживо закопать в земле половину лагеря, расстрелять с балкона нескольких человек, зарезать позже кого-то, а сейчас сидеть и спокойно пить шнапс. Неужели это совершенно его не задевает? Неужели все эти люди не приходят к нему во снах? Неужели он не просыпается среди ночи от очередного кошмара, где ему снятся все убитые им и реки крови, в которых они утопают?

– Что нас ждёт? – тихо спросила Ида, пустым взглядом глядя куда-то перед собой.

– А сама ты как думаешь? – он повернул голову в ее сторону. Ида нервно сглотнула, вздрогнув. Хмыкнул, провел пальцами по ее щеке, оставив на ней слабый след из полузасохшей крови, дотронулся до волос, зарываясь пальцами в кудри. – Не бойся, для меня нет света в конце тоннеля меж твоих бёдер.

Внезапно Генрих схватился руками за ее острые коленки и взглянул в большие глаза девушки, с бесконечным страхом смотревшие на него. Вот что, что не так с ними обоими? Почему он ненавидит Иду так сильно, что готов убить ее самым зверским способом, лишь бы она никому больше не досталась, но не может сделать это? Почему он готов купаться в море из крови, лишь бы приблизиться к ней?

С тихим стоном он уронил голову ей в ноги, уткнувшись лицом в ее колени. Руки же его переместились и теперь с каким-то остервенением сжимали ткань платья на ее бедрах.

– Ида, – почти рычал он, вдыхая характерный кухонный запах из ее передника. – Ида…

Внезапно он почувствовал, как невесомо опустилась мягкая ладонь на его голову, и Ида начала осторожно успокаивающе дрожащей рукой поглаживать его по голове. Знала ли она, что она делала? Нет, это произошло как-то инстинктивно. Хотела ли она этого? Нет, но Ида чувствовала, что так надо.

– Что нас ждет? – Генрих переспросил ее вопрос, прижимаясь щекой к переднику. Пальцы все еще сжимали ткань где-то на бедрах, за которые он держался как за какой-то спасательный круг, все еще удерживающий его в реальности, не давая окончательно упасть в бездну безумия. – Ничего. Знаешь, откуда я это знаю? – он резко вскинул голову и взглянул ей в глаза; пальцы его впились в кожу и потянули девушку навстречу себе. – Потому что я целую твои горькие губы, твою кожу, и я чувствую вкус боли. Твое сердце, Ида, – кровоточащее сокровище, разбивающееся под напором горя и насилия, под тоннами боли. Если бы я попробовал его вкус… оно было бы тем же.

Ида, испуганно распахнув глаза, смотрела на мужчину, чувствуя, как немеет кожа под его пальцами. Ее поразило это внезапное излияние чувств от фон Оберштейна. Это явно не сулило ей ничего хорошего…

Где-то в ее голове мелькнула мысль, воспоминание о том, как она в Варшаве убеждала саму себя в том, как сильно ненавидит этого человека. Продолжала она убеждать себя в этом и все то время, пока находилась в лагере и когда была переселена в душный подвал. После расстрела половины ее барака прошло много дней, Генрих с маниакальным упором продолжал убивать всех неугодных ему, но Ида никак не могла забыть, каким взглядом он смотрел на нее тогда. Она знала, что все это самое настоящее безумие… Каждый день она твердила себе как мантру, что ненавидит фон Оберштейна, что есть миллион причин для этого, но сама не верила в свои же слова. И из-за этого лишь сильнее ненавидела саму себя.

– Твое сердце, Ида, – шептал мужчина, все больше и больше нависая над ней, – драгоценный камень, скрытый в крепости твоей кожи, и каждый хочет его украсть. Не позволь никому завладеть им! – остановился в нескольких сантиметрах от ее лица, хищно смотря на губы девушки. – Никому, слышишь! Кроме меня…

Он чуть дернулся вперед, будто бы намереваясь в очередь раз начать эту экзекуцию, целуя ее до изнеможения, до онемения в губах, иногда кусая ее за припухшие губы, но остановился, спокойно выдохнул и отстранился от нее. Вновь у него было то выражение лица, на котором не было ни единой эмоции, он снова стал самим собой. Схватил свою бутылку, поднялся и медленно пошел наверх, оставив Иду сидеть на лестнице, испуганно зажмурившись. На прощание бросил:

– Ида, нас ждет ничего… Мы с самого начала были обречены. В конце мы оба умрем. А конец, поверь мне, близок.

[1] Операция Эрнтефест (нем. праздник сбора урожая) – операция по уничтожению всех евреев на территории лагерей Майданек, Понятова и Травники. В общей сложности, по разным оценкам, было убито от 40 000 до 43 000 человек (из них в Майданеке 18 000).

Часть 4: The End.

Генрих стоял над столом и, держа в чуть трясущихся пальцах медленно тлеющую сигарету, смотрел в раскрытую перед ним папку. Листов в ней было много, но интересовал его только один, последний. Он провёл рукой по листу, пальцем помогая себе найти нужный номер в списке. Рядом со строчкой, где значился номер «91077», палец замер. Генрих непроизвольно затаил дыхание.

Номер: 91077. Дата: 19.07.44. Мертва.

Фон Оберштейн отошел от стола, упёрся в подоконник, закрыл глаза и, поднеся сигарету ко рту, крепко затянулся. Ида умерла два дня назад. Вместе с остальными сотнями безликих номеров. Что ж… Всё, как он и хотел.

В дверь постучали. Генрих открыл глаза и посмотрел на вошедшего солдата, который пришёл за бумагами. Захлопнув папку, он подхватил ее со стола и, проходя мимо солдата, сунул ее ему в руки. Выйдя из кабинета, мужчина зашагал, гремя своими тяжелыми сапогами с набойками по полу, прочь по коридору. На душе у него было легко. Все так, как он и хотел…

Ида Берг, номер девять-один-ноль-семь-семь, умерла два дня назад. То, о чем он уже давно думал, то, что занимало его мысли последнее время, наконец сбылось. Иды Берг больше не существовало на этом свете. Он наконец дождался этого момента. Теперь она свободна…

Остановившись на пороге своего, так называемого, дома, Генрих полез в портсигар за очередной сигаретой. Закурив, он прислонился к стене, расстегнул несколько пуговиц на кителе, снял с головы фуражку, закрыл глаза и, подставляя лицо яркому солнцу, запрокинул голову, уткнувшись макушкой в стенку. Он не верил в свой успех.

Все вышло так легко… стоило лишь подкупить начальника лагеря и ещё нескольких человек из комендатуры. Возможно, вся эта затея и не прошла бы так легко в другое время, но сейчас все заняты другими делами и никому нет дела до какого-то номера «91077». Одним больше, одним меньше – нет никакой разницы. Но для него… для него разница есть.

Вокруг него все рушилось, весь построенный ими рай быстро превращался в самый настоящий ад. Солнце пекло с неистовой силой, но ещё больший жар сегодня шёл от крематория. Все вокруг обезумели… и он в том числе.

Генрих понял, что давно сошел с ума. И все из-за Иды Берг, ради которой он был готов расстрелять весь мир, затопить все реками крови, распахнуть ворота ада и пройти самое пекло, чтобы достичь желаемого. Он не знал, произошло ли это еще при их первой встрече, или же в их третью встречу возле краковского кафе, или же когда он вытащил ее с того поезда в один конец. Все это время он ненавидел Иду, признавшись себе в этом еще в Кракове. В том, что он любит ее, он признался себе совсем недавно. И лишь только сейчас Генрих понял, что любовь и ненависть – это одно и то же.

– Герр Оберштейн, – пару минут спустя прозвучал рядом с ним голос молодого человека, – машина подана.

