Всё могут короли

Кропин подошел перепуганный, потный. Пропуская приветствие Новоселова, подхватил под локоть, повел на площадку, которая справа. Торопливо переставлял по ступенькам свилеватые стариковские свои ноги. Глядя в пол, говорил без остановки. Слова завязывались и развязывались как шнурки на ботинках:

– Неприятность, Саша! Беда! Серов попал в вытрезвитель! Сережа. Привезли прямо сюда. Час назад. К жене повели, к детям. Так сказать, на опознание. Я было… Да какой там!..

Новоселов молчал.

– Но самое главное, Саша, уже Верке шепнули… Вон… стерва…

Новоселов повернул голову. Сплетня как-то радостно, судорожно пошевелилась на стуле. И замерла. Блаженная, невинная. Бледный, в испарине, Кропин отирался платком. Руки у него дрожали. Новоселов сжал его костистое плечо.

Силкина писала за столом. С натянутыми на головке волосами и в остроплечем пиджачке, похожая на шахматную пешку.

– А-а! Уже друг идет. Уже узнал. Садитесь, садитесь, товарищ Новоселов. Одну минуточку, одну минуточку. Сейчас за-кан-чи-ваю… Сей-час…

Силкина дописала и локтем, на спинку стула – откинулась. Прямо, торжествующе, разглядывала Новоселова. Снова к бумаге приклонилась, черкнула что-то. Опять откинулась… Приклонилась. Размашистая подпись. И опять победное торжество, развешенное на стуле… Подпустила Новоселову бумагу:

– Ознакомьтесь, товарищ Новоселов…

Пока Новоселов читал, ходила возле стола, слегка подкидывая себя, с удовольствием выказывая себе прямые, стройные ножки на умеренном каблуке и в блестящих чулках, сунув руки в кармашки пиджачка, еще выше остря плечи.

Новоселов прочел. Отложил бумагу на стол. Болезненно морщился.

– Зачем вы так… Вера Федоровна?.. Не надо… Честное слово…

– Д-да, – с какой-то ласковой и непреклонной утвердительностью закивала она головкой, все подкидывая себя с удовольствием на прямых ножках. – Д-да, докладная пойдет в ваш местком. Д-да, будем выселять. И с работы полетит. И из Москвы. Д-да, ваш уважаемый Совет общежития – сегодня в семь. Д-да, я распоряжусь, оповещу, не волнуйтесь, товарищ Новоселов…

Глаза Новоселова мучились, не находили выхода. Не мог называть ее по имени, но называл:

– Но… Вера Федоровна…

– Д-да, обслуга по высшему разряду. И «свинью» из вытрезвителя на стену, и фотографию, д-да. В холле, товарищ Новоселов, в холле, д-да!..

– У него ведь… дети…

– А вы как думали?! – И уже остановившись, шепотом, со сжатым ужасом в глазах: – Вы как думали, Новоселов! А чем он думал! О чем он вообще думает!.. – И махнула рукой. Брезгливо. Как Сталин: – Бросьте, Новоселов. Заступник нашелся. Плюньте на него. Забудьте!.. Отброс… Сопьетесь с ним…

Новоселов встал. В кабинет заглянул Ошмёток. Сантехник. Слесарь. Увидев Новоселова, тут же исчез. Новоселов пошел к двери.

– Минуточку!.. Я повторяю… сегодня в семь. В Красном уголке. И чтобы весь актив! Ну, и желающие. А такие, я думаю, найдутся… А вы, как наш уважаемый Председатель…

Новоселов взялся за ручку двери.

– Минуту, я сказала!.. – Голос ее дрожал. – И не вздумайте… – Руки ее вдруг начали метаться, хватать всё на столе. Она комкала бумажки. Ей хотелось добить этого парня. Ужалить. Побольней. Пудреные щечки ее подрагивали. Она быстро взглядывала на него, тут же прятала глаза, и все металась руками: – Это вам не речи свои говорить… На собраниях… Р-разоблачительные… Это вам… Я вам говорила… И не вздумайте!.. Я…

Новоселов вышел.

В бесконечно коридоре-туннеле – Ошмёток увидел его. Ну, Новоселова. Метнулся и тут же распластался на чьей-то двери. Тем самым превратив себя в барельеф. Оловянноглазый полностью! Слепой! Новоселов прошел мимо.

Серова в этот день Новоселов не нашел. Испарился Серов. Следом за милицией, привезшей его. Евгения только плакала.

