Полная версия:
Курсантская исповедь. «На переломе эпоx»
Пластилиновая армия не понесла урона. Дробь, рассыпанная по полу и серванту свидетельствовала о полном баллистическом конфузе «царь-пушки», само же чудо-творение ружейных мастеров, отлетело назад, разбив вазу на журнальном столике. Женька засунул лицо в таз с холодной водой и так и провёл до самого вечера…
– Етит твою за ногу! Что с тобой, сынок? – отец посмотрел на опухшие глаза сына.
– Да, так, чё-то болят! – Женька не горел желанием говорить правду, за которую мог получить «по заднее число»!
– А чем это пахнет? – отец по-собачьи понюхал воздух. – Что, снова пиротехникой увлекался со своим Петькой?
Женька молчал, потупив голову.
– Ладно! Вот расскажу тебе, что у нас сегодня на Ургале случилось! До сих пор в глазах стоят куски мяса, развешенные по деревьям!
Женя удивлённо поднял свои красные глаза на отца, жмурясь. Казалось, что за веки какой-то гад насыпал кучу песка, который доставлял жуткий непроходимый дискомфорт, но, в целом, мальчишка был счастлив тем, что не потерял глаз совсем! К счастью, баллистические возможности созданной «чудо-пушки» не укладывались ни в какие рамки и дробь просто высыпалась вслед за пороховым выбросом. В детстве ему как—то, во время детских рыцарских баталий, когда он громил «крестоносцев», веко рассекла стрела, тогда было много крови, но он боготворил его величество случай, спасший его глаз. Теперь он во второй раз благодарил свою судьбу!
– Что за мясо?.. На деревьях?.. – Женя выразил удивление фразой отца.
– А это, сын, всё, что осталось от тех пацанов-семиклассников, типа тебя!
– Почему? – при фразе «пацанов, типа тебя», он поёжился.
– Они мину нашли. Противопехотную. Думали, что фотобачок, хотели открыть, ну и,.. – отец взмахнул руками по сторонам, – ты бы знал, какое это ужасное зрелище! Один из них за отвёрткой побежал, он-то и выжил. Мать там одна так убивалась, наверное у неё крыша совсем съехала от этого. Я бы тоже с ума сошёл, если бы с тобой что то случись! Понимаешь, сынок! Ты-ы-ы понима-а-е-ешь? – он потряс руками в направлении сына. Подошёл ближе. Обнял.
– Береги себя, сынок! Я тебя умоляю!
– Хорошо, пап!
– Обещаешь?
– Обещаю! Ужас какой! Обещаю, пап!…
– Смотри-и-и мне-е-е!
– Пап, а будешь «Фарленское»?
– Давай! С удовольствием!
«Фарленским», или как правильно «Фалернским»11 в древнем Риме называли один из сортов вин, что Женька вычитал в «Спартаке» и теперь окрестил так любимый брусничный сок, образующийся с банке с замороженной брусникой после оттаивания. Сок получался бардовый, густой и очень-очень терпкий.
«Ну, и идиот же я! – думал он про себя. – Додумался же в квартире на такое! В другой раз буду такие эксперименты ставить всё же на улице! Хоть там и морозяка!»
Что ж, видимо до самонадеянного сознания юноши не до конца дошли предостережения отца…
Раздался звонок в дверь.
– А, Юра!
В двери показался сослуживец Женькиного отца, кореец Андрей Чон. Это был крепкий рослый советский кореец.
«Удивительно! Почему все советские корейцы и высокие и плечистые? Не то, что эти мелкие доходяги из КНДР? – подумал Женька и сам же себе и ответил. – Наверное, у нас просто лучше кормят!»
– Петрович! Завтра за ёлками едем, да? – Чон улыбался лучезарной улыбкой. Жене нравился этот добряк.
Отец хлопнул Женьку.
– Едем, сын?
