Лыскина любовь

– Ты долго ещё будешь мурзякать пол, он ведь не сахарный? – услышал я голос.

Я поднял голову, увидел через стойки изгороди, как мимо с огромной скоростью несутся облака.

– Подымайся! – продолжил какой-то маленький, юркий человек. – Или спускайся назад.

Я показал ему фигу и, как пьяный, что цепляется за забор, чтобы подняться, так и я, ухватившись за стойку изгороди, встал. Вышка вроде бы действительно качалась.

– Ты прыгать будешь? – спросил коротышка.

Я кивнул.

– Двадцать копеек.

– В кармане возьми.

Он полез в мой карман. Вынул мелочь, отсчитал двадцать копеек, остальные сунул назад, хихикнув при этом. Я подумал: дай он мне сейчас затрещину, я даже не шевельнусь. И эта оскорбительная для моего самолюбия мысль вдохнула в меня немного смелости.

– Одевай! – сказал я.

Отрывая по очереди мои руки от поручней, он натянул на меня амуницию. Одна рука, державшаяся за поручни, придавала мне уверенности. В случае чего, я удержусь на ней. И если ветер сбросит меня вниз, я успею ухватиться другой рукой и влезть снова на площадку. Коротышка открыл дверцу:

– Прыгай!

Перебирая руками, словно слепой, трубки изгороди, я стал двигаться к дверце. Глянул вниз. У меня сразу закружилась голова. Какая-то неведомая сила тянула меня назад.

– Толкай! – заорал я, закрыв глаза.

Он стал за локти отрывать мои руки от перил загородки. Но тщетно.

– Руки вверх, стреляю! – неожиданно заорал он.

Я вздрогнул и отпустил руки. Он так сильно толкнул меня под зад ногой, что я выгнулся до хруста в спине и полетел вниз. От страха сердце замерло, поднялось и подкатилось к горлу, душа ушла в пятки. Я чуть не задохнулся, шапка слетела с моей головы. Но, когда меня дёрнуло и надо мной раскрылся небольшой круглый парашют, сразу стало легко. Я смотрел на море и видел, как чайки кружат над ним. Радостный и счастливый, я даже не заметил, как на середине вышки пошёл с лёгким шелестом по тросу вверх перетягиваемый моим весом груз, не давая мне набрать чрезмерную скорость при падении. Приземлился я легко. Правда, колени мои чуть не оборвали мне уши, к тому же я едва не ткнулся носом в землю. Подбежавшие ребята освободили меня. Подали шапку, нетерпеливо спрашивали:

– Ну как?

Признаться, больше всего я досадовал оттого, что при ударе шапки о землю от её звёздочки отделилась красная ребристая эмаль, что придавала ей блеск и красоту. Предчувствуя, что старшина за это шкуру с меня спустит, я шёл и бормотал:

– Эх, звёздочка, звёздочка…

– Не горюй, у меня есть лишняя, могу удружить, – сказал один солдат. – Да вот же она!

Он бесцеремонно сорвал с Ванюши шапку, дал ему щелбан по стриженой наголо голове и стал снимать звезду. Я вырвал у него шапку, нахлобучил её Ване на голову.

– Он всё-таки попытался прыгнуть, а вы и того не сделали, понятно?

– Как скажешь, – промямлил солдат.

По дороге в казарму я спросил Ваню:

– Ты что испугался? Никогда в детстве с крутого берега не прыгал?

– Прыгал с небольшого бережка, но там внизу вода, знаешь, что не разобьёшься, – упавшим голосом ответил он.

После этого служба у Ванюши стала тяжёлой. Если в паре натирали в казарме полы, то его посылали в сушилку, где висели портянки и запах стоял неимоверный. Одним словом, посылали туда, куда «старики» даже близко не подходили. Я жалел его и, если на него очень сильно налегали, вступался за него, говоря:

– Ванюша сегодня не пойдёт. Надо быть честными в отношении него – по очереди всё делать!

