скачать книгу бесплатно
– Я через стены не хожу.
– Захотел – прошёл бы.
– Юмор у тебя какой-то мрачный, родственник. А чему, собственно, я обязан?
– Ты сам позвал.
– Я-я? Когда?
– Перед моим приходом. Сила твоего желания открыть новый вид энергии перешла предел, за которым уже необходимость, вот я и пришёл.
– Ты ко всем приходишь, у кого необходимость?
– К родственным душам только. Консерваторов я не люблю. Особенно поэтов.
– Погоди, приятель, ты меня, наверно, с кем-то путаешь. Я хотя и не консерватор, но в душе поэт, и…
– Нет, я не хотел тебя обидеть. Видишь ли, ты принимаешь за поэзию свой мятежный дух. Тебя вводит в заблуждение тот факт, что даже Байрона поэтом называли и Некрасова, а какие они к шутам поэты! Они же до мозга костей наши, беспокойные. Доведись осуществиться их воззваниям, они сразу бы соскучились и стали с ещё большим пылом звать назад, к тому, что проклинали. Такова уж наша беспокойная природа. А поэты… Кстати, чистых поэтов, которых я особенно не терплю, не так уж много: Фет, Аксаков, Тютчев, Пришвин да ещё кой-кто, а остальные при случае делаются нашим братом. В восемнадцатом, к примеру, белые были поэтами, а красные – нашими, а в девяностом поэтами стали красные, белые же переметнулись к нашим. Теперь опять перетасовка: белые нам изменили, зато вернулись красные.
– По твоему раскладу, родственник, выходит, что ты ставишь меня на одну доску с беспокойными государственными мужами, так я понял?
– Люблю понятливых!
– Ошибаешься, дорогой. Я за существующий порядок. Объявят завтра по радио, что другой порядок сделали, за другой порядок буду.
– Никуда ты от нас не денешься, – криво усмехнулся гость. – Ты изобретатель, значит враг порядка. Создай Бог человека на колёсах вместо ног, ты непременно стал бы ноги изобретать, не так разве?
– Возможно, но… я не для личных благ изобретаю.
– Ха-ха-ха! – посмеявшись, гость взглянул лукаво. – Ты не кривишь душой, любезный? Разве не сказал кому-то кто-то: «Подожди год, может, получится с изобретением, тогда будут деньги…»? Покраснел-то как! А нервами ещё хвалился!
– Но я…
– Да знаю. Хочешь сказать, что мог бы ради собственного счастья плюнуть на изобретение, но плюёшь не на него, а на собственное счастье ради счастья человечества. За то и люб ты мне. Нашенская в тебе гордыня! Как у тех дремучих греш… – прошу прощения – святых, которые заживо ложились в гроб во имя Бога. Плевать им было, молодцам, на Божий замысел дать человеку радость в земной жизни.
– По-твоему, людям не нужны изобретения, делающие их жизнь комфортней?
– Люди полагают, что нужны. Люди знают, чего хотят, да не знают, чего им надобно. Спроси любого, чего ему хочется, скажет: счастья. А спроси, что такое счастье, несусветную чушь начнёт нести.
– Значит, правильно я понял: не нужны?
– Хрен его знает, может, и нужны. Но потраченные на них усилия, я бы сказал, безнравственны. Сколько было потрачено, к примеру, на изобретение локатора! А спросить, зачем локаторы? Чтобы издалека видеть самолёты? Но зачем самолёты? Птицы и без самолётов вон летают, а дельфины и без вашего локатора засекают горошину в море за три километра. Потому что им это действительно необходимо. Всё дело в необходимости, то есть, в силе желания. Превысит желание предел, за которым необходимость, пожалуйста, будет сделано, в сто раз умнее можешь стать, в десять тысяч раз сильнее. Совершенство во вселенной ведь давно достигнуто, да не всё из него нужно человечеству, оно, человечество, до Совершенства не дозрело. Как это там у Баратынского:
«… Живи живой, спокойно тлей мертвец,
Всесильного ничтожное созданье,
О, человек! Уверься наконец,
Не для тебя ни мудрость, ни всезнанье…»
– Выходит, и познание, по-твоему, не нужно?
– Оно обременительно. И оно не делает счастливее, скорей наоборот. Дарвин вот «познал», что человек произошёл от обезьяны, Фрейд открыл, что человек по своей природе существо совсем не благородное, как полагали идеалисты, а жестокое, асоциальное. Разве от таких «познаний» человечество счастливей стало?
