Лыскина любовь

А из кустов крик:

– Дурак, это я штаны тебе купила, повесила, чтобы ты порадовался, а ты спьяну не разобрал что к чему…

– Голубушка ты моя, прости меня, иди, я тебя поцелую, – тянул он к ней руки. Она недоверчиво подошла к нему, но муж поднял её на руки и, целуя, понёс в дом. А конёк стоял в стороне и думал: «Почему это он не сказал жене «балуй!», как всегда говорит мне, чтоб я успокоился?»

Вышел хозяин в расстроенных чувствах и стал оправдываться.

– Не смотри ты на меня так, Саврасушка! Это мне жена променаж сделала. Ну, знаешь, когда кони застоятся, табунщик им променаж делает. Так и я застоялся, потому мне жена променаж устроила. Ты понял меня?

Саврасый ничего не понял – какой-то променаж… Но от жары махал головой вверх и вниз, что можно принять за согласие с хозяином.

– Молодец, понятливая скотина, во всём со мной соглашается, – одобрительно заключил он. – Вот что, Саврасушка, поехали-ка с тобой в поле. По ходу прихватим шкалик. Я тяпну, а ты погуляешь…

В поле он постелил фуфайку под телегой. Затем распряг конька:

– Иди пасись! – хлопнул он его по спине. – Старый ты стал, Саврасушка! Вон какие серые остья на спине…

Саврасый стоял и смотрел на бесконечную строчную щётку поля. Чёрной волной падала на неё вереница птиц. Иногда, вспугнутые людьми, они подымались огромным голубым шаром, словно заляпанным чёрными клиньями. Шар этот раздувался, а затем опускался на ниву. Конёк смотрел и любовался на них. Особенно когда птицы летели шаром, разом поворачиваясь в воздухе, как солдаты на плацу по команде.

До него донеслась песня. Пел хозяин: «Шумел камыш, деревья гнулись, а ночка тёмная была. Одна возлюбленная пара всю ночь гуляла до утра…» Хозяин с трудом выполз из-под телеги и подошел к Саврасому:

– Эх, Саврасушка, потерял я жену, – прослезился он. – Да что я тебе говорю?! Ты ведь, скотина, никогда не поймёшь. Если бы когда-нибудь любил… Но вам, конягам, не дано это чувство…

Как только он это произнёс, у конька на сердце стало больно. «Разве кобыла не любит своего жеребёнка, если она готова жизнь за него отдать? А разве я не любил мою Лунную лошадку? И разве не вы, люди, отняли у меня эту любовь?» Он хотел развернуться и ударить его копытом, но сдержал свою злобу. Лишь тоскливо проржал, подумав: «Это я-то не пойму? Да если б люди не сделали со мной то, что они сделали… Разве я не любил бы?»

И он, озлясь, сложил уши, намереваясь его укусить. Но хозяин крикнул:

– Балуй, чёрт!

И Саврасый застыл, как вкопанный. Хозяин вновь залез под телегу. Неожиданно пришла с узелком жена, присела рядом и развязала узелок. В нём были сало, картошка, хлеб, лук, колбаска и даже чекушка.

– Всё сердце изболелось, – жалостливо говорила она, – думала, с похмелья ухайдакает тебя смертушка. Грех на мне будет.

Хозяин был рад не меньше ее, оправдываясь, бормотал:

– Ты зря на меня бочку катила. Это я надысь в магазин зашёл одеколона себе взять «Шипр». А продавец, шутя, открыл французские духи, палец к флакону прижал, наклонил его и дунул. Запах пошёл такой хороший! Говорит: не желаешь своей любимой женушке взять? Я сразу за эту идею уцепился. Думаю, сделаю тебе подарок. Спрашиваю: сколько стоит? Он мне загнул такую астрономическую цифру, что у меня зенки на лоб полезли. Жаль, таких денег у меня сроду не было, а то бы ты, жёнушка, купалась во французском парфюме!

– Хватит тебе врать-то! – словно бы сердясь, обрывала его жена, а сама так и пунцовела от его ласковых слов.

Счетовод её обнял, в губы целует. Она глядит на коня, будто ей неудобно при скотине ласки принимать от мужа.

И Саврасый, как деликатный конь, побежал к реке, где по-настоящему шумел камыш и гнулись от ветра зелёные ветки. Смеркалось. От шума камыша и одиночества ему стало так тоскливо, что захотелось увидеть свою любушку. «Пусть люди думают, что мы без сердца, но мы тоже живём и чувствуем». Он проржал призывно. И тоскливое это ржание понеслось по реке. Ему до боли в сердце захотелось быть молодым, юным. И снова испытать любовь, хоть на мгновение… И он подумал: вот увижу её – и вернется молодость! В этот момент ему радостно ответила кобылица. Он проржал ещё раз. Но в ответ кобылица уже не отозвалась. Видно, по его изменившемуся голосу поняла, что это не жеребец. Вместо этого до него донеслось злобное ржание табунного жеребца. Затем всё стихло. Он ждал, так как был уверен, что прибежит к нему она, его Лунная лошадка. И действительно, вскоре раздался топот копыт. Но кобылица бежала не одна, за ней гнался жеребец. Она приблизилась вплотную, и они потянулись губами друг к другу. Жеребец с ходу налетел на него. Ведь у лошадей в таком деле не самку винят, а самца. Ударил его грудью. Да так сильно, что перелетел через него, кувыркнувшись через голову. Взвизгнув от боли, он, впрочем, вскочил, как ни в чём не бывало. Поднялся на дыбы, вызывая Саврасого на бой. Затем упал на передние ноги, взбрыкнув задними ногами так высоко, словно хотел сбить луну с неба. Затем, демонстрируя свою силу и прижав уши, кинулся с визгом на кобылицу. Та от страха помчалась в степь, и только быстрый бег спас её от зубов жеребца. Они убежали. А Саврасый остался лежать один, в тоске и одиночестве.

Неожиданно он заржал над самим собой: «Старый дурак! Молодость захотел вернуть…» Вдруг ему почудилось, что кто-то повторил его стон и ржание. Он поднял глаза вверх и увидел, что его тоску одиночества и боль повторила его голосом с высоты небес серебристая птица пересмешник. «Проклятая птица! – чертыхнулся Саврасый про себя. – Только спустись сюда ко мне. Я тебе все крылья повыворачиваю. Будешь летать спиной вниз, а лапками вверх». Но она, такая же одинокая, улетела, серебристо розовея в лучах заката. От этого ему стало ещё муторней на душе, и он побрёл к людям. Подошёл к своей телеге. Возле неё догорал костер, лишь одна щепка то загоралась, то гасла. Конёк смотрел на неё и думал: «Вся жизнь моя сгорела, как этот костёр, а её остаток тлеет, как эта щепка». «Ты гори, гори, моя лучинка, догорю с тобой и я…» – вспомнилась ему песня, что пел хозяин.

Из-под телеги вылезла хозяйка.

– А, конёк пришёл, – ласково произнесла она. – Как раз кстати. Домой пора ехать, комары нас тут закусали, тебя дожидаючи! – пожаловалась она, тугим узлом закручивая волосы и посматривая на него полными сладострастия и радости глазами.

Он вёз их, а сам думал: как там Лыска, не обижает ли её этот нахал – жеребец…

А Лыска в это время тоже вспоминала о своём друге. Да, она услышала его ржание, его тоскливый призыв. Ему ответила какая-то кобылица, но сразу смутилась и умолкла. Он проржал второй раз. Она поняла, что это он зовёт её. Всё в ней задрожало. Она была готова сразу бежать к нему. Хотела побыть с ним, вспомнить молодость, хотя бы на один час почувствовать себя молодой. Но она знала, что табунный жеребец не позволит ей это сделать, и ждала подходящего момента. Когда он, бросившись в степь, скрылся за косогором, она сорвалась с места и, стараясь не топать, побежала к своему дружку. Но её выдал «коняжонок», маленький глупыш. Он неловко чесал у себя за ухом задней ногой, качаясь на трёх ногах, но, увидев её, убегающую в степь, заржал:

– Куда это тётенька побежала? Наверное, учуяла запах сладкой травки? Я тоже её хочу.