Но самые упорные не оставляли его в покое. А мне целую неделю ночами снились кошмары. Почему-то один и тот же сон – как будто я слетаю с крыши высокого дома. Замираю от страха, сердце готово лопнуть при мысли, что я сейчас расшибусь, но почему-то падение плавно замедлялось у земли, и я легко приземлялся. Сперва я просыпался в холодном поту. Но потом, хотя сон повторялся, я уже не просыпался. У меня во сне даже пришла мысль, что, в отличие ото всех, я могу летать. Как будто наяву, оттолкнувшись от земли, подымался вверх и зависал невысоко над землёй, медленно затем опускаясь. Но всё же всё остальное было для меня кошмаром. И, я думаю, только оттого, что в свободное время занимался почти всеми видами спорта, я смог перенести всё это. Ведь подобные сны продолжались целый месяц. В конце концов я решил повторить свой прыжок. Как раз пришла моя очередь идти в увольнение. Но каким-то образом слух о моём новом прыжке пронёсся по части. Поэтому, провожая нас пятерых в увольнение, уже не старшина, а сам командир роты предупредил:

– Ещё раз прыгнешь – губа тебе обеспечена! И в отпуск домой не поедешь. Это приказ. Не хватало ещё, чтоб ты покалечился. Мать с отцом тогда всю жизнь будут меня проклинать. Они послали тебя сюда, чтобы ты вернулся живым и здоровым. Из-за тебя я очередного звания могу лишиться. Вы молодые, вам всё до лампочки. А у меня семья, дети, лишняя копейка за большую звезду не помешает. Прыжки с вышки, я считаю, это столбовая дорога в гроб. Ты понял меня? Не прыгать – это приказ!

– Есть!

– Вино не пить, с вышки не прыгать, следить за формой одежды, с гражданским населением быть вежливыми и предупредительными. Идите.

Мы ушли. И добросовестно выполнили все его наставления, кроме одного: я снова полез на вышку. Чтобы выработать характер, как думал я. Говорят, что привыкаешь к высоте. Не думаю. Инстинкт самосохранения не уничтожается. Он в природе заставляет животное бежать от хищника. А хищника – от более сильного, и так далее. Только человек может силой своего ума или безумия пойти против этого инстинкта. Даже пойти на жертвенность. И я лез, хотя от высоты у меня снова кружилась голова. Я прижимался грудью к перилам лестницы. При мысли, что снова придётся пересилить себя, чтобы не повторился ужас первого прыжка, струйки пота потекли по спине. «Трус, – пробормотал я про себя, – чего ты боишься?» И злость на себя самого заполнила меня.

Я довольно энергично вылез из полутрубы. На площадке встал, уцепившись одной рукой за пруток изгороди. По-видимому, злости в моём лице было очень много, потому что уже знакомый коротышка сразу узнал меня. Впрочем, и мне как не узнать было человека, который некоторое время назад дал хорошего пинка пониже спины. Он, очевидно, решил, что я хочу отомстить ему за это, поэтому попятился к изгороди, прижался к ней и, заикаясь, произнёс, белея лицом:

– Я, я только легонько вас толкнул. Вы, видно, не ожидали, потому и сорвались так…

– Одевай! – прохрипел я. – Буду прыгать, пока они, проклятые, не прекратятся.

– Кто?

– Сны.

– Ага, понятно, – сказал он, хотя, видно, так ничего и не понял.

Одевал он меня уже без рывков и толчков. Как видно, он зауважал меня. Поэтому, когда я протянул ему двадцать копеек, отвёл мою руку:

– Не надо.

Закончив, одёрнул амуницию, посмотрел на меня с какой-то загадочной улыбкой и спросил:

– А помощь на этот раз не нужна?

Я посмотрел на него. На лице его застыла всё та же трепетно-радостная улыбка ожидания. Видно, ему очень хотелось доставить себе удовольствие, ещё раз дав мне пинка под зад.

– Не надо, сам прыгну, – разочаровал я его.

– Есть же сумасшедшие люди: на земле боятся, а всё-таки прыгают, – пробормотал «небожитель», открывая дверцу.