– Но без познания и хлеб не вырастишь.
– Верно, но познание убивает во всём вкус первого глотка. Учёным чуждо чувство меры. Они неразборчивы и творят, если позволишь так выразиться, в состоянии аффекта. Они упиваются от древа познания самым непотребным образом, как пьяницы. В результате имеем то, что имеем: озоновые дыры в атмосфере, отраву вместо пищи, умерщвляющие газы вместо воздуха.
– Но если изобретатель стремится вернуть человечеству вкус первого глотка?
– Стоит ли стараться ради человечества? Погляди вокруг: чем оно живёт? Жратва, курс доллара, война да секс, выше этого человечеству не прыгнуть.
– Ты себе противоречишь, уважаемый. То ты причисляешь изобретателей к отряду Беспокойных и говоришь, что ненавидишь Консерваторов, то заявляешь, что беспокойство ни к чему. Где логика?
– Неправильно ты задачу понял. Задача Беспокойных не в том, чтобы приблизить к Совершенству, а совсем наоборот. Мы для того, чтобы не скучно было, благодаря нам человечество вечно будет задумывать одно, делать другое, а получаться будет третье. Да здравствуем мы, Беспокойные!
– Послушай, уважаемый, скажи честно, ты кто?
– А хрен его знает! – Гость сделался серьёзным. – Тайна моего происхождения мне неизвестна. Все мы, дети Вселенной, не знаем, кто мы, откуда мы, зачем… Выполняем какую-то хитрую задумку Свыше. Но там, Выше, тоже про себя не знают. Круг заколдован… Ладно, поболтали, давай теперь по делу. С теорией эфира ты знаком?
– Немного. В законченном виде, насколько я понял, её нет. Я даже в Ленинке в Москве копался – пусто. Десятка два журнальных статей, десятка полтора брошюр. Идея ослепительная, но базы никакой. В сущности, опыты Миллера и Майкельсона да и всё. К практике, во всяком случае, теория неприменима – это не моё мнение, это мнение таких великих умов, как Максвелл. Безумная теория, короче.
– Ай-яй-яй, такой маститый изобретатель, а позабыл такую крылатую фразу: «Эта теория недостаточно безумна, чтобы претендовать на истинность»! А если копнуть поглубже, увидишь: истинность совсем и не критерий. Разве придуманная Ньютоном теория гравитации к истине близка? Но сколько великих изобретений сделано на базе этой липовой модели! А нелепость, называемая теорией относительности Эйнштейна! А наивность атомных моделей Резерфорда вкупе с Бором! Но бомбу-то атомную тем не менее из этой наивности изобрели! Ты разве не уяснил ещё, что ни одна из придуманных учёными теорий не имеет к истине никакого отношения? He в истине, брат, дело. Дело в степени уверования в неё. Ты знаком с маховским принципом «Экономии мышления»? Уверуй ты в истинность теории эфира, нешто стал бы время тратить на изобретение аккумулятора? Кому твой аккумулятор нужен, когда по теории эфира в любой точке пространства в любой момент имеется любое количество энергии любой мощности, которая без всяких промежуточных устройств типа электромобиля перенесёт тебя со скоростью, превосходящей в миллиарды раз скорость света, в любую другую точку пространства, хоть на край Вселенной!
– Однако такая энергия, уважаемый, и убить ведь может. Атомная бомба по сравнению с ней детская забава.
– Верно, но могущество этой энергии всё же не беспредельно. Ну там одну-две-три галактики уничтожит, а дальше, на какой-то ступени, вступает в противодействие закон Совокупного Желания. Всю вселенную не уничтожишь.
– Тогда я напрасно беспокоился, – усмехнулся Левенцов. – Но, положим, в теорию я уверовал. Сколько времени мне потребуется, чтобы изобрести на её базе устройство для забора энергии из пространства?
– Нет проблем. Доставай бумагу и рисуй…
Левенцов очнулся. Гостя не было. Левенцов выскочил в прихожую. Никого. Дверь квартиры заперта. Из комнаты Татищева кричали возбуждённые чьи-то голоса. Не дождавшись приглашения войти на свой стук в дверь, он толкнул её. Татищев ругался с телевизором. Увидев приятеля, он стал кричать ему что-то про политику, поминутно кивал с яростью на экран.