– Да! Во, чётко! – пацан радостно подскочил. Он любил эти поездки с отцом в тайгу. Зимой они, обычно, выбирали самую красивую сосну. Срубали. А домой забирали лишь удивительную своим великолепием макушку. Что ж, в этом таежном краю корейских лесоповалов, они мало беспокоились о гибели целого дерева в угоду человеческой новогодней прихоти. Что ж, такая вот прихоть, беспечность и безжалостность людей, живущих в краях таёжных!
Запах свежей, с мороза хвои наполнял тонким ароматом квартиру, вещая приближение самого великолепного праздника на целом свете! А когда к этому запаху подмешивался ещё и запах апельсин с мандаринами, то вот тут же уже становилось совсем ясно, что Новый Год стоит прямо на твоём пороге!..
Снежная целина. Тайга. Стройные пирамиды хвойных деревьев. И тишина…
Раздался сухой хлопок, срикошетив звуком по звенящим морозом стволам деревьев. Это Чон пальнул из своей вертикальной двустволки12 по рябчику. Попал! Птица свалилась в снег.
– Молодец, Чон! – похвалил его Петрович.
– На изюбра13 бы выбраться! – мечтательно ответил тот.
– Выберемся ещё!
При словах взрослых про изюбрятину, Женя почти осязал ароматный запах зраз14, который наполнял комнату, когда мама на праздник доставала горячий противень из духовки с пылу-жару. Всё это подавляло чувство жалости к несчастному великолепному зверю, красота которого достойна того, чтобы лишь украшать собой леса, убийство которого должно быть лишь обычным кровавым убийством для человека разумного. Но они, живущие на «подножном корме», убивающие далеко не удовольствия ради, не могли тогда думать о сиих возвышенных материях.
Чон подошёл к снежной лунке, достал из снега добычу, показал Женьке.
– Жалко! – тот только и выговорил при виде мёртвой птицы.
– Жалко?! Ничего, вот когда мамка тебе пожарит такого красавца, жалко не будет! Будет жалко одного – что мало! Так что надо бы ещё добыть! Вообще, рябчика нужно в снегу искать. Как это делают филины!
– Почему в снегу? Ваш ведь на дереве сидел.
– А рябчик обычно так делает. Посидит себе на ветке, а потом – бух и в снег сиганёт. Только его и видели. Вот такие у него прятки! Спит потом себе там спокойненько. Но филин это знает. Летает ночью над целиной, ищет, где рябчик зарылся!
– Ух, мороз! – поёжился Андрей Чон. – Охотнику, чтобы ночью выжить, нужно не просто костёр развести, а положить в огонь бревно или лучше пару брёвен, а по мере сгорания, ночью, пододвигать. А ещё лучше, вдобавок спалить большой пень, вынуть угли и в образовавшиеся углубления от корневищ всунуть ноги.
– Так ведь вымажешься в грязи? – удивился Женя.
– А по-другому ночь не переживёшь! Тут уж выбирать не приходится…
– Пап, а ты обещал дать пострелять! – Женька вытер варежкой сосульку под носом.