Кивнув и стряхнув пепел, Генрих открыл глаза, посмотрел на блестящий на солнце Хорьх и прошёл в дом; на середине лестнице остановился, усмехнулся своим мыслям и пошёл дальше. Ему ещё нужно кое-что забрать…

Зайдя в кабинет, он быстро собрал в портфель все бумаги, которые ему были нужны в дальнейшем. После этого пошел в спальню, где его ждал уже собранный чемодан с вещами. Отнеся все это в машину, мужчина вернулся в дом, прошел в спальню и остановился рядом с кроватью. В голове его маячила мысль: а правильно ли он все делает? Генрих посмотрел в окно, откуда видел дым, идущий от крематория, и решил для себя, что все же он делает все верно. Если нет – он рано или поздно поплатится за это… И что? Все равно никто не уйдет из этого мира живым.

– Вставай.

Ида мигом проснулась, почувствовав, как Генрих невесомо тронул ее за плечо. Она всё никак не могла привыкнуть к такому обращению…

Все кардинально изменилось около двух недель назад, в самом начале апреля. Слух быстро расползся по лагерю – на подходе советская армия. В сердцах выживших узников вспыхнула надежда, в сердцах немцев – обреченность. Но и это продержалось недолго: немцы начали срочную эвакуацию узников в другие лагеря. О новостях Ида узнавала от прачки.

С тех пор изменился и Генрих. Вечером того дня, когда новость о приближении советской армии добралась до лагеря, он поймал Иду у лестницы, когда она несла стопку чистого постельного белья в кладовку, схватил за руку и потащил за собой в спальню. Затолкнул ее в комнату, рывком отбросил в сторону кровати и, посмотрев на девушку пару секунд, ушел, с силой захлопнув за собой дверь. Несколько часов Ида испуганно просидела в углу спальни, с ужасом ожидая возвращения пьяного фон Оберштейна, и лишь потом она поняла – он не придет. Ни сейчас, ни позже.

Утром девушка обнаружила массивный замок на двери подвала – он переселил ее в свою спальню.

На следующий день Ида осмелела и позволила себе прилечь на самый край кровати фон Оберштейна, чутко вслушиваясь в каждый шорох, ожидая, что в любую секунду может прийти Генрих. Но он снова не пришел – он вовсе перестал ночевать дома. Иногда приходил днем, что-то делал в своем кабинете час-другой и уходил в комендатуру или еще куда-то. О Берг он совсем забыл, избегая любого контакта с ней все эти дни, предоставив ее самой себе.

Ида не понимала причины такой разительной перемены в поведении фон Оберштейна. Именно такой Генрих и пугал ее больше всего – непредсказуемый. Когда он открыто угрожал, когда пьяный пытался приставать к ней, можно было легко просчитать его следующий шаг, но сейчас… Он был в отчаянии, поэтому был еще опаснее, чем обычно.

Приподнявшись на локтях, Ида выжидательно глядела на Генриха, ожидая от него чего угодно. Но он лишь тихо произнес:

– Мы уходим отсюда, – и вышел из спальни.

Не став задерживаться, ничего не понимающая девушка поспешила за ним. Ида, выйдя в коридор, сразу почувствовала запах горелого. Уже подумала, что фон Оберштейн совсем сошел с ума и решил поджечь дом, но в окно увидела, как горел крематорий. Это означало лишь одно – советская армия была очень и очень близко, раз немцы пошли на такое.

Ида только открыла рот, чтобы узнать, что происходит и куда они собираются уходить, как Генрих, не останавливаясь и не оборачиваясь в ее сторону произнес:

– Молчи и не задавай глупых вопросов.

Берг тихо ахнула, на пару секунд остановилась, ошарашенно посмотрела ему в след и поспешила нагнать. Ей не верилось, что он решил вытащить ее перед самым его падением – раз уж немцы жгут крематорий, то взятие лагеря советскими войсками вопрос нескольких дней или, скорее, часов. И из всего лагеря, из всех заключенных, из всего персонала он решил вытащить именно ее.

