Хартия Теней

Андрей Соболев

Хартия Теней

Глава 1

Вьюга бушевала, ветер дул так свирепо, что взрослому мужчине едва ли удалось бы устоять на ногах. Шёл дождь; капли падали тяжёлыми, ледяными глыбами, будто мир внутри ледяной тающей пещеры. Тёмная ночь накрыла улицы непроглядной тьмой, и только уходящая луна, словно маяк на пустынной пристани, неохотно озаряла пригород. Тишина была слишком плотной для этих мест: сверчки умолкли, лягушки не квакали на болотах; единственно слышимыми были падающие капли дождя, словно в ритм отбивающие набат под звук копыт, бьющихся о дорогу, коя была вымощена камнем.

Карета, вырезанная из слоновой кости и некогда подаренная местному графу, везла домой мадам Матильду фон Борк и её юную отроковицу. Поездка была томительной; до имения Борков оставалось не более получаса.

– Мама, а если буря не кончится? – тихо спросила девочка, прижимаясь к плечу матери.

– Тогда мы станем сильнее бури, – спокойно ответила Матильда. – И доберёмся домой.

Внезапный рывок – колёса вздрогнули. Экипаж качнулся, словно корабль на рифах. Матильда не придала этому значения: ураганы в этих краях не были редкостью. Но спустя несколько минут карета опрокинулась.

Очнувшись, мадам Матильда сразу поняла: положение безнадёжно. Перелом позвоночника лишил её движения. Она лежала на боку, чувствуя, как тело немеет и холод подбирается к сердцу. Сквозь боль взгляд уловил тень, выскользнувшую из ночи: не человек и не зверь, а искажённое, лишённое пощады создание. Оно бросилось на отроковицу – крик ребёнка оборвался слишком быстро, будто ночь проглотила его и сделала своим отголоском. Всё, что оставалось матери, – смотреть. Смотреть, как её дитя исчезает в пасти тьмы, и ощущать, как одна за другой угасают надежды.

Когда существо приблизилось к ней, надежды не осталось вовсе. Был только страх – отчётливый, холодный, как нож, медленно поднимающийся к горлу. Ночь давила, как мокрый плащ скорби; ветер выл не к небесам, но прямо в уши тех, кому довелось стать свидетелями бессмысленной жестокости.

Утро же встретило мир иначе. Солнце встало так ярко, что ни один уголок не ускользнул от его лучей. Соловьи пели торжественно, словно хор; белки стремительно бегали по верхушкам; лисицы дремали на влажной траве, не торопясь прятаться. Даже буреломы – следы недавнего урагана – выглядели частью этого пробуждения.

Дворецкий Филипп вошёл в просторную спальню. Он раздвинул занавеси, откинул ставни, и в комнату скользнул петрикор – аромат земли после дождя. Филипп вдохнул глубоко, задержал дыхание и почти с улыбкой подумал: «Какое чудесное утро». Подав завтрак, он разложил приборы. Звон серебра разбудил хозяина.

Граф Карл де Валуа открыл глаза. Взгляд его был холоден, бровь чуть приподнята.

– Доброе утро, милорд, – торжественно произнёс Филипп, поклонившись.

В мыслях графа скользнула колкая насмешка: «Деменция старика дошла до крайности». Но он лишь произнёс с ленивой усмешкой:

– Я мог бы приказать, чтобы тебя выпороли, Филипп. – Прищурился, улыбнулся, но улыбка была холодна, как металл. – Однако ты стар и верен, трудишься словно служанка горничная. Я ценю это. Потому оставлю сей промах без взыскания. Но запомни: титул мой – не твоя прихоть. Тренируйся в обращениях.

– Да, мой лорд. Благодарю, – Филипп поклонился, кашлянул в кулак и спросил, чуть морщась: – Разрешите вопрос?

Граф откинулся, сел. Он всегда вставал быстро; тело его не терпело долгого покоя. В нём жила энергия человека, привыкшего встречать день, словно битву.