– Обещал, значит постреляешь! Будешь у меня настоящим «Ворошиловским стрелком»! – отец улыбался, продолжая хрустеть унтами по белоснежной целине, тяжело поднимая ноги…
Там, далеко, на сопках хмурых,Лежат пушистые снега.А на реке, под льдом АмураБежит игривая вода.Там ветви инеем покрыты.То ветер свищет, то – покой,Снегов объятия раскрытыТам мир далёкий, Мир иной…Изюбр, ветви задевая,Бежит, не чувствуя земли.За ним несётся волчья стаяПоджав косматые хвосты.Там рябчик, с дерева упавший,Уснул в снегу под вой ветров.И филин, крылья распластавшийИсследует простор снегов…Там соболь медленно крадётся,Виляя бархатным хвостом,Там заяц маленький трясётсяСкрывая уши за кустом….Там, далеко, морозной ночью,Костёр не гаснет до утра.Пока луна покинет небо —Ночная кончится пора.Автор В. Земша. 1981 г.Бомбоубежище
Где-то багульник на сопках цветет
Кедры вонзаются в небо
Кажется, будто давно меня ждет
Край, где ни разу я не был…
Возле палатки закружится дым
Вспыхнет костер над рекою
Вот бы прожить мне всю жизнь молодым
Чтоб не хотелось покоя…
Знаю, что будут наверно не раз
Грозы мороз и тревога
Трудное счастье находка для нас
К подвигам наша дорога…
Автор текста: Морозов И.,композитор: Шаинский В.Май 1983 г. пос. Чегдомын, Верхнебуреинский р-н, БАМ.В тот холодный майский день ещё лежали островки снега в тенистых местах. Но вся природа активно пробуждалась от долгой зимней спячки. Сопки вспыхнули алым цветом феерично цветущего багульника, хотя листвы ещё не было. Стоял щебет птиц. Женя Бедиев натянул хромовые сапоги и отправился в школу. Сегодня вместо занятий будет тренировка по Гражданской Обороне. А это значит, одежда должна быть такой же, как это обычно бывало для всех школьных сборов металлолома, макулатуры, работ на пришкольном участке, просто, походов в лес. Бедиев гордился своими остроносыми хромовыми сапогами отца. Это было куда круче обычных резиновых, в которых ходило подавляющее большинство…
За соседней партой сидела она, Дина. Женя лишь бросил беглый взгляд. И нахмурился, заметив, как весело болтала она с кучерявым Шаховым с задней парты. В этого разбитного пацана, похожего на античного голубоглазого грека, были влюблены почти все девчонки. Женя тяжело вздохнул и задал сам себе нелепый вопрос: «Для чего существуют девчонки?»
И тут же без колебаний ответил сам себе: «Только для того, чтобы нас мучить!». Потом выдрал лист из тетради и быстро нацарапал стих, перефразированный им из любимой пушкинской поэзии.
«О, Дина! Сжальтесь надо мной. Не смею требовать любви.
Быть может, за грехи мои. О, Дина! Я любви не стою!
Но притворитесь! Этот взгляд всё может выразить так чудно!
Ах, обмануть меня не трудно! Я сам обманываться рад!»
– Дети! Скорее выходим! – «классуха» торопила детей на улицу, где их уже ожидали автобусы.
Задержавшись на подножке, Женя быстро сунул в руку опешившей от неожиданности Дине записку и, опустив глаза, поспешил вглубь автобуса.
Шахта, к которой привезли школьников, была оборудована под бомбоубежище. Они спустились на самый начальный уровень. Длинные скамейки вдоль мрачных стен.
Пахло сыростью. Подобие железной дороги посреди прохода.
Маленькие вагонетки, способные доставить кого угодно в самое «чрево» убежища, где на случай войны и должны были все они укрыться. Где их ждали запасы одежды, еды, воды и прочего, самого необходимого. Но для учений и этой глубины было пока достаточно!
– Одеть всем противогазы! – раздались возгласы руководителей «учений». Дети, смеясь и задираясь друг к другу, дёргая своих товарищей за «хоботы» и тыча друг в друга пальцами, одели их и тут же стали похожи на слоников, что ещё больше добавило всеобщего веселья.
– Тише! Бедиев! Сядь на своё место! – зашипела «классуха».