Ида сама уже не понимала, почему слушается его, почему идет за ним, почему верит во что-то. Ей казалось, что Генрих всегда находит выход, и даже сейчас. Она знала, что ради нее и своей собственной безопасности он пойдет на все, так что если она последует за ним, то и у нее тоже будет шанс. О сопротивлении она даже не думала – ведь он все равно достигнет своего, избив ее и насильно заставив ее делать что-то против воли. Ведь Генрих фон Оберштейн всегда получает желаемое…

Вдвоем они спустились вниз, вышли наружу из дома и прошли к ожидавшему их Хорьху. Он молча открыл ей дверь и отвернулся, ожидая, пока она сядет внутрь. Девушка, также молча и также не глядя на него, села в машину. Закрыв дверь, он сел за руль. Ей хотелось задать так много вопросов, но она молчала, ведь Генрих ее предупредил уже, поэтому она откинулась на сидение и напряженно смотрела в глаза мужчины, которые отражались в зеркале.

Проезжая мимо комендатуры, Ида видела, как нацисты коробками таскают какие-то документы в грузовики. Вдалеке горел крематорий, от которого шли еще большие чем обычно клубы черного дыма. Вдоль полей шла очередная колонна заключенных, которых вели в другой лагерь. Разглядывая их, Ида отчаянно пыталась высмотреть в пестрой толпе Анку – от прачки она выяснила, что та все это время оставалась в живых. Мелькали однотипные худые лица, без каких-либо эмоций, затертый рябчик, но знакомого лица она нигде не видела…

Спустя пару минут они выехали за пределы лагеря, проехали мимо Люблина и выехали на трассу, ведущую подальше от этого ужасного места. Ида смотрела в окно на уменьшающийся в размерах лагерь, медленно тающий на горизонте, и не верила, что навсегда покидает эту фабрику смерти. Она знала, что никто живым не покидает стен этого лагеря, и просто не верила в то, насколько судьба благосклонна к ней…

– Мы едем в Краков, – негромко заговорил мужчина, когда они были достаточно далеко от лагеря. – Там ждут новые документы. Ты поедешь в Германию, пока что. Позже – в Швейцарию. Нужные документы еще не готовы… – Встретился с Идой взглядом и понял ее немой вопрос. – А я… вернусь к работе. Война-то еще не окончена, – он еле заметно ухмыльнулся. – Правда, меня переводят…

– А потом? – тихо спросила Берг, чуть подавшись вперед.

– А что бы хотела, чтобы было потом? – вопросом на вопрос ответил он.

– Не знаю, – после нескольких секунд молчания произнесла она и, отведя взгляд в сторону, откинулась назад на сидение.

Дальше они снова ехали молча. Каждый думал о том, что ждет их впереди.

Спустя какое-то время машина внезапно заглохла посреди трассы. Они даже не успели доехать до Фрамполя.

Фон Оберштейн выскочил из Хорьха и стал быстро осматривать ее, ища причину поломки. Спустя пару минут воскликнул:

– Твою мать!

Генрих со злости пнул колесо машины и отошел на пару шагов в сторону, отчаянно пытаясь что-нибудь придумать. Так просто он не собирался сдаваться.

Ида молча наблюдала за ним из машины. Она еще сама до конца не понимала, что сейчас вообще происходит. Это было каким-то абсурдом. Каждый спасал то, что если не дорого ему, то от чего зависела его жизнь: немцы грузили документы коробками в грузовики, Генрих же увёз ее из лагеря. Он сказал, что ее ждут новые документы – разве такое вообще могло произойти? Разве такое вообще можно было ожидать от него? Ида тихо усмехнулась про себя – чем отчаяннее становилось положение, тем непредсказуемей становились его действия.

Стукнув еще раз колесо, Генрих опустился на землю, прислонившись спиной к нагревшемуся Хорьху. Достал из кармана брюк портсигар, закурил. Им нужно было как-то попасть в Краков, где их ждали новые документы, но они заглохли на пустой разбитой дороге где-то под Фрамполем… У него просто не было времени, чтобы разобраться в поломке машины и исправить ее, время поджимало – советская армия была уже где-то совсем близко.