– Слишком уж часто ты берёшь на себя лишнего, Филипп, – сказал он. – Но продолжай.

– Я не до конца понял сравнение со служанкой-горничной. Не изволите ли прояснить?

Граф сделал «чрезвычайно важное» лицо. Чуть приподнял голову, словно собирался произнести присягу.

– Когда буржуазия укрепилась в городах, наличие слуг стало мерилом чести. У бедняков – только одна служанка, горничная. Она несла на себе весь быт. Люди жалели её, считая жизнь одинокой. Но я вижу в этом другое: преданность. Человек, выбравший службу, не предающий хозяина – даже без награды. В этом величие.

Он сделал паузу, губы дрогнули в иронической усмешке.

– А если бы я оказался в таком положении, я бы хозяев зарезал, дом спалил, ценности унёс. Ха-ха-ха! – смех его не согревал. – Шутка, разумеется. Я бы не оказался в таком положении.

Филипп отвёл взгляд, склонил голову:

– Благодарю за разъяснение, милорд. Прошу к столу.

Граф поднялся. Оделся быстро, шагнул к завтраку. Он ел с той же энергией, с какой обсуждал дела. Но взгляд его то и дело останавливался на мелочах: недостающий кувшин с молоком, слишком жидкие яйца, складка на скатерти. Для Карла де Валуа это были не пустяки, но знаки – в порядке ли ритуал. Улыбка его, когда он заметил эти мелочи, была скорее приговором, чем одобрением.

Просматривая утреннюю корреспонденцию, Карл задержал взгляд на газетной колонке – лёгкая приподнятость утра мгновенно поблёкла. Бумага пахла свежей типографской сажей; на полях ещё виднелся отпечаток гербовой печати, оставивший слабый след воска. «Не может быть… ещё один», – сухо мелькнуло у него в мыслях. Он отложил нож для масла, поправил складку на плаще, бросил коротко, без интонации, словно ударил в невидимый колокол:

– Подать экипаж.

Он никогда не следовал моде – даже той, что снискала одобрение «высшего» общества. Утренние улицы пестрели без стыда: открытые сюртуки, разрезные лифы, юбки, волочащиеся по земле и собирающие на подоле пыль и мокрый мусор; цвета спорили меж собой от карминного до болотного, словно ярмарка поселилась при дворе. Карл презирал этот балаган и носил выдуманный им самим строй: двубортное одеяние с отложным воротником, жёсткая линия плеч, полы на пуговицах донизу; безупречно выглаженная сорочка из утрамбованного льна; штанины – строго чёрные, как свежий уголь; сапоги с узкими голенищами; ряд матовых пуговиц, напоминающих чеканы на монете. Вид – экстравагантный, но на моду не похожий; скорее, на подпись властной тени. Никто не решался ему подражать.

Карл де Валуа – фигура занятная и противоречивая. Возможно, он был потомком древнего графского дома; возможно – ни разу не титулованный муж. Про него ходили легенды и ругательные байки. Одни твердили: самозванец, назвавший себя графом; в сущности – бандит и привратник преступного мира, пользующийся благосклонностью короля Карла Озарённого. Другие шептали – вурдалак: потому и не посещает балов, ибо терпеть не может напыщенных, торгующих благоволением. Род де Валуа, говорили, родом оттуда, где ночи длиннее молитвы и сказания о вампирах – местная хроника. Третьи считали его иностранным шпионом: уж больно ловко он ладил с послами и монархами; купцы и священники, поминая его имя, понижали голос, как при исповеди. Как бы там ни было, одного боялись все: на его дилижансы и корабли не нападали, божьи дома, воздвигнутые по его воле, не оскверняли даже фанатики. А о двух молодых привратниках, не признавших его у ворот крепости, помнили долго: на следующий день им отсекли головы по обвинению в заговоре против короны – ни один караульный потом не спрашивал у Карла документов.

Карета из красного морёного дуба – внутри густой бархат, сиденья из дублёной овечьей кожи, даже пол обтянут мягкой тканью – уже стояла у подъезда. Запряжена шестью зебрами: зрелище вызывающее и властное; полосы на их шкурах, как ударные такты, делили воздух на равные доли. Лакей отворил дверцу; Карл сел, плащ лёг ровно, как плита.

– В морг, – сказал он камер-лакею.

Дорога распрямила мысли в тугой узел: почему второй такой «странный» случай пришёлся именно на его тайного агента? Случайности – кости, которые судьба бросает лениво; повтор – рука, что ставит фигуру намеренно. Он смотрел в окно на промытые дождём вывески и думал: «Кто-то проверяет мою сеть – на разрыв».

У мертвецкой слуга постелил под ноги красный ковёр – дабы сапоги его сиятельства не испачкались. Мелочь – но порядок питается мелочами. Внутри пахло сыростью, пережжённым жиром и старым уксусом.

– Позовите анатома. И – тела фон Борков. Немедленно, – произнёс Карл.

Чезаре Одноглазый, человек вычурной вежливости и отрепетированных пауз, вынырнул будто из-под земли, исполнил реверанс, избыточный, как бант на похоронном венке.

– Приветствую вас, милорд.

– И вам здравие, – ответил Карл с холодной, почти болезненной улыбкой. – Но сейчас не время для любезностей. К делу.

Они двинулись по длинному узкому коридору; по бокам маячили деревянные полукруглые двери, в щелях стояли мутные глаза глазков; лампы коптили, оставляя чёрные слёзы на стене. Тянуло сыростью, смердело плесенью и плотью. В зале лежали уже не тела – то, что от них осталось.

– Инструменты для вскрытия. Дверь – снаружи. И, надеюсь, мы поняли друг друга, – сказал Карл, остановившись почти вплотную к смотрителю.

– Да, ваше сиятельство, – поклонился анатом и вышел, плотно притворив.

Осмотр многое решил сразу. Это была не работа человека, а твари – редкой для этих мест. У девочки: следы клыков в области печени, разорванное брюхо, вырванные глаза, съеденные печень, сердце и язык – словно кто-то вычленял символы мук по схеме. У мадам фон Борк: полуобъедённое лицо, отсутствие мозга и щитовидной железы; края ран – как облизанные огнём. И главное – у обеих не было нижних частей тела: не обглоданы до костей, как бывало, а попросту… нет. Будто из полотна вырезан нижний край и аккуратно сложен в неизвестности. Почерк – будто трёх разных существ сразу: вампир, оборотень и лисья ведьма. Но лисья ведьма, живой полуразложившийся труп, покрытый рыжей шерстью и ведомый одними инстинктами, простыми чародействами ещё владеет, однако глаза и щитовидную железу – ингредиенты сложных чар – она никогда не берёт. Деталь не сходилась, словно кривое зерно в ровной кладке.

Карл облокотился о холодную стену, вынул трубку; первый затяг заглушил запахи комнаты. Мысль, как клинок, нашла точку: две-три твари вместе не работают – распри неизбежны. Значит, это не союз, а конгломерат – чудовище, сшитое магией. Проверить было просто. Он достал из внутреннего кармана кожаный свёрток, развязал тесёмки, посыпал рану девочки васильковым порошком. Васильковая крошка вспыхнула зелёным – резким, уверенным пламенем, отбрасывающим на стену исписанные тени. Пахнуло горечью трав и чем-то миндальным. Антикор: если магии нет – не загорится вовсе; впитывает чары даже спустя годы. Состав прост и страшен: корень василька, дикий латук, экстракт белладонны, ягоды остролиста и конопля; смертельно бездарные руки от него слепнут, умелые – видят след.