Он выжидательно посмотрел на меня. Я точно представил себе весь маршрут спуска, закрыл глаза и кинулся в калитку. Шаг, два, третий уже сделал в пустоте. И полетел в пропасть…

Вскоре по части распространился слух, что я снова прыгнул с вышки. Командир вызвал меня к себе.

– Вы не выполнили мой приказ.

– Я, я… – запинаясь, начал я.

– Трое суток гауптвахты. Пойдёте сами в гарнизонную гауптвахту, без сопровождающих. Надеюсь, у вас хватит благоразумия на этот раз выполнить мой приказ. Идите.

– Есть.

Я шёл и, бодрясь, вспоминал армейскую поговорку: тот не солдат, кто не сидел на гауптвахте. Ладно, три дня отсижу, но как со снами быть? Они ведь не прекращались. Занятый своими мыслями, я вдруг услышал:

– Рядовой, почему честь не отдаёте?

Я вздрогнул и остановился. Передо мной стоял знакомый мне по спорту молодой лейтенант. Я отдал ему честь, и он дружески протянул руку:

– Поиграем вечерком в ручной мяч?

– Не могу.

– Почему?

– Иду на гауптвахту.

– За что?

– С вышки в Баку прыгнул.

– Ну за это в авиационной части не сажают.

– Не выполнил приказ.

– Это меняет дело. Приказ есть приказ. Кто арестовал?

Я назвал.

– Ладно, топаем назад. Я не могу отменить его приказ, но мужик он покладистый. Поговорим и решим.

Мы вернулись к штабу части. Лейтенант вошёл, через некоторое время вновь появился.

– Порядок. Значит, прыгать хочешь?

– Да.

– Тогда чего же дурака валять? У нас при полку есть взвод прыгунов, приходи. Там сразу с самолёта прыгают.

– А я решил сперва потренироваться, прыгая с вышки.

– Тебя там всему научат и натренируют, так что приходи!

И назначил время. В части я теперь ходил героем, с гордо поднятой головой: я, мол, прыгнул, а вы нет. Пока мою спесь не сбил Васька Соловьев:

– Ты не очень зазнавайся. Видели мы, как ты пинок под зад получил, прыгнуть сам не смог…

Я промолчал, сразу сник. Гордость моя улетучилась. И всё-таки я решил доказать всем, что я не трус. Пришёл к командиру роты, представился, как положено солдату, и попросил разрешения прыгать в спецвзводе. К моему удивлению, он не стал меня уговаривать отказаться от моей затеи. Выслушав меня, коротко бросил:

– Разрешаю. Идите!

– Есть!

В спецвзводе я получил сперва инструктаж. Затем пошли прыжки с вышки, отработка, приземление. Элементарное понятие о парашюте: как его складывать. Правда, самостоятельно перед прыжком парашют не разрешают складывать – его проверит и сложит инструктор.

Через две недели я уже сидел в самолёте. Вдоль бортов его два длинных сиденья. Над головой трос, от него к спине каждого спускается фал. Находившийся с другой группой мой крестник лейтенант ободряюще мне улыбнулся. Но я сидел и трусил. Чувствовал, как руки у меня дрожат, гулко стучит сердце. А про себя думал: «Два шага до двери, глаза закрою и прыгну». Эта мысль не уходила из головы до тех пор, пока не замигала лампочка, означающая, что пора прыгать. Дверь открыли. Усилился гул, в салон ворвался ветер. Сосед толкнул меня под бок. Я вскочил и чересчур резво пошёл к двери, забыв о том, что я не один, лишь бы быстрей выпрыгнуть. До меня донёсся ободряющий голос инструктора:

– Орлы, за мной!

И он первый исчез в проёме двери. Я чуть не сшиб впереди идущего парашютиста, налетев на него. Он споткнулся перед дверью и кинулся головой вперед. Я за ним, закрыв глаза. Не помню, как дёрнул фал, выхватил парашют из мешка. И лишь когда меня дёрнуло, подняло вверх и надо мной раскрылся купол парашюта, я вздохнул свободно. Мимо меня пролетело тело моего товарища лейтенанта.