– К тебе сейчас никто не приходил, Глеб? – перебил его Левенцов.
Татищев ошалело замолчал, потом, досадливо буркнув: «Не приходил», снова принялся ругать телевизор.
Левенцов вернулся в свою комнату, остановился перед заваленным бумагами столом.
– До галлюцинаций докатился! – произнёс он вслух неодобрительно. Потом сел за стол, отодвинул к его краю книги, схемы и, достав чистые листы бумаги, за пару часов сделал наброски выношенного годами принципиально нового источника энергии. Затем хладнокровно принялся анализировать состоятельность устройства в техническом исполнении. Ещё через пару часов Левенцов пришёл к выводу, что устройство состоятельно. Это было не изобретение, это было открытие, он это ясно сознавал, но радости почему-то не испытывал. Он не испытывал даже возбуждения, была апатия и каменная усталость.
– Какое у нас там сегодня? – вяло произнёс он вслух и зевнул, переворачивая не перевёрнутые со среды листки календаря. – Так, суббота, второе октября 1993 года, отметим, как-никак дата исторического открытия. Недельку надо вылежаться дать, на свежую голову, глядишь, опять «перпетуум-мобиле» окажется.
Разобрав постель, он повалился в неё и заснул, не успев даже как следует укрыться одеялом.
3
Наутро Левенцов проснулся с ощущением хорошо отдохнувшей головы и тела. Наслаждаясь полудремотными неясными мечтами, он не торопился открывать глаза. Мысли постепенно делались отчётливей, конкретней, и вдруг он вспомнил про вчерашнее. Как будто ледяной водой плеснуло в голову. Слава пружинисто вскочил с постели. На столе лежали не убранные с вечера книги, схемы и наброски сделанного им открытия. Первым делом Левенцов убрал на верхнюю полку стеллажа эти наброски. Он старался не глядеть на них, ему от них становилось жутко. Убрав затем всё остальное, он в растерянности опустился на кровать: чем же теперь заняться? Бездна времени, которое не знаешь, чем занять, нависла над ним давящей глыбой. Это было страшно. Пытаясь убежать от всё сильнее овладевавшего им страха перед этим страхом, Левенцов лихорадочно набросился на обычные утренние дела: уборку постели, гимнастику, душ, бритьё. Но страх напоминал о себе суетливостью движений, дрожащими, точно с похмелья, пальцами. От сознания, что он пытается убежать от страха перед страхом, сделалось совсем уж страшно. Не убрав как следует постель, прекратив, едва начав, гимнастику, ограничась вместо душа судорожным каким-то ополаскиванием лица после бритья, Слава в смятении остановился у окна.
Воскресный рынок за окном сонно ворочался тысячами тел. «Продают и покупают, то есть ничего не делают, а спокойны, – не без зависти подумал Левенцов. – Может, мне другим изобретением заняться? Нет, устал. Не те уж годы. Но что же тогда делать?» Он кинулся к Татищеву, но тот, судя по молчанию телевизора, ещё спал. Тогда Левенцов пошёл на кухню, сфальшивив перед собой, будто его, как всегда, интересует содержимое холодильника. Содержимым оказался кусок какой-то заморской суррогатины. Съев его без аппетита, Левенцов прислушался: не зашумел ли телевизор у Татищева? Вдруг выражение отчаяния в его лице сменилось на улыбку. Наташа… Как же он сразу-то не вспомнил? К ней! Немедленно!