Всё происходящее вокруг воспринималось школьниками как приключение. Женя не верил в реальную угрозу ядерной войны. Он, как и многие другие, был уверен в мощи Советского Государства и его Армии, способных не допустить этого, а если что, то и дать решительный отпор агрессору! Женя чувствовал свою защищённость и всеобъемлющую заботу Партии и Правительства о них, о всех и вся. Вспоминались фрагменты недавно прочитанной «Улицы младшего сына» про Керчинских партизан. Там тоже были шахты, шурфы и подростки, сражавшиеся наравне с взрослыми с фашистскими захватчиками… Он вообразил себе, как бы он героически спасал Дину от «ядерной угрозы» в глубинах этой шахты, что ему даже на миг захотелось, чтобы это всё случилось на самом деле, но, как бы, на самом деле, но понарошку. Ну, так, чтобы потом, конечно, вернуть назад, и всех близких, и всё вокруг…
– У Кривченко шесть глаз! – оборвала его размышления подружка Динки Катька, уже снявшая противогаз.
Петька покраснел. Он сильно застеснялся своих очков, которые попытался было пристроить поверх противогаза. Он сунул очки в карман, снял противогаз и зло сплюнул, демонстрируя глубочайшее презрение насмешнице.
– Смотрите, а у Бедиева нос белый, как клюв! – не могла угомониться веселушка Катька при виде Женькиного носа, выпачканного тальком, которым был присыпан, видимо, противогаз.
Женька услышал Катькин гогот и её, Дины, обидный смех! Повернув голову, Женя увидел, как подруги, вдобавок, весело начали читать его, Женину записку, которую он писал, преисполненный ранимыми чувствами подростковой влюблённости. Ему стало ещё обиднее. Жутко обидно. Он сидел на скамейке. Всё происходящее вокруг стало словно за стеклом, словно в кино. Его сознание было как бы под наркозом любовной горечи, что он даже ощутил чувство мазохистского удовольствия от самопоедания собственного «эго».
«А что, если она вдруг ответит мне взаимностью? – подумал он.– Ну что тогда? Ну, приду я к ней? И? Она станет со мной играть в пластилиновую крепость с солдатиками или отправится в поход в тайгу? Ну, поцелуемся мы, а что потом?» – он не смог найти ответов на все эти вопросы. Он был готов, в большей степени, к чему угодно, но только не к принятию ответных девичьих чувств! Что ж, это было уже не впервой. Сама мысль о возможном свидании приводила его в жуткий ступор. Ноги становились ватными, и сердце начинало выбрасывать бурные потоки крови с адреналином, помутняя его разум. Скорее он был готов больше к очередному отвержению, каким бы горьким привкусом оно не наполняло его, ещё совсем детскую душу!
– А Женька влюбился! Ха-ха-ха! – тут девчонки нашли себе новый повод для весёлого обсуждения. Громче всех снова гоготала Катька. Бедиев стал пунцовым от смущения.
Однако, это была горечь обиды, даже ненависти, смешанная с чувством определённого облегчения. Труднообъяснимая подростковая любовь!..
Я раньше много раз любил,Стрелой не раз прошит был прочно.Я той любовью дорожилНо объяснялся с ней заочно.Робел взглянуть в её глазаПромолвить слово ей боялся.Взошла горячая звезда,А я, мальчишка, растерялсяЯ ненавидел и любил,Тогда же мне, порой, казалось:«В ответном чувстве счастья нет!»И сердце скукой наполнялось.Снаружи жаждая любви,Внутри желал я отвержения.И, сладким горем упоясьЯ у судьбы просил прощение!..Автор В. Земша 1981 г.Марш бросок
Я ненавижу жёлтенькие лычки.
Хотя они – опора дисциплины.
Но несмотря на бешеные вздрючки,
Мне не забыть казарменной рутины!
Сержант! Ведь ты творишь погоду.
Не надо лбом своим дурным таранить двери!
Ты отнесись к нам строго, но с заботой.
И мы в тебя до гроба будем верить!