В этом мире всё, к чему прикасалась высшая тёмная магия, теряло привычный смысл и становилось непредсказуемым. Лисья ведьма вообще явилась на свет лишь потому, что стража однажды не сожгла останки чёрной ведьмы – и глупость породила кошмар. Карл не дал повториться глупости – велел немедля поджечь тела своих верноподданных: смоляные факелы, щедрое масло, быстрая рука. Пепел – лучшая санитория для зла.

Чезаре, подглядывавший в створку маленького окошка, запаниковал, распахнул дверь и завизжал, размахивая руками так отчаянно, будто искал в воздухе забытую лестницу:

– Милорд, что вы творите? Нельзя их сжигать! Тем более здесь! Это нарушение!

Карл медленно повернулся. Первой пришла в голову нелепая картинка – болван, мечущий руками, будто пытается взлететь. Уголки губ дрогнули и тут же окаменели. Он шагнул к анатому, глядя на беднягу как сытая акула – на моллюска. Помолчал, выдержал тишину, как нотный знак, и произнёс:

– Я компенсирую все расходы. Мои действия важны для короны, следовательно – секретны. Оповестите персонал. И немедленно убирайтесь отсюда.

– Слушаюсь, милорд, – выдавил тот и исчез, оставив в коридоре след из торопливых шагов.

Карл вышел во двор, затянулся и велел камер-лакею готовить экипаж к дворцу. Дорога стала размышлением вслух:

– На подобное заклятие требуется слишком много жизненной силы. Один – не вытянет: умрёт раньше, чем завершит формулу. Раз – случайность. Два – система. Значит, кто-то последовательно бьёт по моей империи. Безумец? Слишком продумано. Следовательно – остатки тёмного сообщества. Мы с ними вели войну… не все ушли в небытие. Выжили. И решили играть со мной открыто. Хорошо. Игра так игра.

У поместья камер-лакей указал на королевский кортеж: копья, вымпелы, конские маски, шитые золотом.

– Милорд, вас, по-видимому, ожидает его величество король Карл.

– Всё по плану, – усмехнулся Карл. – Начало второго акта.

К экипажу пристроились всадники короля.

– Милорд, – выкрикнул старший, – его величество Карл Генрих Людовик Восьмой Озарённый велит немедля следовать во дворец!

– Что за люди… – лениво бросил Карл. – Когда в королевскую рать начали набирать бродячих собак?

– Что вы себе позволяете?!

– А вы – что? С каких пор простой стражник, обращаясь к графу, говорит «милорд» таким тоном? Эй ты, жабья морда, – это он второму. – Я всё ещё граф. И я приказываю: немедленно высечь этого невежду. Иначе обоих прикопаю под вон той прекрасной плачущей ивой. Пожалейте растение: трупный яд, просочившись в корни, повредит фотосинтез – зачахнет дерево, зачахнут и ваши семьи. Доходчиво?

– Вы не можете нам приказывать!

– Да что ты? Король велел доставить меня к нему?

– Так точно!

– Упоминал он, что я лишён титула?

– Н-нет, сэр!

– В таком случае – исполняйте, идиоты.

Не желая стать жертвами графа, один стражник торопливо выпорол другого – шлепки хлёстко отсчитывали ритм, как метроном.

– Ахаха, Милош, – бросил Карл лакею, – я могу смотреть бесконечно на три вещи: как горит огонь, как течёт вода и как один идиот порет другого. Как закончат – ко дворцу.

Экипаж остановился у парадного подъезда. Карл, спустившись, прошёл по дорожке, вымощенной серебром, – пластины поблёскивали, как рыбья чешуя, – к своему дворцу. В холле, спиной к входу, стоял король – в голубой мантии и платиново-золотых доспехах, будто сошёл с витража, где стекло навсегда сохраняет гримасу.

Король Карл Генрих Людовик Восьмой не славился дальновидностью. Для монарха – излишне глуп, для учёного – вовсе неуч. Выглядел лет на сорок, хотя тридцати едва достиг: разгульная жизнь не щадила. Рост средний, голова круглая, отчего слуги между собой прозвали его «Яйцом». Глаза голубые, подбородок острый, нос картошкой; по тогдашней моде он носил короткую стрижку, бороду брил, усы отпускал. Характер – не по-королевски хабалист, труслив и упрям; воздействовать на него могли только те, кто вызывал в нём тревогу или страх, – таких он мечтал убрать в первую очередь. К простолюду был жесток, будто отыгрывался за давление собственной свиты, и вместе с тем обладал языком, удивительно подвешенным для человека, не любившего учёбы: сплетни, интриги и словесные подножки удерживали его на троне, как верёвки удерживают шатёр.

Ждал он графа с предвкушением – словно готовился к сладкоречивому, отрепетированному приговору. Карл вошёл и поклонился, как приветствует равный:

– Приветствую вас, мой король.

– Знаете, лорд, что общего между смертью и жизнью? – спросил король, поворачиваясь неторопко, любуясь собой в отполированном щите.

– Любовь, – отвечал Карл с едва заметным презрением. – Ни одна из них над ней не властна. А вы что скажете, король Карл?

– Отнюдь, мой дорогой, – растянул тот губы. – Общее между ними в том, что ни той, ни другой вам более не дано. Остаток дней вы проведёте в темнице – подвешенным. Это не смерть, но и жизнью не назовёшь. Я мог бы выслушать оправдания, да незачем: на месте первого происшествия найдены ваша печатка и фамильные запонки; морг со вторыми жертвами вы сожгли. Доказательства неопровержимы: вы виновны и скрываете преступления.

– Ты правда хочешь себе врага вроде меня? – мягко усмехнулся Карл. – Брось, Карл: твоя популярность тает. Без меня тебя свергнут быстро. Наследника ты не родил, а намекни дому двоюродного брата – народ его поддержит. Он умерен, не жесток, людям приятен. Ну же, ничтожество, прикажи – арестуй меня.

Король захлопал искренне и двинулся туда-сюда, размахивая руками, как дирижёр, которому вручили щенков вместо оркестра.

– Всё это – крики кошки, загнанной стаей собак, – процедил он. – Ты – никто и ничто. Я лишаю тебя всех титулов и званий, изымаю имущество, деньги, драгоценности, вклады – в казну. Твои дворцы сравняю с землёй.

Он нахмурился, затем изобразил удивление – паршивое и нарочитое:

– А что до моего брата – повешу за сговор с тобой раньше первого петушиного крика. Ты думал, я не узнаю о твоих интригах с церковью?

Король отвёл взор, рассматривая перстни на левой руке; взгляд задержался на голубом камне, как на зрачке идола. Усмехнулся:

– Бедный глупый Александр… Я его уже четвертовал за связи с тобой. Поддержки церкви у тебя больше нет. Ха-ха-ха! Карл, дружище, неужели ты полагал, что я поверю в твою непричастность к гибели целого региона? Про Драконьи горы говорю. Ты думал, я не узнаю, кто ты? В легенды о Гиперборее я верю слабо, но в то, что ты маг, – охотно! Думал, я – очередной идиот в короне?

Он внезапно вытянулся в гримасе, выпучил глаза, растянул губы до безобразия – словно маска, сползшая с лица актёра:

– Знаешь, где твоё настоящее тело, мм? У меня. Понимаешь, почему я не убиваю тебя? Если легенды правдивы и ты – тот самый Аристей, ты вернёшься в своё тело и – домой. Нет, нет и нет. После такого заговора против меня – человека, что и пальцем тебя не тронул и дал полную свободу – я, словно бог, даровал тебе волю, а ты, сукин сын, хотел столкнуть меня в яму и закидать камнями! Только ты не учёл: я знал о каждом твоём шаге раньше, чем ты его сделаешь.

– Как ты смеешь… Какая к чёрту Гиперборея? – рванулся Карл.

– Очнись, – перебил король, – последние твои шаги я подталкивал сам, проверяя, ты ли это.

– Ах ты мерзкий… да я… да я!..

– И что ты сделаешь? – король отвесил пощёчину так, чтобы звук катнулся по мрамору.

– Я уничтожу тебя. Я воцарюсь и сотру твоё имя из истории и памяти людей. Я… ммм…

Кляп заглушил фразу. Король взял его подбородок, покрутил голову, словно рассматривая вещь на рынке:

– Красотой не блещешь. Ты теперь один. Твоих людей арестовывают уже сейчас; тех, кто не сдаётся, – убивают на месте. Всем твоим союзникам сегодня утром сообщили о положении «графа де Валуа». У тебя нет ресурсов, нет людей, нет имени, нет союзников. Твою свиту уже выпотрошили. Ты проиграл. На этом всё.

Он кивнул стражникам:

– Уведите.

Лязг металла вытолкнул воздух из зала. Люди склонялись – кто от страха, кто по привычке любить победителя. Карла вели сквозь колонны; каменный пол гулко отзывался, как пустой сундук. «Это всего лишь ход в партии, – сказал он себе. – Настоящая игра только начинается». И мысль эта дарила ему странное облегчение: даже лишённый свободы, он сохранял главное оружие – ум. А пока он владеет им, проигрыша нет.

Тремя месяцами ранее

Кабинет дышал выдержанной тишиной: морёный дуб кресла блестел, как тёмный мёд, телячья кожа приятно поскрипывала под локтем; резные панели стен пахли смолой и старой мастикой. На подоконнике мерцала лампа с мутным стеклом, и огонь в ней не столько освещал, сколько подчёркивал густоту сумерок. Карл де Валуа, закинув ногу на ногу, держал в пальцах бокал густого красного – вино тянулось, как бархат, – и тянул сигару: дым петлял тонкими лентами к кессонному потолку, вязал в воздухе узлы. Ровный покой лопнул от трёх чётких ударов в дверь – не робких, не дерзких, выверенных.

– Войдите, – не поднимая взгляда, произнёс он.

На пороге появился дворецкий Филипп: седой, аккуратный, в идеальном чёрном сюртуке, с тем самым взглядом человека, у которого память порой играет проклятые шутки, но ум – всё ещё острый, как иней на рассвете. Он служил Карлу десятки лет, а однажды – в «прошлой жизни» и в другой стране – был даже им… выигран в карты. С тех пор Филипп жил просто и безупречно: опрятен, учтив, исполнителен, немногословен – качества, без которых дворецкий превращается в дорогую мебель.

– Милорд, – он подал на серебряном подносе свёртки и газету, – срочная корреспонденция. Курьер прибыл в ночи.

Карл скользнул взглядом по заголовкам, раскрыл верхнее письмо – и дыхание у него едва ощутимо сбилось. Строчки были холодны, как лезвие: белая резная карета, дубовая, выстланная шёлками, запряжённая зебрами, – опрокинута. Маркиз Лепелетье и супруга – растерзаны. У обоих отсутствуют ноги – от таза. Вырваны глаза; изъяты сердце, печень, селезёнка. Ничего не взято, драгоценности нетронуты. Никаких «обычных» мотивов – ни грабежа, ни мести, ни семейной распри. И это – на тракте, где даже отчаянные головорезы крестятся прежде, чем выйти на дорогу.

Лепелетье был не из тех, кого легко ненавидеть: при оглушительном состоянии жил скромно, щедро жертвовал, его уважали и уличная шпана, и купцы, и те, кто предпочитает ночь дню. От этого известие казалось ещё более нелепым, почти богопротивным: логика мира на миг дала трещину.

Карл почти никогда не показывал эмоций; он и улыбался не от радости, а по обстоятельствам. И всё же сейчас бровь едва заметно дрогнула. «Не страх, не тревога, – отметил он про себя. – Удивление». Подобные письма он видел когда-то давно, в землях, где легендам ходить удобнее, чем людям. Здесь – из ряда вон.

– Всё, что придёт по этому делу, – мне лично, – сказал он ровно. – И никому – ни слова. Персоналу передайте: для них это утро не наступало.

– Да, милорд, – поклонился Филипп и, как тень, растворился в дверях.

Когда створки закрылись, мысль щёлкнула, как курок: это либо адресовано лично ему, либо – пролог к апофеозу чьих-то злодеяний. Такая демонстративная, почти театральная жестокость, пущенная как «мистическая пыль в глаза», всегда стоит дорого – и временем, и людьми, и средствами. Значит, у инициатора – и время, и люди, и средства есть.

Он дернул один из шнуров, тянувшихся в правом углу его стола. Вошёл гонец – жилистый, тихий, с глазами, привыкшими видеть дорогу дальше поворота.

Карл вынул из ящика свиток, запечатанный не его гербом. Официальный герб де Валуа изображал мускулистого мужчину, душащего голыми руками льва чудовищной величины. На этой печати значилось иное – знак старше привычки: человекоподобное существо с копытами; человеческое лицо, а по сторонам – львиная пасть и бычий лик; сверху – орлиное лицо; четыре крыла, два закрывают тело, на двух – летит. Печать смотрела не глазами, а идеей, и оттого взгляд её был тяжелее человеческого.

– Жак, – сказал Карл тихо, – уходишь немедленно за пределы ойкумены – дальше обжитых дорог, в вулканистые земли. Найдёшь Амелию. Приметы запомни. Красивая, стройная, для женщины высокая, атлетичная. Голова округлой формы, на лбу – длинный, но тонкий шрам по центру. Глаза – фиалковые. Волосы цвета мускатного ореха. Помни: внешность обманчива. За улыбкой – фурия.

Гонец кивнул, не мигая. Карл продолжил, уже тише – будто говорил не только Жаку, но и самому себе, расставляя в памяти вехи:

– Когда-то она служила мне – безукоризненно. Потом попросила свободу. Я как раз собирался уйти в эту страну и заняться политикой. Манер у неё было мало, но верности – вдоволь. Я стёр её память, вынес тело к реке у деревушки. Там её нашёл рыбак. Полюбила. Жила женщиной, а не отточенным орудием. До дня, когда местный лорд велел собрать двойную подать. Рыбак не смог расплатиться – его и детей убили. Её, вероятно, хотели унизить. Ужас сломал замки: память вернулась, а с ней – навыки. Она обезглавила всю графскую рать, что была там, сожгла дотла деревню и графский город. Оставила пепел и тишину, в которой слышно только, как остывают камни.

Он вложил свиток Жаку; печать холодно кольнула кожу.

– Вот это она должна увидеть. Возможно, убьёт тебя – имей в виду. Но печать увидеть обязана.

– Я всё понял, милорд, – ответил гонец и, коротко поклонившись, исчез – бесшумно, как сквозняк.

Карл погасил сигару, допил вино до последней нотки, перешёл к столу. Бумага, чернильница, перо: он любил, когда инструменты молчат и слушают. Линия за линией – письмо князю Королонскому, бывшему правителю дальних земель. Там однажды происходило подобное: резня без выгоды, подписи, которые знают только те, кто видел ночное ремесло магии. Карл изложил детали без театра – сухо, как протокол вскрытия, – и потребовал немедленного ответа: «Любая крупица старых сведений – не роскошь, а кость, которую бросают судьбе; она загрызёт её и, может быть, отвлечётся».

Отложив перо, он на миг прикрыл глаза, мысленно проигрывая грядущую развязку. «Что случится, когда Амелия увидит свиток? – спросил он у себя. – Сколько памяти вернётся? И кого она сочтёт первым врагом ?» На этот вопрос не отвечали ни книги, ни опыт: только встреча.