скачать книгу бесплатно
Ты сказал мне: «Приди проститься».
Я ответил: «Приду», – и в том
уже двадцать, а там и тридцать
долгих лет не заснет твой дом.
«Опустел этот сад…»
Опустел этот сад
и ютится
речки извилина,
кукушки, что сбилась, – пророчила жизнь, —
не слышно.
Скрипит, хочет что-то сказать,
калитки ключица
и у бани, засохшая, – спилена, —
дедова вишня.
А когда-то с нее
в году начинался май
и его озорство, и, счастливые, мама с папой,
и в болоте на дальнем лугу
лягушачий рай,
и сердитый соседский Полкан
с простреленной лапой.
Та же степь, то же золото трав
и ковыль, и клевер,
и коровы такие же рыжие носят бока,
но, Петрович-сосед, двадцать лет
как не ездит на север,
и, без месяца как,
его сторожит Полкан.
За горой, где овраг,
куда месяц нырял в канаву,
а из речки выныривал, будто пожар поутру,
только леший теперь, по норам шугнув дубраву,
как дубиной по темечку,
бьет по пустому ведру.
И крутой, камышовый, затянутый илом берег,
будто озеру штопает сердце
цветным поплавком,
и опять никуда
без увязших калош не деться,
и аукает, хлопая дверью,
заждавшийся дом.
А в дому, когда дождь,
возле печки, – чай со смородиной
и Петрович, подолгу шагающий из сапогов,
и в носках шерстяных горячо,
как от Родины,
и вишенный запах
бабушкиных пирогов.
Опустел этот сад
и ютится
речки извилина,
кукушки, что сбилась, – пророчила жизнь, —
не слышно,
лишь в печке трещит и греет,
засохшая, – спилена, —
дедова вишня.
«Птицы с ветвей слетели…»
Птицы с ветвей слетели,
как сбитый с карнизов снег.
В темень глаза проглядели
двое и тот человек.
Он оставлял оставаясь
и заходил уходя,
век взаперти скитаясь,
как паровоз гудя.
В легких моих пустыня,
палящий сухой восток.
Я исправляюсь в сыне,
в строках и между строк.
Тот человек однажды
сказал: «Учись, пока жив!» —
и дал пароход бумажный,
в руку мою вложив.
Двое смотрели в спину,
в тень, в очертанье, вслед.
Но человек тот сгинул
и человека нет.
Что там былые споры, —
сравняют могилы нас.
Уводит дорога в горы
и прекращается враз.
Долго блуждала стрелка,
мешала залечь – уснуть, —
то прислоняла к стенке,
то защемляла грудь,
то разгоняла мысли,
будто на абордаж.
Помню, в двадцатых числах
дом он оставил наш.
Двое. Кровать и кружка,
шорох его шагов,
с сальным пятном подушка,
щетка у башмаков.
Воздух солов, недвижен,
ночь, как отекший зев,
дом от крыльца до крыши
выстыл, осиротев.
Он не вернулся. Лодка
где-то его ждала, —
так и стояла водка
нетронутой у стола, —
к детству, к родному дому,
к матери и отцу,
к берегу дорогому,
к сторожевому псу.
Звали. Держали, двое,
настежь открытой дверь.
Сменили постель, обои,
сдвинули шифоньер.
Так и вошло в привычку:
вот он буфет отворил,
чиркнул горелку спичкой,
чай себе заварил.
Руку протянешь – пусто, —
чай навсегда остыл,
только такое чувство —
руку не отпустил.
Можешь ходить кругами,
но приведет назад
место, где он и камень
с надписью из двух дат.
«Задуматься на минуту…»
Задуматься на минуту,
остановить все, что вокруг,
стать чем-то вроде оси,
стряхнувшей с орбит движение;
понять, что ты вроде брутто,
втиснутого в замкнутый круг
начертанной цифры восемь
в надежде на сопряжение;
и то, что любовь – наука
с системой химэлементов,
где каждое чувство – опыт:
материя – жидкость – газ;
когда, то, что счастье – мука
губительных экспериментов
без права на вздох и ропот,
живущая равно в нас.
Дать себе сделать вывод,
который устроит обоих, —
холодно и с расчетом
жить, не поправ свобод,
по разным краям обрыва,
как если б на поле боя
танковый взвод и рота
заткнули друг другу рот
и выпотрошили душу,
как старый мотор механик,
вытравив взор и слезы,
способные все вернуть, —
то, что вконец разрушив
бурей воды в стакане,
трепетно и серьезно
наш становило путь.
«И мы бежим… и кажемся большими!..»
И мы бежим… и кажемся большими!
Но почему-то, где-то в двух шагах
От той земли, куда мы так спешили,
Вдруг назревают слезы на глазах.
«Наверху, на самой вершине…»
Наверху, на самой вершине,
над синей макушкой ели,
где Бог попивает чай, —
присяду, стану думать о сыне,