И устремился вслед за ней. Его мать тревожно, с упрёком заржала, подзывая его к себе. Вернувшийся к этому времени жеребец поднял голову. Увидел беглянку и заржал зло и требовательно, чтоб она вернулась в табун. Но она понеслась во всю силу её резвых ног. Хотя знала, что он не отстанет от неё. И накажет – безжалостно и жестоко. Накажет притом обоих: его и её. Но она тут же пренебрежительно подумала: «A-а, пусть они подерутся из-за меня!» Пусть будет, как в молодости, когда из-за неё дрался не один жеребец. Это вернёт ей молодость, а может, и желание вновь быть любимой. Она понеслась галопом, чувствуя, что эта мысль придаёт ей силы и резвость. С замиранием сердца подбежала она к своей первой любви, к своей несбывшейся мечте. Остановилась перед ним, уставшая, тяжело дыша и запыхавшись. Они радостно заржали, приветствуя друг друга. И тут вихрем налетел табунный жеребец, который с ходу сшиб её конька… Затем с визгом и оскалом зубов кинулся на неё, говоря прерывистым от гнева ржанием:

– Забыла, кто в табуне хозяин? Забыла, чем это тебе грозит?

Она поняла, что он может сейчас её убить, и во весь мах понеслась обратно. И так бешено летела, что он не смог её догнать. Это спасло её. В табун жеребец прибежал уже остывшим. Приблизившись к ней, сказал с угрозой:

– Если ещё раз убежишь, смотри, – показал он свои огромные копыта. – Они будут бить тебя долго и больно…

– Но что я такого сделала? Хотела повидаться с мерином, он друг моей юности, а то, что вы подрались, так кто только не дрался в былые времена…

– Из-за тебя? – спросил он.

– Да.

– Сомневаюсь.

– А разве ты там дрался не из-за меня?

– Я дрался из-за порядка в табуне.

Он презрительно глянул на кобылицу:

– Знаю я вас, сперва вспомнишь молодость с мерином, а потом побежишь к жеребцу.

– Но ты же меня не любишь, даже внимания не обращаешь…

– Если я тебя не люблю, это не значит, что тебя должны любить другие. Смотри у меня! – оскалил он жёлтые зубы, процедив с недоверием: – Из-за тебя дрались? Сомневаюсь. Просто ты забыла, кто в табуне хозяин…

И ушёл, даже не оглянувшись. Многие кобылы косились на неё с сожалением, а некоторые с ехидством. А жеребёнок, выдавший её, подбежал и спросил:

– Ну что, тётенька, нашла сладкую травку? Так ты скажи, где она растёт? Я сам туда сбегаю тайком от маменьки…

Она лишь грустно улыбнулась в ответ и стала губами перебирать его пушистую гриву. Но он недовольно мотнул головой и убежал…

Так вспоминала первый инцидент Лыска. А один из его виновников – Саврасый – привёз хозяев домой. Хозяйский сын выпряг его и повёл в конюшню. Он шёл тихо, осторожно, ожидая насмешек со стороны. Действительно, при виде его все перестали жевать сено и уставились на него.

– Н-да, явился старый ловелас, запоздалый любовник! – с иронией проржала одна шустрая лошадка.      I

– А тебе-то что? – оборвала её другая. – Как хотят, так пусть и поступают…

– По нашему закону все должны быть в табуне, отлучаться можно только когда берут на работу.

– А он и был на работе.

– Ну да, и на работе ржал, требовал себе любовницу! За что и получил от жеребца…

– А ты откуда это знаешь?

– А ты что, не слышала, как пересмешник эту весть по всей округе разносил?

– Ну и что, а тебе завидно?

– Чему завидовать? – вмешалась рассудительная старая лошадь. – Их ушедшим годам, несбыточным желаниям?

Все вздохнули и успокоились. Саврасому захотелось поговорить с Лыской, и он подошёл к ней. Открыл было рот спросить, не обидел ли её жеребец, но она поспешно пододвинула ему клочок сена.

– Ешь, голоден, наверное?

– Да тут тебе самой нечего есть, – деликатно отказался он.

– Ешь, ешь! – тоже пододвинула мордой сено стоявшая с другого бока кобыла. – Тебе надо хорошо есть, уж больно сердце у тебя влюбчивое.

– Мы вас любим, когда вы нас любите, – отделался он шуткой.

А Лыска, прожевав, сказала с тоской:

– Хозяин только что был, освободил меня от работы, сказав: завтра подумаем, куда тебя деть. Как ты думаешь, не пропаду я, как многие другие? Уведут их куда-то, и они не возвращаются. Некоторые достаточно пожившие, а некоторые молодые, совсем молодые…

– Не думаю, – успокоил он, хотя знал, что хозяин может сделать всё.

И сердце у него сжалось от боли. Ведь он догадывался, куда уводили коней – на бойню! Сам помогал это делать хозяину. Но сейчас он подумал: «Пусть будет что будет, но в этом деле я больше не ходок. Ни за что не поведу туда Лыску».

Его думы прервал стук в двери конюшни. Вошли двое – хозяин и его брат.

– А вот, Николай, она, наша красавица! Присматривай за ней! – сказал хозяин, указывая на Лыску.

– Оставили её нам на голову, – пренебрежительно заметила одна из молодых кобылиц, жена сына Саврасого, резвого жеребца.

Её водили во все годы только к нему на случку. От них было хорошее племя, поэтому она считала, что этот жеребец ей законный муж. А Лыска подумала: как это, такие молодые и не могут наслаждаться жизнью? В молодости весь мир перед тобою. Отдохнула, силы восстановила – и сразу по лугам и холмам носишься, чувствуя, как наливаются силою мьппцы, как свистит ветер в ушах. Затем появляется желание быть матерью. Ожеребиться и ощутить радость материнства, когда маленький шалун лезет своей мордочкой под твой живот, оттягивает сосцы, заставляя нежно-трепетно приливать молоко к вымени. И постоянно – сладостная тревога матери, ревниво следящей за резвившимся жеребёнком, тревожно-призывно ржать, подзывая его к себе. Радостно обнюхивать его, пахнущего её молоком и запахами степных трав. Наклонившись, рвать траву, присматривая за своим малышом: как бы кто его не обидел… С этими мыслями она засыпала тревожным сном, стоя. Живот её отвисал, шкура натягивалась, обнажая рёбра. Тяжело вздыхая, она дёргала головой и видела во сне себя молодой.

Через три дня после того, как она бегала с жеребцом, к ней незаметно подошёл табунщик. Тихо топнул ногой – она вздрогнула, подняла голову. И вдруг в воздух взметнулась верёвка, и вслед затем петля захлестнула её шею. Она дёрнулась, взвилась на дыбы.

– Держи! – донёсся до неё крик другого табунщика.

Она рванулась в сторону, но петля сразу сдавила ей горло. Она захрипела, дыхание остановилось. А петля затягивалась всё сильнее. Она почувствовала, что задыхается. В это время один из табунщиков накинул на неё недоуздок с двумя поводками, и горло ослабило, ей стало легче дышать. Она вновь попыталась встать на дыбы. Но те вдвоём повисли на поводьях, не давая ей этого сделать. Один при этом ласково приговаривал:

– Тихо, тихо, Лыска! Пора тебе человека на себе возить. Красавица ты наша ненаглядная. Ну что, погоняем её по пашне до мыла?

– Да ты что, сдурел? – урезонил его напарник. – Запалишь её – хозяин голову тебе отшибёт! Привяжи её к своему коню за шею, и пусть ходит, привыкает к человеку.