Левенцов сунул в сумку плащ и спортивную шерстяную шапку, а шерстяной свитер надел сразу на себя. На подходе к железнодорожной станции он изумлённо уставился на балаган коммерческих ларьков. Он проглядел, как тот здесь вырос. Ещё вчера, казалось, одиноко торчали на приволье лишь «забегаловка» с претенциозным названием «кафе», газетный киоск да книжная палатка, и вдруг – целый городок! Всё в этом городке: от воспроизводимой у одной из палаток через усилитель трескотни на английском языке до ярких, беспорядочных, «шумных» красок – кричало истеричным криком, от которого закладывало и уши, и глаза. Наименования ларьков, написанные на металлических фронтонах русскими буквами, были всё-таки нерусские. Наиболее приближавшейся к русской была надпись: «Нео-стиль». В витринах ларьков пестрели этикетками поддельные американские, итальянские ликёры, американский, немецкий, голландский спирт, была также водка сомнительной национальности, а на закуску лимоны, апельсины, нерусский шоколад и нерусская жевательная резинка. Из вин в ларьках была лишь известная Левенцову по печальному собственному опыту отрава таинственного производства с этикетками: «Агдам», «Мадера». У кустарей на пятачках между палатками выбор был богаче: грибы, квашеная капуста, шпиг…
Газетный киоск, как и в доперестроечные годы, оказался среди бела дня закрыт. Только в доперестроечные годы на закрытом окошке висела обычно надпись: «Принимаем почту», а теперь была другая: «Принимаем ваучеры». Людские лица тоже разительно переменились. Растерянные, пустые, озабоченные, злые, равнодушные, они как будто ушли в себя со своими личными проблемами. Тревожили выделявшиеся благополучным видом. У таких не только лица, но и монументальные фигуры в единообразной, униформенной одежде явно отдавали чем-то неродным. В их взглядах было что-то от каменных статуй. Левенцову показалось, что он уже видел этот стандартный сорт людей когда-то раньше, но не в реальной жизни, а во сне или в кино.
В закутке между палатками валялся пьяный с опухшим, небритым, ободранным лицом. Его словно бы не замечали. Ещё двое пьяных, мужчина и женщина, хотя и не валялись ещё, но явно тяготели к этому. Кто из них кого ведёт, не ясно было: поминутно и он, и она повисали на шее друг у друга. Оба были неопределённого внешне возраста. Мужчина одет в женскую кофту и рваные штаны. На женщине болталось незастёгнутое грязное пальто, из-под которого выглядывало совершенно голое тело. За ними семенила в грязном платьице девочка лет трёх, посиневшая от холода, босая. Первым повалился на асфальт мужчина. Женщина попыталась его поддержать и сама упала. Девочка заплакала. Левенцов, достав носовой платок, опустился перед ней на корточки и стал вытирать её мокрое, чумазое лицо. Она, перестав плакать, показала пальчиком на пьяных своих родителей и проговорила что-то невнятное, но с явным осуждением. Он приставил носовой платок ей к носу и велел высморкаться. Она исполнила приказание незамедлительно. Родители между тем поднялись. Держась друг за дружку, они невидяще озирались на прохожих. Левенцов поцеловал девочку в щеку и быстро пошёл прочь, но не выдержал, оглянулся. Девочка смотрела на него растерянно. Она прошла немного за ним вслед, оставив позади своих родителей. Он изобразил улыбку на лице и помахал рукой. Девочка в ответ радостно улыбнулась и, подняв свою крохотную ручку, тоже помахала. Он подошёл к двум дежурным милиционерам.
– Что мы можем? – возразили они на его призыв что-то сделать. – Протрезвятся и скажут, отдайте дочь.
– Она же простудится, на ней ботинок нет!
– Заберём сейчас, – уныло сказали милиционеры.
– Я живу недалеко, – сообщил Левенцов. – Я мигом сбегаю за паспортом, и вы отпустите девочку со мной, я куплю ей обувь, пока эти протрезвятся.
– Нет, идёмте в отделение, начальник выделит сопровождающего, паспорт не потребуется.
– Всё-равно придётся сбегать, у меня денег мало при себе. Отделение вы имеете в виду то, что при вокзале?
– Да.
– Хорошо, я мигом.
Прибежав домой, Левенцов попросил у Татищева денег.
– Чем больше, тем лучше, – сказал он. – Потом расскажу, зачем.
Татищев, вынув из бумажника всё, что там было, отложил себе тысячу, остальное отдал, не считая. Левенцов кинулся на станцию. Девочка сидела в остеклённой конторке у дежурного капитана. Увидев Левенцова, она просияла, поднялась навстречу. Капитан открыл ей дверь. Она выбежала и, поднятая Левенцовым, уютно устроилась у него на руке, обняв его за шею.
– А где родители? – поинтересовался Левенцов.
– Отдыхают, – капитан кивнул на обитую железом дверь, в которой было маленькое квадратное окошечко.
– Адрес они сказали?
– Их адрес нам хорошо известен. Участковый давно ходатайствует о лишении их родительских прав. Наша бумага на этот счёт в суде пылится.
– Вы дадите мне их адрес? Может, как-нибудь проведаю.
Капитан написал адрес и кивнул на стоявшего у конторки сержанта:
– Он пойдёт с вами.
Выйдя на привокзальную площадь, они двинулись наискосок, через автобусную станцию, на рынок. По пути Левенцов купил шоколадку. Девочка, держась рукой за его шею, приняла этот дар со счастливым изумлением и стала любоваться красочной обёрткой. Отсутствие родителей её нисколько не тревожило.
– Давай знакомиться, – сказал он. – Меня зовут дядя Слава, а тебя как?
Серьёзно посмотрев на него, она старательно выговорила:
– Дйадья Сйава.
– Совершенно верно, дядя Слава, – подтвердил он и дотронулся до неё пальцем. – А тебя как зовут?
– Натася, – произнесла она с внезапным удалым весельем и солнечно заулыбалась.
Быстрым движением он притянул к себе её голову и несколько раз поцеловал. Потом снял обёртку с шоколадки. Наташа с сосредоточенным выражением поднесла шоколадку к губам и нерешительно куснула. Подвигав щёчками, оживилась и куснула второй раз, посмелее. Заметив, что дядя Слава за ней наблюдает, она кокетливо потупилась, стесняясь своего блаженства.
Они подошли к рынку. Здесь было несколько вертушек и контролёры с повязками на рукавах. Рынок брал теперь с покупателей по пятьдесят рублей за вход. Сержант провёл через контроль бесплатно. Помог он и при выборе вещей для Наташи. Он нарочито строго допросил торговку, откуда, что, почём. Торговка сделалась чрезвычайно любезная. Для Наташи нашлись удобные, тёплые и недорогие башмачки, рейтузы, свитер и добротное, хотя немного длинноватое, зимнее пальто. Расплатившись, Левенцов повёл приодевшуюся Наташу в столовую. Она с нескрываемым наслаждением, не торопясь, съела бифштекс с тушёной капусткой и картошечкой, потом выпила стаканчик кофе. Из столовой она вышла раскрасневшаяся, как из баньки. Судя по её счастливому лицу, она, видно, думала, что чёрные дни в её жизни миновали. Левенцову было совестно и страшно с ней расстаться. Но сержант поглядывал уже нетерпеливо на часы. Они вернулись в отделение.
– Они пропьют всё это, – хмуро произнёс капитан, увидев Наташины наряды.
– Я буду ходить к ним, прослежу, – ответил Левенцов.
Капитан махнул рукой с безнадёжным видом.
– Если суд лишит их родительских прав, её куда, в детдом отправят?
– Куда же ещё?
– Нельзя ли мне её усыно… – простите, – удочерить?
– Это не по нашей части. В детдом, наверно, обратиться надо.
– Разве обязательно ждать, когда отдадут в детдом? Может, сразу в суд?
– Обратитесь в суд…
– Она будет здесь томиться, пока те не очухаются?
– Сейчас придёт машина, отвезём её в ясли, у нас с ними договорённость на такие случаи.
Левенцов поднял Наташу и сказал:
– Я к тебе в гости завтра приду, ладно?
Поцеловав, он опустил её и пошёл на выход. Уже открыв дверь он оглянулся. Наташа, пряча от него полные слёз глаза, потупилась, он вернулся, прижал девочку к себе и, ощутив детское нежное дыхание и всё её доверчивое, ставшее родным тельце, почувствовал, что сам готов заплакать. Он мягко начал убеждать Наташу, что не обманет, что всё будет хорошо, надо только подождать немного. Она наконец поверила. Уходя, он опять оглянулся у двери и помахал рукой. Она в ответ тоже помахала.
Он брёл по улицам, натыкаясь всюду на чужие лица, чужие рекламные призывы, чужие наименования. Никогда ещё ему не было так одиноко. Он чувствовал себя, как человек, вернувшийся из космической экспедиции на родную землю и увидевший, что родного на земле не осталось ничего.
Домой он вернулся в восемь вечера с ноющими от усталости ногами. Татищев, крайне возбуждённый, с горящими глазами и дымящей сигаретой, бегал по прихожей.
– Слышал? – схватил он Левенцова за руку. – В Москве народ восстал, бой в Останкино идёт, телепередачи отключили.
– Только этого нам и недоставало, – с апатией ответил Левенцов, направляясь в свою комнату.
Он разделся и принял душ. Выйдя из ванной, опять подвергся «нападению» Татищева, кричавшего что-то про политику. Убежав от него, Левенцов заперся в своей комнате и повалился спать.