В. Земша. 1983 г.Октябрь 1983 г. НовосибирскСегодня – 15 октября. Сегодня – переход на зимнюю форму одежды. Курсант Тимофеев с чувством глубочайшего удовлетворения распрощался с затасканной на «курсе молодого бойца» хэбэшной «стекляшкой» в обмен на темно-зелёное «ПШа» с новенькими красными погонами с желтенькими продольными полосками курсантских галунов вместо затёртых и выцветших старых. Всё расположение роты напоминало сплошной швейный цех. Курсанты в зимнем байковом голубом нательном белье пришивали погоны, петлицы, отмеряли всё линейками «по Уставу». Наматывали на голые ноги с изуродованными мозолями пятками, по которым обычно летом на пляже любой патруль легко вычислял своих «самовольщиков» среди гражданских лиц, зимние байковые новенькие портянки нежного цвета слоновой кости. Воздух был пропитан характерным мужским запахом нового обмундирования.
Влад переложил в нагрудный карман затрёпанную фотографию девушки.
Её светлые локоны мило обрамляли смазливое личико…
– Сонечка, милая Сонечка! – он мысленно прикоснулся к её губам.
– Рота-а-а! Строиться-я в расположени-и-и! – внезапно раздался вопль.
– Что, сынки, совсем нюх потеряли что ли? – старшина вразвалочку прохаживался вдоль строя.
Два курсанта стояли перед строем с бутылками молока и булками, понуро опустив головы.
– Ротный спалил самовольщиков! – шепнул сосед Тимофееву.
– Что-о, това-арищи курсанты! Голода-а-ем? Чмошники! В самоволки бегаете? – «замок» лыбился ехидной улыбкой, отвесив челюсть.
– Что, от молочка не просыхаем?! Да-а? Придётся щас вместо фильма всей роте сбегать в самоволку по большому кругу! – старшина весело блеснул глазами.
– Воспитание в коллективе и через коллектив! – радостно вторил сержант старшине. – Кхе-кхе-кхе, – он развернулся и демонстративно боднул дверь каптёрки лбом, демонстрируя евоную крепость.
– Рота-а-а! Стро-о-и-иться на у-улице! – казалось, сержантский состав в своём подавляющем большинстве торжествовал! Казалось, весь сержантский состав просто питался этими дрючками! Глаза у них горели, словно у вампиров, слетевшихся на запах невинной крови!
У большинства из них на груди гордо выделялись либо значки парашютистов, либо «кадетов» -выпускников Суворовских училищ.15
Тимофеев, как и все, ёжился на улице, стоя в «стойке пингвина». От действительности хотелось абстрагироваться. Ему неделю назад исполнилось семнадцать, по поводу чего он смог получить особый «подарок» от старшины и отбиться вечером (т.е. лечь спать) не за сорок пять секунд, как все другие, а спокойно. Теперь, в свои семнадцать, он уже чувствовал себя вполне взрослым, научившимся стойко переносить наваливающиеся физическо-психологические тяготы, от которых он попросту, старался абстрагироваться, как и от всей неприятной действительности. Он снова ушёл мыслями в воспоминания о Соне…
…Тогда, в школе, он так и не решился заговорить с ней. Тогда, в школе, он искал любую возможность увидеть эту девчонку с параллели. Будь то в школьном коридоре, на переменке, будь то на субботнике или при сборке металлолома…
Сейчас сибирская погода, словно наблюдая за курсантами, приготовила им свой «сюрприз» по такому случаю – первый снег. Он мелкой крупой засеял всё холодное пространство вокруг…
– Бего-ом м-м-м-арш! – крикнул старшина, сверкая хищным вороньим взглядом. Так начинался любой марш-бросок. Бег по снегу и грязи, в любую непогоду. Ведь эти курсанты – будущие офицеры, будущие политработники-комиссары. Чтоб увлечь за собой бойцов в пекло, в будущем, в настоящем они сами должны лепиться из цемента. А ничто так не цементирует характер, как лишения, трудности и, конечно же, холод и снег! Особенно с грязью! Забег делали повзводно. В совокупности более ста яловых сапог двадцатой роты бухало по грязи вдоль лесной дороги, изуродованной рытвинами от траков гусениц БМП и танков. Тимофеев сдвинул назад новенькую синюю «жучку»16 на остриженной голове.