«Силён! – с восхищением подумал я, глянув на своего напарника. – Затяжным пошёл…» Но он как-то странно извивался, руки у него были сзади спины. Я понял, что случилось, и облегчённо вздохнул лишь тогда, когда недалеко от земли всё-таки раскрылся его парашют. Приземлился я удачно и, увидев, что все бегут к напарнику, скомкал свой парашют и тоже побежал к нему. Он стоял бледный, с опущенными руками, из пальцев капала кровь – ногти отстали от мяса. Он морщился от боли, повторяя:

– Вот как бывает. Пришлось мешок разорвать, чтобы выкинуть парашют…

Подошёл инструктор, хрипло пробормотал:

– Сынок, мой грех. Доверил тебе самому парашют складывать, – и поцеловал его. – Живой?! Ну и слава Богу!..

– Дурак я! – обозвал сам себя тот и пошёл, отстегнув мешок.

Я двинулся за ним, таща парашют. Он остановился, заулыбался, морщась от боли:

– Ты так и будешь бежать за мной с парашютом?

– Я больше прыгать не буду. Не хватало ещё разбиться. Тут по земле ходишь, спотыкаешься, а с небес упадёшь – костей не соберут.

– А я буду прыгать! Думаешь, костлявая запугала меня? Я рождён прыгать с высоты. И пусть она не думает, что запугала меня! – он поднял руку и погрозил кому-то кулаком, потом опять сморщился от боли, добавил: – Болит, зараза, в санчасть надо.

С этого дня я перестал даже думать о прыжках. Жизнь текла нормально. Мы возмужали, прослужив год. Кое-кто собирался в отпуск. Засобирался и Ванюша, наш безответный Ванюша. Как-то в личное время он надел мундир и, стоя перед зеркалом, самодовольно крякнул и произнёс, счастливо улыбаясь:

– Приеду домой, по селу пройду – все девчонки в меня влюбятся. – Затем, будто сконфузившись оттого, что свои заветные мысли высказал вслух, быстро ушёл в каптерку.

Как бы там ни было, но у Ванюши всё-таки был железный характер. Однажды ночью нас подняли по боевой тревоге. Мы оделись, вооружились и построились на плацу. Командир роты объявил боевую задачу:

– Противник, в количестве трёх человек с пулемётом, занял господствующую высоту. Ваша задача: подняться наверх, забросать противника гранатами и занять высоту.

Старшина роты выдал всем по три деревянные гранаты, похожие на немецкие с ручкой, вроде колотушки, которой женщины толкут картошку. Господствующая высота называлась «Сопка наша – сопка ваша», потому что утром вместо гимнастики мы бегали наверх. Преодолев шестьсот метров и отдышавшись наверху, бегом спускались вниз. На этом наша гимнастика заканчивалась.

Командир роты подвёл нас к исходным позициям у подошвы горы. Сбоку у него висела полевая сумка, в руке рупор. Отдал команду, и мы цепью стали подниматься вверх.

– Залечь, – приказал комроты, – и ползти…

Мы так и сделали. Оставалось метров сто до вершины, когда сержант, командир отделения, встал и, картинно рисуясь, заорал:

– Вперёд, за Родину!

Мы поднялись. И тут сверху ударил пулемёт. Куда он стрелял, я, конечно, не знаю, но мне казалось, что все пули летят в меня. Я повернулся и понёсся сломя голову вниз. Я бегал быстрее всех в части, но мои самые быстрые ноги оказались бессильны обогнать человек двадцать, которые неслись впереди меня. Командир роты заорал в рупор:

– Почему отступаете? Залечь, рассредоточиться и выбить противника!

Мы залегли. Наш боевой сержант кричал:

– Вперёд!