Она стала ходить вместе с конём табунщика – добрым, равнодушным ко всему мерином. Иногда она упрямилась, не хотела идти. Тогда мерин говорил ей:

– Смирись! Будешь противиться – сломают тебя. Вот и всё…

– Я родилась вольной и никогда не смирюсь с неволей!

– Эх, белогривая, – вздыхал он. – И я так же думал. А теперь вот вожу хозяина. И за его доброе слово, кусочек хлебца или сахара готов перед ним на задних ногах танцевать. Жизнь – это тебе не суп лаптями хлебать…

Подходил табунщик, Лыска шарахалась от него, натягивала повод. Но он равнодушно произносил:

– Смирись, красавица, и всё будет хорошо…

Она продолжала сопротивляться. Табунщик садился на мерина, и Лыска так дёргала за повод, что бедный конь чуть ли не валился с ног.

– Ну и норовистая ты, Лыска!

Табунщик спешивался и вёл своего мерина на поводу. А на отдыхе доставал из кармана белый хлеб и протягивал его своему коньку. Тот с загоревшимися глазами аппетитно пожирал его. Лыска его упрекала:

– Ты что, за ломоть хлеба держишь меня пленницей?

А у самой от голода и при виде того, как он ест, даже слюнки текли.

– Это ещё не то! Вот когда он гладит меня! Я это очень люблю. А ещё если тело зудит, он гребёнкой меня чешет… Я прямо замираю от радости.

– Ну да, а порой и кнутом дерёт! – язвительно поддевала его Лыска.

Но постепенно и она поняла, что он не так уж и плох, этот парень, что, гоняясь за ней, чуть не побил ей. Однажды он кормил хлебцем своего коня, и хлебный дух так вскружил ей голову, что она, уже не владея собой, потянулась мордой к его рукам с хлебом Конёк, мгновенно оценив угрозу, выхватил этот кусок и торопливо слопал. Хозяин улыбнулся, достал другой хлебец и протянул его Лыске. Вытянув шею, она осторожно взяла его и, захлёбываясь от вкуса и избытка слюны, съела его.

– Ну вот и хорошо, – удовлетворённо заметил он. – Значит, привыкаешь…

На другой день он, как бы не обращая на неё внимания, достал хлеб и стал кормить своего конька. Лыска не выдержала и смело подошла к нему. Фыркнула и стукнула копытом от нетерпения. Хозяин молча повернулся к ней и протянул хлеб. Она быстро его прожевала, и ей захотелось ещё. Она потянулась к нему и стала тыкаться в его руку губами.

– Балуй! – прикрикнул он. – Хорошего понемножку. – И положил ей руку на холку.

Всё в ней возмутилось. Она задрожала, дёрнулась и отбежала на длину повода.

– Рановато, ещё не привыкла, – как-то непонятно произнёс он.

Потом достал щётку и стал чесать конька. Тот от удовольствия щурился, даже, казалось, стонал от приятных ощущений.

– Что, хорошо? – спрашивала его Лыска.

– А то, какой массаж! Да и ослабленные волосы выдирает. Я словно заново народился…

Любопытство толкнуло её к руке табунщика. Она понюхала его гребёнку, которая пахла конём и деревом.

– Что, и тебе хочется? – улыбнулся тот и неожиданно провёл щёткой по её хребту.

Спина зачесалась, и она отскочила.

– Что, не понравилось? – удивился табунщик. – Ничего, привыкнешь, ещё какое удовольствие будешь получать…

И, отойдя в тенёк дерева, присел, надвинул фуражку на лицо и захрапел. Любопытство вновь толкнуло Лыску к нему. Она приблизилась, потащив за собой и мерина. Стала нюхать карманы хозяина.

– Хлеба больше нет, – сказал мерин.

Это вызвало у неё раздражение, и в сердцах она бросила:

– Ты хоть бы раз меня обнюхал, губы оттопырил, зубы показал…

– Ну нет, милаха, – вздохнул тот, – резона нет губы топырить. Мне люди мою топырку давно отрезали, теперь я на вас, кобылиц, ноль внимания…

– А почему тогда мой дружок тяжеловоз ко мне тянется? Может, он оклемался и у нас с ним будет жеребёнок?

– Нет, моя красавица! Просто его облегчили чуть позже и у него ещё оставалось желание любить вас. Что же касается меня, то я об этом даже думать перестал…

На этом этот невесёлый разговор кончился. На другой день табунщик подошёл к ней, дал опять хлеба и своими заскорузлыми руками стал гладить ей шею. Странно, но Лыске это было очень приятно. Он положил руку ей на спину – дрожь пошла по её телу. Она взвизгнула и брыкнулась.

– Балуй! – заорал табунщик. – Всё равно я тебя шёлковой сделаю. Ишь ты какая, с норовом…

И стал сильней затягивать оборот. Лыска стояла смирно.

– Ну что, готова? – ласково произнес табунщик, похлопав её ладонью по крупу, и, обернувшись к напарнику, крикнул:

– Иван, тащи сюда седло!

Тот принёс седло, такое же, как у конька хозяина, который положил его на спину Лыски. Она дёрнулась, возмутившись: зачем ей это? Но табунщик достал большой ломоть хлеба и протянул его ей. Пока она ела, они затянули ремни, которые стянули ей грудную клетку. Она напряглась, пытаясь ослабить их, но хозяин понял это по-своему.

– Балуй! – сурово прикрикнул он, сильно ударив ее в бок.

А через день он принёс ей и своему коню по полведра овса. Пока Лыска ела, накинул ей мешок на седло. Она почувствовала тяжесть на спине, но с удовольствием продолжала уплетать овес. Целые сутки она ходила с мешком на спине. Утром табунщик снял его. Долго гладил шею Лыски, шептал ей ласковые слова. Потом сказал:

– Ну, попробуем!

Сунул ногу в стремя и сел в седло.

– Ну вот мы тебя и объездили…

Он слез, отвязал недоуздок от своею коня, снял его, надел узду на Лыску, протянул поводки и птицей вновь взлетел в седло.

– Ну, Лыска! Проверим твой ход.

Он свистнул, гикнул. Лыска поняла, что ей надо бежать, показать седоку, на что она способна. И расстелилась во весь мах. Ей почему-то очень радостно было делать это. Хозяин стиснул ей бока, дёрнул поводья, и она пошла размашистой рысью, обгоняя его напарника, который решил

с ними потягаться.

– Вот так-то, Лыска, молодец, лошака! – одобрительно приговаривал хозяин. Впрочем, Лыска по природе своей не терпела, чтобы кто-то бежал впереди неё. Она была всех резвей в табуне и гордилась этим. Но там действовал закон табуна. Он устанавливал первенство лидирующей кобылицы и табунного жеребца, ржание и желание этих двух выполнялись беспрекословно. А здесь, как видно, был другой закон, который разрешал ей бежать так, как она хотела. Обогнав напарника, табунщик пригнулся в седле и крикнул:

–Наддай!

И она пошла галопом ещё сильней. Ветер засвистел в ушах. Она бежала, чувствуя, что седоку это очень нравится. И ей тоже. В беге они были счастливы оба. Через некоторое время он стал натягивать поводья: «Тр-р-р!» Лыска остановилась.

– Ну как? – подлетел на хрипящем взмыленном коне напарник.

– Не лошадь, – птица, парящая на ветру, даже не качнёт, – ответил хозяин, ласково похлопав Лыску по шее. – На сегодня хватит. Седло надо с неё снять, а то отёк возле ремней будет…

– А она не жеребая? – вдруг спросил напарник, с подозрением оглядывая Лыску.

– А ты вымя пощупай, наливает оно?

– Не брыкнёт?

– Нет, ей это будет приятно.

Лыска почувствовала, как рука человека коснулась её вымени. И странно, но ей было приятно это прикосновение.

– После случки кобылицы становятся покладистыми, – сказал хозяин.