35. Безумие

К «точкý» Серов поторапливался, чуть не бежал, от чего бутылки в сумке побрякивали. Тропинка вихлялась по пасмурному общежитскому пустырю, где там и сям торчало с десяток деревцов-прутиков, так и брошенных с весеннего субботника на выживание. Впереди тащила здоровенный рюкзак с бутылками женщина в мужском пропотелом плаще. Была она в растоптанных кедах и без чулок. Нараскоряку елозили по тропинке вылудившиеся ножонки алкоголички. На подъеме обгоняя тетку, Серов увидел потрясывающуюся, спекшуюся щеку. Болтался, готовый сплеснуться из мешочка жиденький глаз… Чуть сбавив ход, Серов предложил помочь дотащить рюкзак. Назвав ее «мамашей»… Коротко, неожиданно ударило в ответ ругательство: «Пошел на …!» И еще что-то бурчала вслед, такое же злое, матерное. Серов стискивал зубы, быстро шел.

К ларьку оказалась в очереди за ним. По-прежнему зло воняла что-то, никак не могла заткнуться. Мужички посмеивались.

Когда, сдав посуду, отходил от ларька, она вдруг начала кричать ему вслед. Забыла даже о своей очереди. Беззубую пасть разевала будто какой-то гадюшник:

– Я тебе «помогу»! Я тебе «помогу»! Только попробуй помоги! Только попробу-уй! – И добивая его… заорала во всю глотку, отринывая весь мир, зажмуриваясь: – Не сме-ей! Приду-урок!!!

На пустыре Серов не мог совладать со своей походкой, с ногами – ноги его подскакивали. Передвигаясь по ровному.

Как женщины, сцеживающие молоко, алкаши приклонялись с бутылками к стаканам. В забегаловке стоял сизый гуд. Бутылка Серова на мраморном столике – торчала открыто. Полный стакан водки он выглотал враз. Как хлыст. И ждал. Ждал результата. И – жаркая, всеохватывающая – явилась пьяная всегениальность. Ему все стало ясно. Все же просто, граждане. Свою улыбку к людям он вел открыто. Да просто же всё, товарищи! Как гвоздь, как шляпка гвоздя: не лезьте! не трогайте! За помощь вашу – в рожу вам! И-ишь вы-ы! Помощнички! Где вы раньше были?! Он чувствовал родство. Кровное родство. Алкоголичка у ларька – и он, Серов. Он, Серов – и орущая, как резаная, алкоголичка. Конечно, разный уровень сопития у них. Во всяком случае, пока что. Он – философствует, выводит парадигмы, можно сказать, различные иероглифы жизни. Она – давно промаразмаченная – только истошно орет. Я тебе помогу-у – только попробуй-у-уй!..

Серов выпил опять полный. На какую-то обязательную кильку от буфета на тарелке даже не смотрел. В голове продолжало торчать обидное слово «придурок». Смог бы он так его проорать? Как та бабенка? Вот прямо здесь, сейчас, в забегаловке? Всем этим рожам вокруг? Или на работе? Манаичеву? Хромову? Или в редакциях? Всяким подкуйкам-зелинским? Только попробуйте помогите! Только попробуйте-е! И закрыв глаза, с лопающимися на шее жилами: приду-у-урки!!! А? Смог бы?.. Пожалуй… нет. Не дозрел еще. Не дорос. Но скоро сможет. К этому все идет. Круг у него с той бабенкой один. Давно один. Да.

После третьего стакана Серов больше ничего не помнил. Подходя к Серову со спины, уркаган поиграл пальцами как хирург. Запустив руку в карман серовского пальто, будто кобель с сукой – склещился… Не успев выгрести деньги, так и шел с Серовым к выходу – в ногу, жестоко повязанный, страдающий…

…Глубокой ночью, видимо, после какого-то скандала (с женой, наверное, с кем же еще?), Серов врубился на коммунальной общежитской кухне. Кухне зловещей, пустой. Темные остывшие баки с грязным бельем на плитах чудились контейнерами небольшого ядерного захоронения. И словно пораженный уже им, больной, Серов сидел с вытаращенным правым глазом. Сидел у стены. Казалось, тараканы стекали ему прямо в голову. И как долго длилось это – неизвестно. Часы на руке у Серова не тикали… Поднялся, наконец, пошел к двери. Трещал тараканами, как шелухой. По коридору продвигаясь, ощущал его какой-то нескончаемой теплицей в душной огородной пленке. Хотелось надавливать ее кулаком…

Проснулся утром. В своей комнате. Один. Первое, что увидел – антресоль над прихожей… Продолжением ночного сабантуя тараканов на кухне – антресоль натурально роилась. Как утренний рабочий улей… Вскочив, со злобой бил тапкой. Подпрыгивал и бил! Подпрыгивал и бил!.. Потом ходил, сгибался, унимал сердце, словно отвоевав свое, отбив кровное…

Тем не менее, через час, уже отравленный, безумный, вновь вернулся в комнату. На сей раз – с Ратовым. С Ошмётком-Ратовым. Закоренелый дядюшка Онан, тот озирался. Тот трусовато переступал своим крутым ортопедическим ботинком. Весь женский уют как будто видел впервые. Впервые в жизни. Забыл даже про две пустые сумки в своих руках.

А сам хозяин с давно созревшим планом уже прищуривался на антресоль. На подозрительно притихшую антресоль. Тапкой, подпрыгнув – стукнул. Тараканы разом зачертили молнии. Ошмёток удивился. Со всей честностью неофита. Который впервые увидел такое. Ну, в женском уюте. Однако в следующую минуту уже ловил папки, которые начал выдергивать и швырять с антресолей вставший на стул Серов. Папок было много. Очень много. На литр хватит, Серега! На литруху! Ошмёток метался, пихал всё в сумки. Вдобавок к двум этим здоровенным сумкам – с рукописями, с черновиками, со всем написанным за двенадцать лет (со всем серовским архивом!), – была сграбастана со стола даже последняя повесть Серова. Повесть, над которой работал! Потом навязали еще несколько стопок книг. Помимо всякой чепухи, в них попадались и Пушкин, и Толстой, и Чехов!.. Как ишаки навьюченные (в зубах только ничего не было) вывалились в коридор.

Точно черным медом, капала тараканами разрушенная антресоль. Два-три листка из папок валялись на полу, истоптанные ортопедическим ботинком Ошмётка…

У железного гофрированного ангара «Вторсырьё» – ударились о висящий замок. Ч-черт! Однако Ратов, не теряя разгона, толкнул ладошкой воздух – сейчас! И сразу завтыкал свое растоптанное копыто черта к соседней пятиэтажке. При этом оборачивался, очень боялся за рукописи…

Серов остался ходить взад-вперед. Неподалеку от брошенных на землю сумок и связок книг. Не приближался к ним. Глаза его были глазами фаталиста – яблочками! Начиная движение, он словно уносил глаза от самого себя и… возвращался с ними – еще более выкатившимися…

– Ты чего, чего, Серёга! – пугался чумовых глаз Серова вернувшийся Ошмёток-Ратов. – Сейчас, сейчас, будет! Не волнуйся! Всё возьмет, всё! Порядочек! Нормалёк!

Стояли над рукописями, похожие на псов на ветру: один покачивался, готов был потерять сознание, на месте умереть, другой – опасался только за рукописи. За папки. Ну, чтоб не убежали обратно в общагу. А так – нормалёк!

Появилась, наконец, приемщица. Худая хмурая женщина. С подвядшей нижней частью лица. Каким бывает суфле. На черный сатиновый халат была накинута кожаная куртка.

– Что у вас? – Это уже в ангаре. Где она скинула куртку и куда Ошмёток и Серов поспешно втаскивали сумки.

– Да так… Труха… Макулатура… – Серов был небрежен, нагл.

Однако увидев книги, почти новые книги, женщина напряглась, глаза ее тесно составились. А это что?! Серов сказал, что папки и книги его. Лично его. Серова. Не из библиотек! Не волнуйтесь! Приемщица с недоверием сделала в руках библиотечный веер. Затем еще один. Библиотечных штампов в книгах не было. Тогда женщина начала рыться в сумках. Тощие ляжки открывались над чулками. Какими-то жалкими бледными немочами. Помимо воли, как писатель, Серов отмечал всё это. (Эх, записать бы!) Еще можно было повернуть всё назад. Кинуться, остановить. Отобрать у нее всё! Однако Серов смотрел, как роются в его папках, и только словно перед прыжком с моста обмирал сердцем.

Приемщица начала кидать папки на большие товарные весы. Папки развязывались, разваливались. С весов разбитые рукописи свисали как компост. Как куча компоста! Их можно было брать вилами! Приемщица кинула алкашам бобину шпагата, заставила связывать. И здесь еще можно было опомниться. Остановить безумие… Но Серов ползал, вязал и зачем-то все время взглядывал на часы. Точно рукописи хоронил. И нужно было постоянно узнавать, – сколько им еще осталось…

Безумие росло. Где-то глубоко под землей, под общагой, сидел в кишечном удушающем организме бойлерной. В жаре. Красный ор его был неостановим. Летел залпами. Ошмёток покорно принимал всё на себя. Иногда вдруг жутко, на манер свихнувшейся мельницы, начинал отмахивать от головы слова Серова руками. Так, теряя рассудок, отбиваются от злющих пчел. А Серов все поддавал и поддавал жару. Доставалось всем: редакторам, издателям, начальникам, женам (почему-то во множественном числе), друзьям! И больше всего нес по матушке жизнь свою теперешнюю идиотскую в городе-герое Москве! О рукописях только – ни слова. Не было их никогда у Серова. Не существовало! Понятно?! (Так дикарь Полинезии держит табу. Не называет какой-нибудь предмет. Не помнит о нем. Не видит его. В упор!) Серов был красен. Серов был раскален. Как горновой…

Ошмёток втыкал за бутылками. Пока не пал под большую трубу. Как течь… Но даже после этого остановить Серова было невозможно. Лихорадненький, сам погнал за последней. Возле ангара увидел приемщицу и грузовик, загружаемый макулатурой… Дико прыгал, плясал. Кричал что-то, плакал…

36. Смерть

В ангаре, под тусклым светом лампочки с потолка, ползали мужчина и женщина. (Новоселов и Евгения Серова.) Пытаясь хоть что-нибудь отыскать, с отчаяньем, с упорством обреченных кротов подрывали и подрывали они громаднейшую кучу макулатуры. Гора была почти до потолка, до лампочки из-под тарелки. Казалось, еще немного – она обрушится и поглотит двоих упорных внизу… Неподалеку стояла женщина в кожаной куртке, накинутой на сатиновый халат. От злобы подбородок ее поджался. Точно рожок, не вмещающий мороженое. Было пол-одиннадцатого ночи…

Человек лежал на кровати в своей комнате на четырнадцатом этаже. От включенного в прихожей света, как застигнутый врасплох, сжал ресницы. Ему хотелось отвернуться к стене, закрыться руками, подушкой. Но лицо его, как лицо покойника на похоронах, было беззащитно перед людьми, доступно всем, раскрыто всему миру. И не было уже воли изменить что-либо, вернуть к началу, сосредоточиться на жизни, продолжить ее…

Мужчина и женщина молча стояли. Запрокинутое лицо лежащего больше походило на разъятую, разбитую раковину с мокрым моллюском, чем на лицо… Глотая слезы, женщина двинулась к двери. Мужчина, выключив свет, тоже вышел. Ни слова не сказав друг другу, каждый пошел к себе: мужчина по лестнице на пятнадцатый этаж, женщина к соседке через две двери, где ночевала третью ночь со своими детьми.

Человек остался один. Лицо его точно медленно опустилось в темную яму. В черноту.

Рано утром он судорожно открывал окно. Железная ржавая рама начиналась от пола и шла почти до потолка. В лицо ударил сырой холод. Человек покачивался, держался за железный крюк оконной рамы, потирал грудь, смотрел вдаль. Восход походил на подкалённую, пытающуюся взлететь птицу с гигантскими уставшими крылами во весь горизонт… Человек закрыл глаза, стал отцеплять, сколупывать с руки часы. Браслет никак не отцеплялся. Человек торопился, сдирал… Потом шагнул в пустоту за окном.

С разорвавшимся раскрытым сердцем летел к земле, вмещая всё, переворачиваясь как плаха.

Почти тотчас же раскрылась дверь, в комнату вошла женщина. В лицо ее сильно пахнуло сквозняком. Сразу же увидела часы. Часы покачивались на браслете, на железном крюке оконной рамы… Женщина кинулась, глянула… Человек лежал далеко внизу, точно разорвав землю…

К лежащему со всех сторон быстро подходили люди. Вертикальные, испуганные. Склонялись к нему. Затем задирали головы, смотрели наверх, по зданию. Пытались разглядеть, понять. А где-то там, высоко, в одной из комнат, уже ходила, вскрикивала женщина. По-звериному кричала. И обрывала крик. Кричала и словно перехватывала крик ладошками. Точно боялась нарушить покой в общежитии, получить от людей замечание…