Трава

Самой трудной преградой на пути из этой проклятой мастерской, вместе с петухом и его курями, был порог, на котором лежал вверх дном засранный тазик, а на нём голова гостя в индейском оперении.

Июльское солнце клонилось к горизонту, озаряя оранжевым светом низкие, кучевые облака. Послышались голоса редких прохожих за распахнутыми воротами, они шли к морской бухте.

«Надо спешить! В бухте сейчас отлив, народ собирается крабов, застрявших между камней ловить. Но это ненадолго, и часа не пройдёт, охота на них закончится, начнётся прилив, и разойдутся все по домам. Надо спешить!», – мысли о спасении работали в бешеном ритме.

Собрав последние, что ещё оставались, силы, он расшатал своё онемевшее тело и рывком головы назад, кувыркнулся, оказавшись больше чем на метр от порога в глубине сарая. Работая копчиком, связанными назад руками и пятками, он развернулся наугад так, чтобы конец палки смотрел на выход в дверь. Несколько раз глубоко вздохнул и боком, как краб, по сантиметру начал перемещаться к выходу. Палка в стену не упиралась – это была надежда на спасение, она торчала одним концом за порогом. Через минуту он лежал в пыли, но уже за порогом ненавистного сарая.

«Теперь, правильно сориентироваться и взять направление», – давал сам себе команду индеец. Вдруг протяжный вой, вперемешку с повизгиванием, заставил его замереть в пыльной траве. Кобель, распластавшийся на травке мордой в сторону открытых ворот, с одной только собачьей мыслью, как вырваться на свободу, своим лохматым задом почуял, как из сарая вываливается что-то такое, что и во снах собачьих не снилось, и в тайге не встречалось.

Сюсюбель остервенело орал, орал так, будто ему лапу в дверь засунули и всё сильнее её давят и давят. Затем он стал дёргать шею, пытаясь голову вытащить из ошейника. У обезумевшего пса, это не получилось! Тогда он сделал отчаянную попытку, и так рванул с места в сторону ворот, что упал как подкошенный, а кол сумел удержать тяжёлого кобеля.

Слова Шамана действительно были пророческими – всё начало сбываться, как он и предрекал, создавая своё изваяние. Гималайский со всех сторон был страшен! Не без труда, он интуитивно определил направление, куда надо катиться, вырвавшись из якутской неволи к долгожданной свободе. Пёс, похоже, уже обделался! Кто следующий будет обделываться на его трудном, слепом пути к спасению, кто осмелится первым протянуть руку помощи, кто первым сумеет разобрать в нём облик человечий, Эверест ещё не знал.

Превозмогая боль во всём теле, он с большим усилием сумел снова раскачать себя, затылок воткнулся в траву и, «Чингачгук Большой Змей», покатился к раскрытым вратам свободы. Дрожащий от дикого ужаса кобель, чуя, что пришёл его час, и его вот-вот накроет катящаяся на него белая нечисть, с которой ещё и перья сыпались во все стороны, в бешеном отчаянии, что оставалось жить какие-то мгновения, рванул ещё раз цепь. Кол вместе с цепью взлетели вверх и просвистели пастушьим кнутом, разрезая воздух. Сюсюбель с воем выскочил за ворота, гремя длинной цепью с подпрыгивающим берёзовым колом.

Белое, оперённое изваяние, рассыпая направо и налево перья, набирало ход и катилось всё быстрее и быстрее под горку, издавая богатую гамму звуков, повышенных и пониженных, чередующихся октав, которые способен издавать до смерти испуганный, но ещё живой биологический организм.

Кобель, придя в себя на другом конце посёлка, собирал стаю из шатающихся без дела своих дружков разных мастей и возрастов для массового преследования невиданного никому ещё чудища в перьях. Псы большой стаей нагнали катившегося и отчаянно лаяли, переходя на визг, при этом держали дистанцию – ни один смельчак не отважился даже перо содрать. Невидаль фигурная, вылезшая из сарая Шамана, внушала таки прямой ужас!

Толпа, собравшаяся на берегу потаскать крабов, застрявших меж камней во время отлива, таращила глаза на орущую, охающую и что-то пытавшуюся прокричать, катившуюся, и никем не виданную живую штуку. Эту штуку зверем и, тем более человеком, назвать было никак нельзя! Но она кричала, эта штука, и что-то в этом хриплом крике удавалось уловить человеческое, но очень отдалённое. Насторожило толпу и поведение собак – ни одна ближе пяти шагов не приближалась.

Спуск стал ровнее, неопознанное тело остановилось и упёрлось пятками в мокрый грунт, задрав вверх пальцы, из которых торчали длинные и надломанные гусиные перья. Такие же длинные перья были на плечах, в ушах и на голове и ни одного уцелевшего, кроме двух торчащих из ушей, остальные все сломаны. Мелкие пёрышки летали и опускались снежными хлопьями над тяжело дышащим чудовищем. Из его серой фуфайки, которая растеряла сотни перьев, валил густой пар.

Первыми пришли в себя три бабы, стоявшие в остолбеневшей толпе ближе всех к необъяснимому в словах предмету. Их визг в три глотки потряс тишину морской бухты, в один момент заложив всем уши. Этот дикий визг тут же подхватили остальные бабы, а за ними и несколько хриплых, пропитых мужицких глоток. Животный страх пробрал каждого, и никто ни одёрнул паникёров! Разбегались все, побросав на берегу шевелящихся крабов и нехитрые снасти. Паника, охватившая толпу, гнала всех наверх в гору, где раскинулся посёлок.

Бежали всей толпой, вперемешку с собаками, далеко огибая чудище, из которого ещё продолжал валить пар, и сыпались последние пёрышки. Четыре мужика, задыхаясь от недостатка кислорода, остановились на безопасном расстоянии, чтобы перевести дух. Дрожащими руками, не стесняясь страха своего, скручивали из газеты самокрутки, жадно затягиваясь, чтобы скорее убрать неуёмную дрожь в коленях. Постепенно, после ядрёной, успокоительной махорки, здравый смысл начал брать верх. Четверо мужиков, повидавших всякое в жизни: и в море, и в тайге, двое побывавшие на фронте, стояли друг перед другом и не могли совладать с дрожащими коленями и челюстями. Всем было не до смеха, даже, если бы у кого и штаны потяжелели бы от страха!

Мужики, трезво оценив обстановку, после увиденного в бухте, отбросив прочь былины и сказания, двинулись обратно к берегу пока совсем не стемнело. Посёлок спать не уляжется, надо не дожидаясь утра, разобраться, кого это и из какого двора к бухте прикатило? Ни с неба же он свалился?

Двое из мужиков, вытащив охотничьи ножи, первыми двинулись к тихо лежащему объекту, который находился в полуобморочном состоянии. Остальные поспешили за ними. Начали с большой опаской осмотр. Руки, ноги, голова – всё человечье, хороший фингал под глазом, всё по-человечески. Фуфайка, штаны – все мужики такие носят, вот только каким-то дерьмом заштукатурен до полной неузнаваемости, и закручен на палке чудно̀, это же совсем никуда не гоже! Кто же так и кого надоумил так поиздеваться над человеком?

Соскребли штукатурку с носа, со лба, вытащили перья из ушей, из головы и остатки из фуфайки. Мал ростом мужик, якут, ни якут, но в посёлке каждого якута знают, а такой не водится здесь.

– Да це ж Эльбрусу Эверестовычу, це ж Гималайский, ликарь наш, фармацевту! – заорал радостно здоровый толстяк. – Дышить, дышить Эльбрусу!

– Иди ты! – в один голос послали его мужики. Все стояли с нескрываемым удивлением. Кто ж это смог такое сделать с уважаемым всем посёлком Эльбрусом Эверестовичем?

– Кто жа его вот так, как на вертел? Зажарить кто собрался? Людоедов нет у нас? А на палку-то как насадил и не придумаешь ведь? – гадали в голос, не на шутку встревоженные мужики.

– А это кто? – невдалеке сидел кобель Шамана и бряцал цепью на ошейнике, а берёзовый кол в кольце, лежал рядом, у самых лап. Пёс всем видом демонстрировал, что этот в перьях – его, и он его охраняет.

– Да это Шамановый кобель Сюсюбель, кажись! Да, он самый! – уверенно сказал один из мужиков. – Я от забора его в пяти шагах живу.

– А не его ли, дикаря этого, работа? Этот зверюга всё может! – неуверенно, и в то же время почти убедительно, завершил последним словом свою догадку самый старший из всех в больших уже летах мужик.

– Харэ лясы точыть в догадках! Эльбрусу Эверестовычу спасаты трэба! – сказал самый толстый из мужиков, первым опознавший Фармацевта. – К менэ, у хату тащить його, а я побегу, Ганку потрясу, щоб воды согрила, тай всэ останэ, що трэба. Дубыняку распилемо у хати, здэся тильки повредымо тэлэса його! И вот що, хлопци, ны кому у сели ни словця, ны кому! Нэ трэба всим знаты! А завтри скажемо на всэ сэло, що якута хтось прыкатыв у бухту! – и толстяк начал быстро подниматься в гору. На сопку опускались сумерки, и дома посёлка зажигали огни.

Два мужика, поплевав в ладони, аккуратно взялись за концы палки и осторожно понесли обессиленного Гималайского в горку, к дому бригадира рыбацкой артели Мыколы Поросюка. Кобель устало плёлся за страшным чудищем, не понимая, почему мужики его так бережно несут, не убегают и совсем перестали бояться. А он плёлся сторожить его и всё ещё боялся.

IV

Эльбрус открыл глаза. Первое, что услышал он, это женский, глуховатый, прокуренный голос с раздражительными нотами, которые в любой момент из Ля, Си и всяких там бемолей, могли сорваться в самый нижний ряд отборной, ядрёной матерщины. Похоже, она сдерживалась из последних сил, чтобы не пройтись по всему ряду.

– Граай гаамму, гаадына нэ послушна! Скильки тэбе вторыть буду, учэнь говняный! Увесь в батьку, бесталачь, негидник соплявый! – послышался шлепок подзатыльника, и пианино начало издавать нудную и однообразную музыкальную азбуку.

«Я в доме Поросюков, у Мыколы! А это его жена, старается не разбудить меня, видно достал её Пашка – эту добрую Ганну Остаповну, которая сейчас занимается со своим двенадцатилетним оболтусом», – всё тело сковывала тянущая, непрекращающаяся боль. В голове шумел морской прибой, но всё окружающее воспринималось отчётливо и ясно.

Вскоре в комнату вошла с приятным лицом и сама хозяйка, Ганна Остаповна, поселковый фельдшер. Улыбаясь и поздоровавшись, жестами полных рук дала знать, чтобы больной не разговаривал, берёг силы и соблюдал полный покой. Сама же принялась за процедуру массажа от ног до головы со втиранием и растиранием, погонять кровушку застоялую по всему организму. А потом был завтрак и полный покой в тишине маленькой, уютно обставленной комнатки, где можно было не спеша подумать и поразмыслить, как жить дальше и что делать?

Первое, что приходило в голову – плюнуть на всё, бросить затеянное дело и поскорее податься на родину, на Псковщину. Встретиться со своею несравненной Ынне, которая ждёт его и жениться на ней, о которой помнил всегда, и там в лагере, и здесь на свободе. Но этот первый порыв желания он отогнал тут же – не в его характере было вырваться из капкана и бежать куда подальше, пятками сверкая.

Эльбрус лежал на спине расслабившись и не торопил ход наплывающих мыслей. Надо было любой ценой разобраться с этим знаком-наколкой, которая недавно появилась на правом плече Шамана. Точно такую татуировку он видел год назад на зоне у китайца, с которым сошёлся Шаман. Почему точь-в-точь такую же Шаман сделал уже на свободе? Это неспроста, здесь какая-то тайна.

«Никуда не уеду, пока не доковыряюсь! А если доковыряюсь, то это будет не простое зёрнышко, а золотое!». Всё нутро подсказывало: Шаман с китайцем не потерялись после отсидки, они держат связь. «Остаюсь! Надо остаться! Столько времени потеряно и уехать ни с чем? Ну нет! Не выйдет у тебя, Шаман, просто так со мной расстаться!»

Не дававшая покоя наколка, сделанная умелой рукой художника, изображала голову медведя в страшном оскале, над головой фрагмент ствола сосны с корой, а снизу американский железный доллар в квадратной рамке.

На зоне Шаман сошёлся с китайцем после того, как вступил в драку с заключёнными, защищая его. Китаец подметал территорию внутреннего двора, когда подошли двое с намерением поиздеваться над ним, узкоглазым. Первые минуты китаец молча терпел издёвки наглых трепачей. Когда же получил хороший пинок под зад, терпение азиата испарилось. Он мгновенно ногою сбил с метлы ивовые прутья и полутораметровой палкой молниеносно сделал какие-то движения, оба без чувств лежали на земле. К китайцу подходили уже шестеро, которые наблюдали за ними. Шаман был в восторге от увиденного и принял сторону китайца, быстро подбежав к нему. Кулаком ударил одного, успел зацепить и второго, китаец же, особыми ударами ног и палки, разобрался с остальными.