– Не только кобылицы, – заметил тот. – Тёлку тоже после свидания с быком потрогаешь за вымя, так она ещё раз подойдёт к тебе… Добрая лошадка, ишь ты, нравится ей. А вымя маленькое, в горсти умещается…

– Ты смотри, а то так нащупаешься, что к жене захочется бежать, – засмеялся хозяин Лыски.

А она даже не думала, что людям так нужен её бег и он так важен для них. Лишь теперь она это поняла. Особенно когда её стали купать ребятишки. Они любили на ней кататься, притом желая, чтоб она обгоняла всех. И она никогда малышей не подводила. Правда, иногда они ссорились из-за неё. Хотя и других лошадей тоже купали. Но на ней всегда ездили сыновья табунщика. Их было двое, этих милых мальчишек. Когда один из них садился на неё, она видела, как гордость переполняет его. Глаза блестели. Ей нравилось доставлять им удовольствие. Она всегда первой прибегала к пруду и с ходу бросалась в воду. За ней – гнедой мерин, потом другие лошади. Она плыла сильными толчками на другой берег. Затем кони останавливались в воде, дети залезали на них, прыгали со спины в воду. Приятно было стоять в прохладной воде и чувствовать их босые пятки, которые массажировали спину. Они плюхались в воду и снова лезли на лошадей. Счастливые и смеющиеся, держались за гривы. Потом кони плыли опять к своему берегу и скакали к конюшне. Дня через три-четыре мальчишки уже не хотели уступать её друг другу. Спорили:

– Дай я на ней поеду!

– Нет, я. Ты на ней больше ездил, теперь дай мне!

– Не могу я больше на гнедом ездить, я на нём весь зад растер. Вот, посмотри…

Он снимал штанишки и, сверкая мраморной белизной округлых ягодиц, показывал своему товарищу красное, уже засохшее пятно, словно багровый листик прилип к его попке.

– А у меня, смотри, то же самое! – подхватывал второй, снимая штанишки.

На его голом заду таким же красным листом светилась рана.

– Всё равно поеду я, а не ты! – кричал первый.

Они, сцепившись руками, оттягивали друг друга от Лыски. Спущенные штаны мешали им двигаться. Они падали, махая руками и ногами.

Лыска с удивлением наблюдала за этой сценкой.

Подошёл табунщик.

– Ну вы, петухи, хватит клеваться! Наденьте штаны и садитесь на кобылу оба. Она сдюжит вас обоих…

– Да она с нами двумя никого не обгонит! – протестовали пацаны, когда отец сажал их на спину Лыски.

– Обгонит, обгонит! Вы ещё пока, как говорят боксёры, в весе петуха…

Забыв про ссору, сыновья устраивались в седле. Один держался за гриву Лыски, другой за него, крепко прижавшись.

– Ты, Лыска, с ними поаккуратнее, – улыбаясь, напутствовал её хозяин.

А та от жары кивала головой, словно давая согласие.

– Поняла? Вот и отлично. Ну ладно, скачи! – он легонько хлопал её по шее ладошкой.

И она плавно несла их на своей спине. Ей нравилась их возня в воде, шум, брызги. Она и сама шалила. Подплывала к берегу и, стоя по брюхо в воде, била по ней передними копытами. Вода расходилась кругами, неслась навстречу плывущим лошадям. Они плыли, погружая нижнюю челюсть в воду. Волна била им в ноздри, они захлёбывались, фыркали. Ребятишки смеялись, наблюдая за ними. А Лыска снова и снова нагоняла волну копытами.

– Ещё! – кричали пацаны, впадая в безудержное веселье.

К осени, когда наступила прохлада, слава о необыкновенной резвости Лыски уже гремел» на всю округу. Как-то табунщик поскакал на ней но лугу, где стояли сверкающие легковые машины.

– Наддай! – крикнул табунщик и ударил её пятками.

Она рванула так, что ветер сразу засвистел в ушах. Краем глаза увидела, что в руках у людей было что-то круглое, размером с куриное яйцо. Они смотрели то на её бег, то на это яйцо. Когда она добежала до проведённой на земле белой полосы, табунщик натянул поводья. Развернул лошадь и снова крикнул: