Правый ангел

Он вспомнил тот вечер, презентацию, на которую затащил тогда Белоядова… Тот взгляд «существа, которое мы любим» на «существо, с которым мы дружим»…

А «лю́бим» ли?.. Любил ли он взгляд, в одну секунду изменившийся вдруг до этого «ровно ничего не зная о существе…»? Или любил существо – совершенно не связанное со взглядом и с… со всем остальным… существо, выражавшее себя… демонстрировавшее себя только в самый неподходящий момент?.. Не подходящий для чего? Для того же взгляда, уже блуждавшего под тяжелое, старавшееся казаться легким, дыхание. Для всего остального, сверх меры вещественного, непередаваемо вещественного рядом с открывавшимся существом…

– «…Когда мне было десять лет, – как наяву, услыхал теперь, глядя в стену, Вульф голос существа, с которым, ничего о нем не зная, прожил полгода, – я зимой закрывал глаза нарочно и представлял лист – зеленый, яркий с жилками, и солнце блестит. Я открывал глаза и не верил, потому что очень хорошо, и опять закрывал… Они нехороши потому, что не знают, что они хороши…»

– «Все люди добрые?..» – его, Вульфа, голос из «подземелья», «подвала»…

Существо, игнорируя «подземелье»:

– Кириллов – Ставрогину: «Человек несчастлив потому, что не знает, что он счастлив… Кто узнает, тотчас сейчас станет счастлив… Надо им узнать, что они хороши, и все тотчас же станут хороши, все до единого»… Шатов (без всякого перехода, без паузы) – ему же: «…знаете ли, почему вы тогда женились, так позорно и подло? Именно потому, что тут позор и бессмыслица доходили до гениальности!.. Правда ли, будто вы уверяли, что не знаете различия в красоте между какою-нибудь сладострастною, зверскою штукой и каким угодно подвигом, хотя бы даже жертвой жизнию для человечества? Правда ли, что вы в обоих полюсах нашли совпадение красоты, одинаковость наслаждения?»

– Сразу две бездны, суд Карамазова… – «подземелье».

– Самоубийство, – перекрывают, отрезают «подземелью» доступ к «поверхности». – Самоубийство Кириллова: образ мой вечен, и сам я не нужен…

«Образ мой вечен… – скользнул Вульф взглядом по голой стене… – Образ мой вечен…» Как там у Пруста?.. «…мы живем, ровно ничего не зная о существе…» Это ясно… Вот: «…подлинная красота есть нечто столь своеобразное, столь новое, что мы не признаём ее красотой». Следует добавить: таково же, вероятно, первое впечатление поэта от пришедшей в голову гениальной строки – от «пришельца». «Пришелец» – поэзия в чистом виде (расставляющая все по местам, показывающая, кто на самом деле в доме хозяин, а кто пришелец) – не только небывалые словосочетания, но и нарушение так называемых «законов» стихосложения вроде избегания глагольных и неточных рифм и тому подобное… Знают ли гении, что что-то там нарушают? Другими словами, эти самые «законы» установлены до или после нарушения? Вдуматься в вопрос… понять вопрос означает ответить на него: подлинная красота, то, что происходит между гением и его строфой, – беззаконие. «Законы» – отражение пришедшего в себя авторского взгляда… рецидива… копирования… Не столько самого копирования – а… не достижения в этом копировании содержащихся только в оригинале: безвременья, бесцельности, собственной своей бесхозности… Не достигаешь – и отступаешься… уходишь… идешь, разбираешь дорогу с возможною целью пути, с «законами»… Вот в чем Лотман не прав, занимаясь больше законами, а не беззаконием… «Музыку я разъял, как труп»… Сальери не мог отравить Моцарта. Несмотря ни на какие легенды и самооговор. Это художественное убийство – плод воображения второго такого же Моцарта – Александра Сергеевича, смотрящего на вещи так же, как и Моцарт, видящего глазами Моцарта и слышащего его же ушами («Ты, Моцарт, бог…» означает: слышишь Бога), тогда как любой возвысивший себя карьерист от искусства, в силу своей тугоухости, органически не способен «услышать» чью бы то ни было гениальность, «гений» среди современников у него всегда один – он сам («Уж я-то знаю!..» – покивал голой стене Вульф). Этот самый «гений», обласканный судьбой, попросту не мог завидовать какому-то Моцарту… Так идет жизнь. Разделяясь на вечное и преходящее. Повернувший с полдороги назад Сальери и покатившая к кладбищу телега…

«О чем я?.. – очнулся Вульф… – Образ мой вечен, и сам я не нужен»… То же самое – произошедшее с… между двумя, если смотреть на это со стороны образа этой парности, ее неизбежности и потому – осуществленности. Изменить точку взгляда: взгляд не из твоего тела, не из пары тел, не из произошедшего с этой парой, а – из образа пары, содержащего все ее мгновения сразу, слитно, и если распавшегося на мгновения, то начавшее происходить – с кем?.. – с телами… с тобой… вот откуда ты и твоя жизнь…

…А там, за последним мгновением, за кончившим происходить, в пустоте, не покрываемой образом, – ты и твоя жизнь – куда?

А та, другая? Не твоя – куда?

Исчезла. Что хуже? Не знать. Или исчезла? Что хуже?..

Настоящая смерть – знать о смерти своей половины в образе своей пары… Нет, не настоящая: ведь и тогда знаешь почти ни о чем.

Невозможно. Умереть золотинке от солнца, плавающей в голубом райке, – невозможно… И этой улыбке: одному лишь предчувствию, впечатлению улыбки – может, всего лишь от этой же золотинки…

– Нет… – рука, перехватывающая его руку: умереть невозможно самому по себе этому, безо всякого продолжения, без новой версии, только этому, самому.

– Здесь же нет никого…

– Я есть.

– Уверена?.. Я прямо чувствую, что это не ты… что это что-то вместо тебя.

– Поэтому еще больше: нет.

– Боишься разменять то на это?

– Всегда… не у нас с тобой – всегда: «что-то вместо» – не она, а он. Чувствует, что ее будто бы нет, на самом деле являясь тем, кого нет, – он.

– Ты имеешь в виду кого-то конкретного?.. Кто «он»?..

В этом месте всегда – засвет, сбой: смотри-не смотри в «стену памяти» – пусто…

– Когда мне было двенадцать лет… – как наяву, вдруг услыхал теперь, глядя в стену, Вульф, с головой уходя в это впервые за много лет шагнувшее ему навстречу во всех подробностях: – мне однажды закрыли глаза. Показали эту поляну. Тебя. И то, что будет дальше.

– Насколько… далеко… – не зная, что сказать, подает голос он, уже не этот глядящий в стену он – а тот, настоящий, там, в ожившем происходящем.

Отворачиваясь, она достает из сумки блокнот. Пишет. Прячет. Откидывается на руки…

Зайдя, насколько возможно, в беззвучие, ступают они по шажку в сторону полной, последней пустоты… Место глаз ее, так и не объявившихся, занимает в сознании запах… тающий шелест… подползающий под него рельеф… Крылья-ладони накрывают виски с еле слышным и неизвестно чьим – не голосом, а всего только жестом: «Прекрати…» – сквозь который в его сознании, как в другой реальности, начинает звучать, подступая все ближе, останавливаясь прямо над ним… над ними… как над замершей на воде лодкой:

На две недели вперед уплыли мы по реке,

и две недели назад уже вдалеке,

но вид по берегам все еще тот,

который там, на две недели вперед, –

звучит то, чего он так долго желал. К чему, стремясь к ней, на самом деле стремился. Эти оживающие в нем слова, рядом с которыми любое происходящее между ним и ею обесцвечивается, блекнет, как продолжающееся всего лишь не в силах исчезнуть: все, чего он вожделел минуту назад, – в подступающей бесконечности этих играющих с его висками, забавляющихся ладоней, освобождающих, выпускающих его из себя, словно всё – из него: