скачать книгу бесплатно
– Нет.
– А когда?
– Когда оближу…
Я принялся за ее лицо. Спустя какое-то время она стала мне отвечать. Чем дальше – тем невозможнее было остановиться. Поняв практически сразу, что не стоит друг дружке мешать, мы делали это то враз, то по очереди, освобождая понемногу фронт работ. Усталым, с онемевшими языками, ушедшим в процесс с головой, нам уже было не до чего. Понемногу смеркалось, и в половине пятого в квартире уже царила темень.
– Тебе надо идти… – прошептала она, убив стоявшую вокруг нас тишину и вариант, в каком этих слов не было…
– Тебе надо делать уроки, – мама заглянула ко мне в комнату, но свет зажечь побоялась…
– Тебе не на Король надо смотреть, а на доску, – Зоя Андреевна старалась быть объективной.
– Почему? – наконец спросил я…
– Не обращай внимания, – Королева нагнала меня в коридоре после уроков.
– Я и не обращаю.
Она сникла. Я водрузил портфель на подоконник.
– Королева, – сказал я, – как ты думаешь, нам в основном жопа?
– Не знаю.
Мы с нею смотрели в окошко, в небо над соседним школьным корпусом, полное крохотных парашютистов – первых снежинок, как бы не верящих в свой десант, не решающихся лезть сюда, к нам.
– Ты такой… – расслышал я. – Ты из нас… изо всех…
– Ферзь, уж если кто и изо всех…
– Не называй меня так, пожалуйста.
– Прости. От тебя у всех мурашки по коже.
– И у тебя? (Не уверен, прозвучал ли тогда этот вопрос).
– Королева, давай сыграем в одну игру.
Мы не отрывались от неба. Она замерла, стоя рядом. Я видел, как напрягся ближний ко мне угол ее глаза.
– Игру… – повторила она.
– Ну, не игру. Ты знаешь?
– Нет…
– Это мы уже играем, – объяснил я. – Я спросил: «Ты знаешь?» Ты ответила: «Нет». Ответ правильный.
– А если бы я ответила «да»?
– А разве ты знаешь?
– Н-не… что знаю?.. Нет…
– Теперь ты спрашивай.
– Я?.. Что спрашивать?.. Что ты больше всего любишь?..
– Две, – подумав, ответил я, и мне показалось, она что-то там поняла. – Что такое «работать»?
Она пожала плечами. Похоже, ей доставались одни простые вопросы… Ее очередь:
– Что ты больше всего не любишь?
– Слово «но». Тебе стыдно?
– Н-нет… Почему мне должно быть стыдно… Правильный ответ «да»?
Я кивнул.
– Давай больше не будем…
Я кивнул.
– А ты… не пробовал писать… сочинять?
– Пробовал. Это было ужасно.
– Ну да. Пальцы устают.
Я с уважением взглянул на нее: лицо непроницаемо, ближний ко мне угол глаза расслаблен. Снежинки таяли там, в вышине, решив не связываться.
– Знаешь, что выходило, когда я пробовал? Знаешь? Представь: сидит… верней, лежит мой игрушечный пес. Мы общаемся. Он спрашивает: «Кто там был?» Я перечисляю: «Конь… слон…» Называю и жду, а он молча слушает, уставившись перед собой, и, видно, что-то там, у него в голове, происходит…
Я продолжаю говорить, холодея от страха, от того, что не понимаю, что не так, не могу сосредоточиться, чтоб понять, и только холодок мой все мне нашептывает: «Я здесь, на месте на случай, если то, что не так, – с тобой, с тобой самим…»
В первых сумерках зажигается в окнах свет. «Милые люди, – как всегда, видя это, думаю я. – Что-то не так. Когда-то очень давно темноволосая, темноглазая дива промолвила в темноте: прекрати со мной обращаться так, будто я не твоя… Оставь пуговицу в покое, – с той поры говорю я себе всякий раз, как надо шагнуть наружу, но боже, как это не просто – оставаться там, без себя, в бесформенности, пока внизу течет время…»
Меня мягко оставили после уроков. Присели за парту передо мной, повернувшись. Неспешно обследовали состояние моего глазного дна. Ладонь на лбу уже не была бы бестактностью.
– Ну что?
– Что?
– Что будем делать? – с этим подобием улыбки, классная, казалось, сама напрашивалась на утешение.
– У вас что-то случилось?
Она зафиксировала своими глазами мои, отвести которые я теперь, насколько я понимал, был не вправе.
– Когда-нибудь и ты… – сорвалось у нее и, как это бывает, не смогло оборваться, – десять лет вместе… и растрепанные, и потные, и злые… понимаешь? Платонической любви не бывает.
– Ну и что? – я судорожно соображал, какая из них платоническая.
– Что значит «ну и что»? Что значит «ну и что»?
– Ничего. Ни-че-го! – я уцепился за какую-то иллюзорную свою правоту, повисшую над нашими партами.
– Я тебя ни о чем не спрашиваю, я тебя прошу: думай не о себе, не о себе, не о себе… – затумкала она лбом в поднесенные сложенные руки и вдруг опустила их. – Подумай о себе, – тихо выдохнула она, плеснув на меня из своих глаз.
Далее я узнал, что не представляю… что время потом не вернешь… что для ломкой и чуткой психики… что насколько в этом возрасте чудесней – в стихах, на бумаге… и вообще… и вообще… Ладонь на лбу не была бы бестактностью.
Бестактным был бы мой вопрос о том, в чем, собственно, дело?
– Ну и что, – все твердил я. – Я знаю пару, которая после десяти лет пошла в ЗАГС переписываться на брата и сестру.
Классная вздрогнула, достала из кармана шоколад, поломала, развернула, звеня фольгой, и стала есть. Машинально предложила мне и, когда я уже доедал, очнулась:
– Вкусно?
– Не-а… Это не вы.
– Не я?
– Не-а…
– И что я должна думать?
– Мне все равно.
– А что тебе не все равно?
– Вы сами знаете. То, что ставит в тупик.
– Любишь ставить в тупик? Только этим и занимаешься?
– То, что меня ставит в тупик. Я думаю, только оно, только такое нами и занимается. Мы думаем, что это мы…
– …А на самом деле оно. Есть тупики, из которых нет выхода. Ты знаешь?
– Значит, есть и другие?
– И большинство людей ходит проспектами. Строит проспекты, магистрали. А не тупики.
– Есть люди, а есть открывающие рты кишечные трубки, – нагло возразил я.
– Что мне с тобой делать?..
– Вот видите: а в начале было «нам».
– Что «нам»?
– В начале вы спросили: «Что нам делать?».
– И не надейся, – сказала она, – на свое так называемое одиночество. Ты не один. И ты не один такой.
– А как на ваш вкус, – спросил я, – «Реальность – сновидение бога» – красиво?
– Красиво. И это очень важно, чтоб ты это помнил, всегда знал. Надо вглядываться в тех, кто рядом. Жить – это тепло.
– С себе подобными.
– Что?
– Себе подобные. Появились на земле первые себе подобные.
– Ну хорошо. Пусть «себе подобные». Но ты в хорошей компании. И ты это знаешь. Да?
– Вера Ивановна, я что-нибудь натворил?
– Не знаю. Ты что-нибудь натворил?
Я ничего не понимал. При полной очевидности того, о чем мы говорили, было совершенно неясно, почему мы это делаем, чего от меня хотят. Ну, не ревнует же она.
– Я выпущу вас и уйду. Это – между нами, да? Так вот: дай мне спокойно доработать.
Я мысленно стал считать: декабрь, январь, февраль…
– Я пришел к тебе с приветом, Солнце, рассказать, что…
Марго зажала мне рот рукой! С порога тихо сияя:
– Я очень рада.
Исчезая, я подумал, что гениальное объективно. Объективный продукт исчезающего в нем творца. И точно так же объективно то, что возникает на месте двух сливающихся людей, поглощая их. И тогда жизнь – временное состояние. И те, кто лучше чувствуют эту временность, – больше наполнены. Все одинаковы, во всех одно и то же, только разное наполнение. Вот вам и зло: остающаяся пустота. Но и переполниться – жалко. «Подожди, подожди…» Эта объективность, в чем она? С одной стороны, в ней готов умереть за кого-то. А с другой, мы хотим, чтоб он был с нами. Мы же не говорим: боже, как я тебя люблю, ну все, пока. Улетай на свой Марс. «Еще чуточку…» В объективности что-то передаваемое от души к душе, как то, что и в музыке, на полотне, в стихах, которые исчезают вместе с душами, а остается только оно – передаваемое. «Сегодня можно…» Убив мамонта, нарисовал его: я его сделал! А мамонт? Не может. Рисунок – окончательное преимущество. Окончательное. Окончательное… У нас на балконе над нашим сидит кот и сцыт…
– Что ты сказал?.. – спустя какое-то время спросила она.
– Не помню…
– А ты вспомни.
– Разве я что-нибудь сказал?
– Очень отчетливо. Я теперь знаю, как отличить гения. По какой фразе.
– Какой фразе? Какой? Ну какой?