Вытер рукавом пот со лба. В такие минуты его мысли улетали далеко от происходящего…
Октябрьская грязная жижа разбитых танковыми траками дорог покрывалась первым октябрьским снегом. Это было просто идеальное время для марш-бросков, как плановых, так и дисциплинарных, а так же для тактической и инженерной подготовки как днём, так и ночью. Что там бег! Окапывание в этой холодной снежной грязи было нéчто! А главное – всё это делалась без «подменки», в повседневной форме. В обычном «ПШ» и шинелях, которые должно было поддерживать в идеальной чистоте, без каких бы то ни было скидок на такие вот обстоятельства!
Итак, рота угрюмо шлёпала по заснеженной чавкающей грязью дороге. Пред Тимофеевым снова предстал образ Сонечки. Той далёкой Сонечки, которой он так и не признался в своих чувствах.
Тогда, на школьном выпускном, когда они гурьбой весело шли в Хабаровске по Амурскому бульвару, он, как ему показалось, почувствовал на себе её взгляд. Поднял глаза. Она улыбалась, освещаемая уличным фонарём, торчащим из-за кустов кучерявой акации. Ночное небо. Шорох листьев. Запах лета. И казалось, что вот он тот миг настал. Преодолевая оцепенение, он сделал шаг навстречу. Сердце словно выпрыгивало из груди и, казалось, нет человека, счастливее его, носящего в себе столь светлое чувство юношеской влюблённости, во всей Вселенной!..
– Обороты! – снова заорал старшина. Казалось, всё ему нипочём. Он, бывший дéсант, был слеплен уж точно из цемента. Его дéсантские сапоги с боковой шнуровкой на укороченных голенищах вызывали всеобщую зависть и уважение! Уважение и страх! Страх и ненависть! Да. Его ненавидел каждый, меся смесь из грязи и снега, особенно во время ежедневных восьмикилометровых забегов на утренней зарядке. Ведь пережить зарядку со старшиной считалось – пережить день! Во всяком случае, его худшую часть! Однако были и такие вот внеплановые дисциплинарные забеги, когда вместо ожидаемого «пряника», как просмотр старого фильма в училищном ГОКе или банальная самоподготовка в тёплом классе, начиналась снова «худшая часть дня».
– Р-р-я-яз, р-р-яяз, р-р-яяз, два-а, три-и, р-р-я-яз, р-р-я-яз, р-р-я-яз, два-а, три-и, четыре, – в такт старшине рота грохала сапогами по схваченной заморозками земле, обволакиваемая клубами пара от разгоряченных тел.
– Вспышка слева! – вдруг заорал старшина, увидев нарушение в равнении строя.
Рота кинулась к обочине. Курсанты падали на землю по направлению предполагаемого взрыва, обхватывая головы руками. Тимофеев уткнулся лбом в корень дерева…
…Тогда, в Хабаровске, он стоял сконфуженно, видя как сзади него неожиданно вышел Лозовик – разбитной пацан с параллели, собирающийся в рязанское училище ВДВ! Он бесцеремонно сгрёб улыбающуюся ему Сонечку, бухнулся на скамейку и фамильярно усадил её себе на колени. Они бесстыдно целовались. Прямо перед растоптанным Владиславом, который сделал пару шагов назад, споткнулся об уличную урну, больно упав на газон, уткнулся лицом в корневища акации. Раздался задорный смех. Ненавистный смех Лозовика, обидный смех Сонечки, глупые смешки прочих. Тимофеев лежал, уткнувшись лицом, так же как и сейчас, в корень дерева. Ему хотелось тогда умереть. Вся его жизнь тогда потеряла для него всяческий смысл…
– Рота-а-а! Стро-оиться! – раздался вопль старшины, отозвавшийся эхом воплями «замков» и «комодов»,
– Двести первая группа! Стро-оиться!