Вскоре Эльбрус Эверестович больше узнал о необычном китайце. Это был тибетский монах, десять лет проживший в монастыре. За какую-то серьёзную провинность, был изгнан с позором из монастыря. У себя на родине не остался, пересёк нелегально границу СССР и умудрился примкнуть к дальневосточным старателям на золотом прииске. Поработал какое-то время и оказался в лагерях Магадана по статье, которая лишила его свободы на пять лет.

Китаец, по имени Хунь Вань, в свои сорок пять, мастерски владел приёмами восточных единоборств. В лагере они сошлись с Шаманом после той стычки с желающими обидеть китайца, и по дружбе, китаец стал обучать его секретам восточного мастерства, которые сам постиг в тибетском монастыре за долгие годы.

За время отсидки Шаман старательно, с большим желанием и упорством, выполнял все наставления своего учителя и вышел из зоны далеко не новичком в этом мастерстве. Сын якутки и русского мужика с золотых приисков, которого и в глаза не видел, воспитан был в детском доме, куда мать сдала его, когда ему исполнилось десять лет. Не могла одна тащить пятерых. Вырос Шаман по якутским меркам крупным мужиком, не обделённым силушкой. Проходимец-батька был рослый, крепкий ходок, любитель погулять с размахом и пылью золотою потрясти, и это всё, что знал о нём Шаман.

Неласковая атмосфера в детдоме, с постоянными драками, слепила из Шамана жёсткого, несговорчивого и неуравновешенного мужика-отшельника. Жил бобылём, друзей не заводил, женщин сторонился, он не имел представления с какой стороны к ним заходить, и так немногословный, а при них он просто мычал, как горный марал в осенний гон. Лицом был не дурён, крепкий телом, но стоило ему взорваться по самому малому поводу, его облик превращался в дикого зверя, который не просто шипел или скалился, а сразу нападал без всякого предупреждения. Женщины обходили его стороной, мужики не связывались, старались не иметь с ним ни каких дел.

После окончания войны, нехватка крепких мужицких рук, ещё долго ощущалась во всём государстве. Без особого труда Шаман официально устроился рабочим на золотые прииски необъятного и богатого дальневосточного края. А через полгода привёл в дом молодую, смешанных кровей, как и он сам, симпатичную полуякутку. Она тоже работала на прииске, круглая была сиротка. Однажды, полоща в реке стиранное бельё, она соскользнула с камня, и бурный поток воды понёс её по течению. Шаман первым из старателей заметил, как река стремительно уносит кричащую Маняшу. Со скоростью оленя, бросился он по берегу вдоль речки за нею, обогнал и на узком месте реки, из бурлящей пеной воды, сумел схватить и удержать её.

Вытащил полуживую, закоченевшую в ледяной воде. Принесли Маняшу в лагерь, а через два дня, взяв отгул у главного, привёл её домой в посёлок к своей больной матери. Маняша долго не сопротивлялась на уговоры матери и сына остаться у них жить. Дом хороший, посёлок большой, и работа найдётся.

На прииске, на этом доходном месте, Шаман продержался почти два года. Но жёлтые камушки и песочек, которые он держал в ладонях почти каждый день, набрали тот самый вес, когда невидимая ниточка не выдержала этого веса, и с ладони, два года сыпавшей в государственный мешок золотой песок, он стал всё чаще и чаще не соскребать до последней пылинки золотую пыль. Начальник прииска, опытным оком своим золотым, оценивал каждого работника, не торопясь приглядывался, разговаривал не спеша, спрашивал кто и откуда…? Из двадцати рабочих он выделил троих, нутром профессионала чуя, что с ними можно провернуть сделку, и много они не попросят, так как не знают цену настоящего богатства и красивой жизни.

Вскоре начальник и три его приближённых старателя были арестованы за хищение ценных залежей ископаемых в государственных недрах земли дальневосточной. Начальник получил большой срок, а трое соучастников разные. Шаман отхватил пять лет колонии и убыл к месту дальнейшего проживания не так уж и далеко, из хабаровской в магаданскую область.

Эльбрус Эверестович, лёжа на жёсткой кровати, как киномеханик прокручивал хронику событий, недавних и давно ушедших. Далеко не юный, ему было двадцать восемь, он вспоминал, как ещё год назад, он радовался мирной жизни на своей родной Псковщине. И вот он здесь, злым роком судьбы занесённый через всю страну, лежит в кровати, в уютном доме на одной из сопок Дальнего Востока.

Потомственный травник, собиратель целебных растений и трав, как его отец и его дед, совершил неумышленную, роковую ошибку, и теперь он на самом востоке огромной страны. Четыре года он дышит дальневосточным воздухом: три из них, в затхлой камере магаданской тюрьмы и год воздухом тайги и моря, воздухом свободы!

Его дед, которого он почти не помнит, начинал своё дело ещё при царе, и был известен на всю Псковскую губернию и вхож в любой дом. Дело своё дед передал сыну (отцу Эльбруса), который успешно его продолжил. Имя отца хорошо знали и в городе, и в области. Отец сумел ненавязчиво заинтересовать единственного сына продолжить дело, начатое дедом, и это у него получилось.

Отец Эльбруса Эверестовича состоял в клубе альпинистов-любителей, куда входили интересных профессий люди – геологи, археологи и травники-ботаники. В сезон лета они собирались командой и отправлялись по запланированному на лето маршруту: на Урал, на Кавказ, в Центральную или Среднюю Азию. Каждый ехал со своею целью, кто вершины покорять, кто в горах копать, а они с отцом травы неизвестные искать. Таким был его отец.

Первый раз отец взял сына в горы, когда ему исполнилось одиннадцать лет. Мальчишка был покорён величавой красотою Кавказа, горной системой Тянь-Шаня, её масштабом, Уралом и Саянами, и все они – горные системы, по-разному были красивы и величественны, каждая в отдельности. Он, задрав голову с раскрытым ртом, не опускал её, пока не падал от головокружения. Отец не мешал сыну, который мог часами рассматривать горную вершину, а когда тот уставал и глаза опускались на зелёный луг, отец держал в руке цветок или травку и говорил: «Ну, наконец-то спустился вниз, а теперь нюхай, смотри и запоминай!»

Отец интересно умел рассказывать о каждом цветочке, о каждой травинке, какая какую пользу приносит, от какого недуга лечит, а какая калечит и травит. Он растирал в ладонях травку, лепесток и учил нюхать и запоминать, всё время повторяя: «Ты, как парфюмщик, знающий толк в самых тонких ароматах, обязан и в травке, если они очень даже схожие, найти нюхом своим самую малость отличия и учиться пропорции с порциями соблюдать и смешивать правильно».

Летние дни в горах быстро пролетали. Они с отцом лезли в горы, ставили палатку, разводили костёр и варили в котелке похлёбку. Пять летних сезонов подряд Эльбрус Эверестович проводил не в пионерских лагерях, а в горах и на их зелёных лугах, постигая науку ботаника-травника. Отец был очень доволен, когда сын без детского наивного притворства, с большим любопытством, начал задавать много вопросов. Он понял, что благое дело будет продолжено.

V

План поездки в горы Центральной Азии, летом 1941 года, сорвала Великая Отечественная Война! Отец ушёл на фронт, а вскоре и мать призвали. Она работала медицинской сестрой в районной больнице. Митюша остался с бабушкой в большом доме, построенном ещё его дедом. Жили они в области, недалеко от Чудского озера, у самой границы с Эстонией. И на этой самой границе, на зелёном цветочном лугу, встретил он свою первую любовь.

Она собирала луговые цветочки и, каждый сорванный, внимательно рассматривала и осторожно нюхала. Митюша, прогуливаясь на этом же лугу и наблюдавший за ней, вдруг поймал себя на том, что он робеет. И девчонку-то совсем не рассмотрел, а робость уже подкралась. Переборов незнакомое ощущение, медленно подошёл к ней.

– Ойяирдых! Лютус-лупоглазиус обыкновенный, но несравненный! – голосом знатока лютиковых, сказал Митюша, глядя, как она надолго задержала у самого носика бледно-розовый на длинном стебле цветок.

– Что ви говоритте? – подняла ослепительно голубые, большие глаза девчонка, лет пятнадцати. Цвета пшеницы, светлые, прямые волосы свисали до плеч. «Как же ей идут эти необыкновенные глаза к её светлым волосам! Васильки в пшенице!», – непроизвольно сам себе произнёс Митюша. Он уже влюбился!

Сердце застучало, и волнение начало сковывать тело, язык, мысли: «Столбенею! Такого не было ни с одной девчонкой, я же с ними рядом совсем не трус? А она? Как она смотрит, какие синие глаза…!».

– Что ви такое сказали, повторьитте, пожалуста?