Но сам полз назад. Это заставило меня улыбнуться, что сняло напряжение. До меня, наконец, дошло, что это учебный бой. Я поднялся и, согнувшись, петляя, побежал наверх, решив: «Обязательно гвоздану кого-нибудь гранатой за то, что сделали меня трусом…»

Подбегая к вершине, я весь сжался: сейчас ударит пулемёт – и я снова буду праздновать труса. Но, к моему удивлению, на вершине уже стоял Ванюша. Только он один из нашей роты не побежал и, словно провожая дорогих гостей, махал ручкой пулемётчикам, отъезжавшим на машине по другому скату горы. Он был явно доволен собой, небрежно заметив:

– Врезал одному по спине гранатой. Пришлось извиняться, делать ему ручкой.

Я совсем другими глазами смотрел на него: прыгать боится, а тут проявил себя геройски.

При разборке действия роты в «бою» командир роты объявил Ванюше благодарность. Видно было, что ему это очень приятно, потому что он так гаркнул: «Служу Советскому Союзу!», что вся рота вздрогнула. Потом все заулыбались. Даже командир роты, тая в губах усмешку, повернулся в его сторону.

Но и после этого эпизода Ванюша всё так же часто получал наряды вне очереди. Я говорил командиру отделения:

– Почему только он? Ведь другие тоже баклуши бьют.

Тот морщился и отвечал:

– В армии кто везёт, того и погоняют. Один в клуб ходит, видите ли, «певец великий» в хоре поёт, другой – спортсмен, третий – штабной писарь, и так далее… Пусть ходит. Это ему не повредит.

Нашу часть перебросили на танковый полигон. Формировали автобатальон для переброски его в Сибирь для участия в уборке урожая, но машины задерживались с прибытием. А пока на сомятине и других дармовых харчах, бездельничая, мы отъелись. В часть прибыл зам. командира округа по тылу. Обходя строй, он приказал командиру автобатальона, следовавшему за ним:

– Всех под танки! Обкатать их, – и уехал.

Танки мы видели впервые, хотя многие из нас по воинской профессии были механики-водители боевых колёсных машин. Снова построились. Командир роты поставил задачу:

– Засесть в окопе с двумя противотанковыми гранатами. При подходе танка к окопу на десять метров начинается его мёртвая зона. Он из пулемёта не может стрелять, так как пули летят поверх человека. В это время надо бросить гранату, нырнуть в окоп, сжаться в коленях, руки на каску, чтобы в случае если засыплет окоп, можно было руками разрыть землю и вылезти…

Никогда не забуду, как я стоял в окопе и эта бронированная громадина на большой скорости летела на меня. Ухнул выстрел. «У-у-у», – запела болванка, летящая через меня в цель, и мне почудилось, что на спине отстала кожа. Под ноги струйкой сыпались камешки. Я глянул на руку, которая лежала на бруствере, это она, дрожа, осыпала их. Метров за сто до танка я кинул гранату и сел в окоп. В нём потемнело, потом стало светло. Танк пронёсся надо мной. Не знаю, кто сильней дрожал: земля или моё сердце, но, как бы там ни было, я облегчённо вздохнул и бросил ему вдогонку ещё одну гранату, попав на радиаторную решётку. Это и спасло меня от разборки на построении роты. Задача была – двумя гранатами уничтожить танк. А Ванюша уничтожил танк даже одной гранатой: подпустил его поближе и швырнул её под днище. Он был представлен к званию «ефрейтор». Надо было видеть, с какой радостью он нашивал себе лычку на погоны.

– Ты теперь, как Гитлер, он ведь тоже был ефрейтором, – ядовито острили те, которые струсили, а такие были среди нас.

Началась афганская война. Нашу часть перебросили в район боевых действий. Мы обосновались недалеко от небольшого городка, который стоял у самых гор. К нам во взвод прикомандировали двух уже обстрелянных сержантов. Один из них был с рябинками на лице. Как нам рассказали, он сидел возле машины, у задних баллонов, в тенёчке. Пуля снайпера, пробив ему ключицу, ударила в баллон, раздался оглушительный взрыв. Каменистая почва, вздыбившись от него, выбросила тысячи камешков. Они-то и испестрили его лицо. Сам он был мусульманин, привёз с собой религиозные книги: Библию, Коран и другие. Я спросил его раз:

– Ты что, философ, богослов? Веришь во всех богов? – указал я на стопку его книг.

Он грустно улыбнулся:

– На войне во всё поверишь, лишь бы выжить. Поэтому читаю и молюсь всем богам. Какой-нибудь да поможет, – и умолк.

Я не стал больше лезть ему в душу.

Другой был высокий, со шрамом, идущим со лба, через глаз на щёку, отчего казалось, что глаз удлинён вверх и вниз, а не по горизонтали.

Наших командиров отделений отправили в тыл, а эти двое держались особняком. Они не распространялись о своих подвигах на фронте, молчали. По-видимому, у них была задача: подучить нас, необстрелянных, показать, как вести себя в боевой обстановке. И мы старались подражать им, равнялись на них. Они научили нас иметь при себе пустые бутылки из-под пива, ситро, которые хорошо глушили выстрел. Правда, вести прицельный огонь с ними нельзя и командиры запрещали их держать. Но мы всё же хранили их для форсу, чтобы создать впечатление, что мы были в бою, понюхали пороху.

Всё это время нас не выпускали из гарнизона, обнесённого плитами, колючей проволокой. Мы жили в палатках. Хоть было тепло, но ночью подтапливали печки. Прокаливали в них кирпичи, потом опускали их в ведро с соляркой. По одному их вытаскивали, кололи на куски и бросали на колосник печки. Затем зажигали бумагу. «Половинка» сперва дымилась, потом пары солярки вспыхивали, пламя вылетало из открытой дверцы. Тогда закрывали поддувало и бросали ещё обломки кирпича. Печка раскалялась, и в палатке становилось тепло.

Жили мы, в общем, спокойно. «Духи» с гор, правда, пытались нас достать, раза два были попытки подстрелить офицеров. Но сразу подымались «Чёрные акулы», и на это место обрушивался мощный шквал огня. От взрыва, как градинки, тарахтела в подвале электростанция. Возле входа в палатку стоял солдат с прибором ночного видения.

– Кто хочет посмотреть на голую, – пять рублей, а так – двадцать. За прибор – десять рублей. Без него ничего не увидите, потому что свет тушится, когда кто-нибудь входит…

Жгучее любопытство толкнуло меня к нему.

– На тебе пятёрку, делец! Пользуешься тем, что годами баб не видели…

Солдат сунул деньги в карман и жестом указал на лоскут, вырезанный ножом в виде треугольника на палатке. Я поднял его и увидел сдвинутые две койки. На одной из них лежала укрытая одеялом женщина. Виднелись лишь ступни ног и безучастно смотревшее невидящими глазами в потолок лицо.

– Ты что, архаровец, обманывать? Она же укрытая. Какой же это стриптиз?

– Сейчас. Ася, сними одеяло! – крикнул он, откинув лоскуток.

– Патруль! – прошептал кто-то в этот момент.

Послышался топот ног. Мигом мы шмыгнули в свою палатку… Ещё секунда, и мы, раздетые, в постели. Мимо протопали. Через несколько минут послышался женский голос:

– Пустите, куда вы меня ведёте?

– Иди, иди, она ещё спрашивает… Тут люди военные, а ты что затеяла?

– Вас не спросила.

– А надо бы, – засмеялся один из патрульных.

Шаги стихли.

– Сволочи! – ругнулся кто-то из обстрелянных. – Не люблю этих надсмотрщиков. Как работать или воевать, так их нет. Не дали с женщиной побаловаться. Стуканул, верно, кто-то.

– Вряд ли. Просто патрулировали и случайно застали. Хотя, может, и стуканули. Галопом к нам неслись! Вот такие, как этот, и стуканули.

Все посмотрели на Ванюшу.

– Что я, дурак, что ли? Я не стукач, но сам не могу так.

– А что, война – это, по-твоему, по-человечески? Эх ты, глаза у тебя, как у невинной девицы… Придёт время, злость в них появится, – убеждённо проговорил обстрелянный.

Эти пересуды так расстроили Ваню, что весь вечер он лежал хмурый, молчаливый, уставившись в потолок палатки. Я подсел к нему.