– Двести вторая группа! Стро-оиться!
– Двести третья группа! Строоиться..!
– Первое отделе-ение! Стро-оиться!
– Второе отделе-ение! Стро-оиться!
– Стро-оиться!
– Стро-оиться!
– Стро-оиться!
Орали все сержанты в голос, командуя каждый своим взводом или отделением!..
(Уже первые месяцы первого курса дали ясно понять, что это военное училище было создано не для выращивания «паркетно-кабинетных» офицеров. Бегать в полном снаряжении в атаку, ползать, таскать «раненых» ползком, рыть окопы – всё оказалось гораздо сложнее, чем казалось со стороны, при просмотре телепередачи «Служу Советскому Союзу».
Требования к внешнему виду при том были крайне высокими. И здесь не было никаких ни поблажек, ни оправданий. Вернувшись с ночных тактических занятий, в грязи, утром каждый должен был выглядеть безупречно чистым и выглаженным. Приходилось часами мокнуть под дождём днём и ночью. Утром влазить в мокрую холодную одежду.
Такова была система «естественного отбора», готовящая советского «сверхчеловека», способного выжить и победить, где угодно и чего бы это ему ни стоило! И это были только «цветочки», вспоминаемые многими в будущем как лёгкие весёлые дни беззаботного «курсантства»…)
…Вот стою со штык-ножом,С ним рассвет встречаю,Вспоминаю отчий домС скорбью и печалью…Тихо плещется водаНа ремне во фляжке,Мне бы водочки тудаПомогло б бедняжке…Если не сведут с умаНаш экзаменатор,Наш весёлый старшинаРотный и куратор…Курсантский фольклор.«И родина щедро поила меня берёзовым соком…»
Пос. ЧегдомынВерхнебуреинский р-н БАМ.Конец апреля. Прогалины снега. Хрустальный звон сокрушающихся ледяных масс. Пробуждение природы. Яркое весеннее солнце. Женя Бедиев с Петькой Кривченко, забросив учебники и прихватив лишь конспекты, для подготовки к предстоящим контрольным, отправились в лес. Они любили зубрить на лоне природы.
Резиновые сапоги то чавкали по весенней жиже, то хрустели, словно по сахарным островкам, обледеневшего снега.
– Пить охота!
– А хочешь берёзового сока?
– А, давай!
Выбрав берёзы потолще, ребята проковыряли ножами в крепких стволах дырки, всунули туда трубки от капельниц, по которым вскоре с всхлипами обратного воздуха, запульсировали прохладные струйки животворного берёзового сока, живительной влаги, которую ребята, спустя несколько минут, жадно выпили пересохшими губами.
– Вкусно, но мало! – Женька выдернул трубку, обнял берёзу и стал жадно тянуть губами сок прямо из её раны. Отпрянул. Задумался. Вырезал на коре ножом имя «Дина», потом – две извилистые полоски, напоминающие форму губ и, закрыв глаза, в следующую минуту он припал поцелуем, как ему, охмелённому запахом весеннего леса, казалось, к сочным девичьим губам, обнял как девичью талию ствол берёзы…
Петька, причмокивая как вампир, так же высасывал соки из соседней берёзы…
Больно люба ты мне, Дина!Очень нравишься ты мнеБез тебя всё скучно, Дина!Снишься даже мне во сне.И во сне всё так прекрасно!Было б всё так наяву.Я люблю тебя, о, Дина!Позабыть всё не могу!Письма на Родину
Новосибирское ВВПОУ.Расположение 20 роты.
– Товарищи курсанты! Кто ещё не написал письмо домой о своей распрекрасной службе, вперёд! И не дай божé, хоть один родитель обратится к командованию, типа «что случилось, сын не пишет!..» – старшина прошевелил челюстями, зыркнул глазами и скрылся в каптёрке.