Митюша вновь пропустил заданный вопрос. Он рассеянно смотрел в два больших полевых василька, и цвет неба сейчас был точь-в-точь, как эти глаза, которые ждали ответа. Смущённый Митюша пожалел, что цветок, который она держала у носика, обозвал таким словом, никакой ботаник не объяснил бы его значения и происхождения ни с какого перевода. Наконец он выдавил из себя: «Это я на греко-латыни с татарским наклонением говорю, с большим акцентом. Я его только недавно изучать начал».

Девчонка с правильными, красивыми чертами лица, с прямым носиком и красивым ротиком, тёмными ресницами и бровями, на фоне белой кожи лица и светлых волос, окончательно ввела в ступор бедного парня. Смущению Митюша поддавался крайне редко, но сейчас он оторопел и не сводил глаз с маленькой, стройной фигурки, одетой в лёгкое, в светло-голубую клеточку платье и белые, летние босоножки. Они оба стояли под чистым, синим небом, одного роста, худенькие и воздушные.

Девчонка, видя смущение, показавшегося ей вначале наглым, пацана, сама разрешила создавшуюся неловкую обстановку на цветочном лугу. Она улыбнулась, протянула руку и назвала своё имя: «Ынне!».

Он не сразу взял её протянутую руку, а когда взял узкую ладошку в свою правую, тут же накрыл её левой и начал трясти: «Эльбрус! Получу паспорт, зовите меня Эльбрусом Эверестовичем!» – очень уверенно и убедительно представился пятнадцатилетний Митюша. Он стеснялся своего имени и фамилии, его дразнили в школе, и даже дружки порой подшучивали, это сильно его огорчало. Митюша твёрдо и окончательно решил для себя: «Получаю паспорт и всё моё – имя, отчество и фамилию, всё меняю напрочь. Во взрослую жизнь с нуля ворвусь! Всё во мне только высокое, с табуреткой ходить буду, а не допущу, чтобы на меня с высока…!» Родителей он любил, они хорошие, они поймут его.

– Эльбрусс..– этта гара, она отченнь високая, а Ви не више меня, и когда Вам двадцать пьять даже исполнится, Ви високо не виростите! – она без смущения и очень серьёзно смотрела ему в глаза.

– У нас, у русских, и не такие имена бывают, а про фамилии, я и не говорю даже. Эстонцы с русскими, в этом тягаться не могут! – он заметил, как она слегка улыбнулась и не стала спорить.

– Этот цветок, который вы нюхаете, не имеет целебной ценности!

– Я знаю! Он красивый, а не лечит! – спокойным, тихим голосом ответила она.

Так началась их дружба, псковского парнишки из области и эстонской девочки, которая жила на хуторе у самой границы.

Горы для Эльбруса, значили всё, так он полюбил их, что жил бы в них, в пещерах, на склонах, только бы в горах. Они снились ему почти всегда. Среди их величавой мощи и красоты, он ощущал себя добрым великаном, сильным и большим. Благодарил отца, ведь он помог ему увидеть их величие, их вершины, прорезающие облака бездонного неба.

Уходя на фронт, отец вручил сыну свои записи и велел сберечь дедовские старинные аптекарские весы и его ценную, с пожелтевшими листами, толстую тетрадь травника. В ней, с подробным описанием многих трав, цветов, корешков, ядов и противоядий, с рецептами приготовления снадобий, дозировками и много, много чем ещё, давались и необычные рецепты, с которыми Митя ознакомится через много лет. Вручая из рук в руки сыну-подростку свою тетрадь, он давал наказ: «Скоро станешь взрослым, сынок! Сбереги всё это и изучай! Годами, долгими годами собрано всё здесь! А сам начни с чистого листа!», – и с этими словами, вручил ему новую, толстую тетрадку.

«Надо немного отдохнуть, хотя бы часок поспать, набраться сил, они мне ещё как пригодятся!» – давал себе приказ больной. Но воспоминания не желали подчиняться и продолжали волна за волной лезть в больную голову.

За дверями комнаты послышался басистый шёпот мужика.

– Ну що, спыть, чи нэ спыть? А-а, пиду проверю, дило у менэ к ньому!

В дверь постучали и в комнату вошёл сам хозяин дома – Поросюк Мыкола, добрый толстяк. Поспать не удалось, уж если зашёл, то какую-то новость принёс, зазря, просто так, он не заходил бы.

– Здрав будь, Эльбрусу Эвэрэстовычу! Ну як ты, очухавсь трохы? Я до тэбэ, нэ сэрчай, з запыскою я, – и протянул пол листа, выдранного из ученической тетради. Эльбрус Эверестович прочёл крупные, корявые буквы: «Прихади лебидь. Нада работать».