– Что такой пасмурный?

– С вами не до веселья, – процедил он сквозь зубы. – Побежали, как кобели на собачьей свадьбе. И ты тоже… Муторно мне что-то.

– Близко к сердцу не бери, – успокаивал я его. – Неизвестно, что ещё будет. А война всё спишет. Да и кто знает, что нас ждёт в будущем, – оправдывался я.

– Нет, мне эта девичья невинность действует на нервы! – вскочил обстрелянный сержант.

Он подскочил к койке:

– Ты нас здесь не держи за подонков! Мне эта война осточертела. Я на ней лицо потерял. Думал: спишут, домой отправят. Разок смерти в глаза посмотрел. Хватит. Но ненасытному молоху войны крови моей хочется. А мне домой бы – жену увидеть, детей к груди прижать…

От смертельной бледности на его лице отчётливо проступили бугорками шрамы. Левая скула дёргалась. Я встал, подошёл к нему.

– Успокойся, Виктор! – Взял я его за плечи.

– А что? – Он сразу как-то сник, упал на свою койку лицом в подушку.

Все долго не спали, ворочались. Наконец Ваня спросил:

– Куда же они её теперь? Себе, что ли, предназначили или отпустят?

– Нет, для тебя наряжать в фату невесты будут, чтоб ты на ней женился, – насмешливо отозвался кто-то.

Все заржали.

– А ты правда женщин ещё не любил?

– Я из деревни, у нас нравы другие. Да и батя у меня был строгий, – охотно заговорил Ваня.

– Значит, батя вам помешал? Наверное, с хворостиной за вами бегал…

Хохот.

– Почему? У нас можно и до женитьбы любить, если отец с матерью разрешат, – неожиданно сказал Ваня, по-видимому, чтобы снять напряжение.

– Как так?

– А так. Он спросит разрешение у матери, и всё. Та у отца.

– А что же она не спросила разрешения? Может, не хотела любить тебя?

– Нет, она тоже томилась. Девушка она здоровая, цветущая…

– А в чём же дело?

– Да дело во мне.

– Что, не можешь?

– Нет. Нашкодил я немного в его силках. В тайге зайчишку из петли вытащил, уж больно он пищал и бился – попал шеей и лапкой в петлю, ну я его и освободил, отпустил, жалко стало. А он узнал. Думал, что я его украл.

– А как он это мог узнать?

– Охотник, следопыт. След снегом ещё не замело. Валенки у меня, полстушки, были прибиты деревянными гвоздями по краям и крестиками по центру. Он запомнил это. Потом пришёл я к ним в дом. И надо же тому случиться: от подошвы отвалилась снеговая наледь. Я ушел с Варей, а он осмотрел наледь и сразу догадался, кто то сделал. У нас в деревне строго насчёт воровства, и сколько я ни объяснял ему, что отпустил зайчишку, – как об стенку горох, не поверил…

Все внимательно слушали Ваню, и каждый вспоминал свой дом, семью, любимых. А на другой день приключилось несчастье – подбили самолёт. Упал он в горах. Наш вооружённый до зубов взвод посадили на «мирный» вертолёт, сопровождаемый двумя «чёрными акулами». Высадили возле глубокого каньона, внизу которого бурным потоком текла река. Извиваясь в одном месте, она омывала такую крутизну, что от высоты кружилась голова, но в другом месте берег был пологий. У истоков этой реки находилась деревня, куда и послали полвзвода поискать лётчика. Когда нашли разбитый и сгоревший самолёт, то недалеко лежал развёрнутый парашют. Значит, лётчик жив. Над нами крутились два вертолёта, выпуская тепловые, светящиеся, словно серо-белые ленты, дипольные отражатели. И сразу подымались вверх. Этот «танец», казалось, был бесконечным. Боялись «стингеров» – американских переносных зенитно-ракетных комплексов. А мы стояли у берега и ждали, когда вернутся посланные люди, чтоб идти дальше в горы. Нас предупреждали: могут встретиться мины, растяжки; в движении быть осторожными.