Стихи

Сборник печатается по первому изданию с исправлением замеченных опечаток и с восстановлением в нескольких случаях знаков препинания по более ранним публикациям и /или авторским (архивным) рукописям. Переводы иноязычных слов и выражений даются в постраничных сносках, примечания Владимира Набокова помещены после текста сборника 1979 года, в соответствии с его оригинальной композицией.

Приношу выражение глубокой признательности коллегам Дома русского зарубежья имени Александра Солженицына за предоставление первых и редких изданий поэтических сборников Набокова для сверки текстов и сотрудникам The Wylie Agency и The Vladimir Nabokov Literary Foundation за возможность ознакомиться с архивными материалами писателя.

Предисловие

Этот сборник – почти полное собрание стихов, написанных Владимиром Набоковым. Не вошли в него только, во-первых, совсем ранние произведения, во-вторых, такие, которые по форме и содержанию слишком похожи на другие, и, в-третьих, такие, в которых он находил формальные недостатки. Отбор был сделан самим автором. Он собирался сделать еще один, более строгий смотр, но не успел.

Теперь, посылая этот сборник в печать, хочу обратить внимание читателя на главную тему Набокова. Она, кажется, не была никем отмечена, а между тем ею пропитано все, что он писал; она, как некий водяной знак, символизирует все его творчество. Я говорю о «потусторонности», как он сам ее назвал в своем последнем стихотворении «Влюбленность». Тема эта намечается уже в таких ранних произведениях Набокова, как «Еще безмолвствую и крепну я в тиши…», просвечивает в «Как я люблю тебя» («…и в вечное пройти украдкою насквозь»), в «Вечере на пустыре» («…оттого что закрыто неплотно, и уже невозможно отнять…»), и во многих других его произведениях. Но ближе всего он к ней подошел в стихотворении «Слава», где он определил ее совершенно откровенно как тайну, которую носит в душе и выдать которую не должен и не может.

Этой тайне он был причастен много лет, почти не сознавая ее, и это она давала ему его невозмутимую жизнерадостность и ясность даже при самых тяжелых переживаниях и делала его совершенно неуязвимым для всяких самых глупых или злостных нападок.

Эта тайна та-та, та-та-та-та, та-та,а точнее сказать я не вправе.

Чтобы еще точнее понять, о чем идет речь, предлагаю читателю ознакомиться с описанием Федором Годуновым-Чердынцевым своего отца в романе «Дар» (стр. 130, второй абзац, и продолжение на стр. 131).

Сам Набоков считал, что все его стихи распадаются на несколько разделов. В своем предисловии к сборнику «Poems and Problems» («Стихи и задачи») он писал: «То, что можно несколько выспренно назвать европейским периодом моего стихотворчества, как будто распадается на несколько отдельных фаз: первоначальная, банальные любовные стихи (в этом издании не представлена); период, отражающий полное отвержение так называемой октябрьской революции; и период, продолжавшийся далеко за двадцатый год, некоего частного ретроспективно-ностальгического кураторства, а также стремления развить византийскую образность (некоторые читатели ошибочно усматривали в этом интерес к религии – интерес, который для меня ограничивался литературной стилизацией); а затем, в течение десятка лет, я видел свою задачу в том, чтобы каждое стихотворение имело сюжет и изложение (это было как бы реакцией против унылой, худосочной „парижской школы“ эмигрантской поэзии); и наконец, в конце тридцатых годов и в течение последующих десятилетий, внезапное освобождение от этих добровольно принятых на себя оков, выразившееся в уменьшении продукции и в запоздалом открытии твердого стиля». Однако такие стихи, как, например, «Вечер на пустыре» (1932 г.) или «Снег» (1930 г.), тоже относятся скорее к этому последнему периоду.

Почти все собранные здесь стихи были напечатаны в эмигрантских газетах и журналах вскоре после их написания. Многие появились в печати по два или три раза. Многие вошли потом в сборники: «Возвращение Чорба» (24 стихотворения и 14 рассказов; Берлин, «Слово», 1930 г.); «Стихотворения 1929–1951 гг.» (Париж, «Рифма», 1952 г.); «Poesie» (16 русских стихотворений – из издания «Рифма» – и 14 английских стихотворений в итальянском переводе, с оригинальным текстом en regard[30] (Милан, Il Saggiatore, 1962); «Poems and Problems» (39 русских стихотворений с английскими переводами, 14 английских стихотворений и 18 шахматных задач; Нью-Йорк, McGraw-Hill, 1970).

Вера Набокова

Стихи

Дождь пролетел

Дождь пролетел и сгорел на лету.Иду по румяной дорожке.Иволги свищут, рябины в цвету,Белеют на ивах сережки.Воздух живителен, влажен, душист.Как жимолость благоухает!Кончиком вниз наклоняется листИ с кончика жемчуг роняет.Выра, 1917 г.

К свободе

Ты медленно бредешь по улицам бессонным;на горестном челе нет прежнего луча,зовущего к любви и высям озаренным.В одной руке дрожит потухшая свеча.Крыло подбитое по трупам волочаИ заслоняя взор локтем окровавленным,обманутая вновь, ты вновь уходишь прочь,а за тобой, увы, стоит все та же ночь.Крым, 1917 г.

Поэт

Среди обугленных развалин,средь унизительных могил —не безнадежен, не печален,но полон жизни, полон сил, —с моею музою незримойтак беззаботно я брожуи с радостью неизъяснимойна небо ясное гляжу.Я над собою солнце вижуи сладостные слезы лью,и никого я не обижуи никого не полюблю.Иное счастье мне доступно,я предаюсь иной тоске,а все, что жалко иль преступно,осталось где-то вдалеке.Там занимаются пожары,там, сполохами окружен,мир сотрясается, и старыйпереступается закон.Там опьяневшие народыведет безумие само, —и вот на чучеле свободыбессменной пошлости клеймо.Я в стороне. Молюсь, ликую,и ничего не надо мне,когда вселенную я чуюв своей душевной глубине.То я беседую с волнами,то с ветром, с птицей уношусьи со святыми небесамимечтами чистыми делюсь.<1918?>

В хрустальный шар заключены мы были…

В хрустальный шар заключены мы были,и мимо звезд летели мы с тобой,стремительно, безмолвно мы скользилииз блеска в блеск блаженно-голубой.И не было ни прошлого, ни цели;нас вечности восторг соединил;по небесам, обнявшись, мы летели,ослеплены улыбками светил.Но чей-то вздох разбил наш шар хрустальный,остановил наш огненный порыви поцелуй прервал наш безначальный,и в пленный мир нас бросил, разлучив.И на земле мы многое забыли:лишь изредка воспомнится во снеи трепет наш, и трепет звездной пыли,и чудный гул, дрожавший в вышине.Хоть мы грустим и радуемся розно, —твое лицо, средь всех прекрасных лиц,могу узнать по этой пыли звездной,оставшейся на кончиках ресниц…Крым, 1918 г.

Ты на небе облачко нежное…

Ты на небе облачко нежное,ты пена прозрачная на море,ты тень от мимозы на мраморе,ты – эхо души неизбежное…И песня звенит безначальная.Зову ли тебя, – откликаешься,ищу ли, – молчишь и скрываешься,найду ли? Не знаю, о Дальняя…Ты сон навеваешь таинственный.Взволнован я ночью туманною,живу я мечтой несказанною,дышу я любовью единственной.И счастье мне грезится дальнее,и снится мне встреча блаженная,и песня звенит вдохновенная,свиваясь в кольцо обручальное.Крым, 1918 г.

Россия

Не все ли равно мне, рабой ли, наемницейиль просто безумной тебя назовут?Ты светишь… Взгляну – и мне счастие вспомнится.Да, эти лучи не зайдут.Ты в страсти моей, и в страданьях торжественных,и в женском медлительном взгляде была.В полях озаренных, холодных и девственных,цветком голубым ты цвела.Ты осень водила по рощам заплаканным,весной целовала ресницы мои.Ты в душных церквах повторяла за дьякономслепые слова ектеньи.Ты летом за нивой звенела зарницами;в день зимний я в инее видел твой лик.Ты ночью склонялась со мной над страницамивластительных, песенных книг.Была ты и будешь. Таинственно создан яиз блеска и дымки твоих облаков.Когда надо мною ночь плещется звездная,я слышу твой реющий зов.Ты – в сердце, Россия. Ты – цель и подножие,ты – в ропоте крови, в смятеньи мечты.И мне ли плутать в этот век бездорожия?Мне светишь по-прежнему ты.Крым, 1918 г.

Архангелы

Поставь на правый путь. Сомнения развей.Ночь давит над землей, и ночь в душе моей.Поставь на правый путь.И страшно мне уснуть, и бодрствовать невмочь.Небытия намек я чую в эту ночь.И страшно мне уснуть.Я верю – ты придешь, наставник неземной,на миг, на краткий миг восстанешь предо мной.Я верю, ты придешь.Ты знаешь мира ложь, бессилье, сумрак наш,невидимого мне попутчика ты дашь.Ты знаешь мира ложь.И вот подходишь ты. Немею и дрожу,движенье верное руки твоей слежу.И вот отходишь ты.Средь чуждой темноты я вижу путь прямой.О, дух пророческий, ты говоришь, он – мой?Средь чуждой темноты…Но я боюсь идти: могу свернуть, упасть.И льстива, и страшна ночного беса власть,О, я боюсь идти.«Не бойся: по пути ты не один пойдешь.Не будешь ты один и если соскользнешьс высокого пути…»Крым, 1918 г.

Тайная вечеря

Час задумчивый строгого ужина,предсказанья измен и разлуки.Озаряет ночная жемчужинаолеандровые лепестки.Наклонился апостол к апостолу.У Христа – серебристые руки.Ясно молятся свечи, и по столуночные ползут мотыльки.<1920>

Твоих одежд воздушных я коснулся…

(Отрывок)Твоих одежд воздушных я коснулся,и мелкие посыпались цветыиз облака благоуханной ткани.Стояли мы на белых ступенях,в полдневный час, у моря, – и на юге,сверкая, колебались корабли.Спросила ты:что на земле прекраснейтемно-лиловых лепестков фиалок,разбросанных по мрамору?Твоиглаза, твои покорные глаза,я отвечал.Потом мы побреливдоль берега, ладонями блуждаяпо краю бледно-каменной ограды.Синела даль. Ты слабо улыбалась,любуясь парусами кораблей,как будто вырезанными из солнца.<1920?>

Движенье

Искусственное тел передвиженье —вот разума древнейшая любовь,и в этом жадно ищет отраженьяпод кожею кружащаяся кровь.Чу! По мосту над бешеною безднойчудовище с зарницей на хребтекак бы грозой неистово-железнойпроносится в гремящей темноте.И чуя, как добычу, берег дальний,стоокие, по морокам морейплывут и плещут музыкою бальнойчертоги исполинских кораблей.Наклон, оправданное вычисленьеда четкий, повторяющийся взрыв —и вот оно, Дедала сновиденье,взлетает, крылья струнные раскрыв!<1920>

Рыцарь

Я в замке. Ночь. Свод сумрачно-дубовый.Вдоль смутных стен портретов смутный ряд.Я не один: в углу – средневековыйсуровый страж, составленный из лат.Он в полутьме, как сон убийцы хмурый,стоял с копьем в закованной руке.Я расставлял огромные фигурыпри трех свечах на шахматной доске.И вот огонь угрюмый отсвет кинулна рыцаря – и видел, слышал я:он медленно забрало отодвинул,и звякнула стальная чешуя.Он подошел тяжелою походкой,стуча копьем и латами звеня;сел предо мной и руку поднял четкои стал играть, не глядя на меня.Взор опустив и трепетом объятый,бессмысленно я пешки выдвигал.Жемчужные и черные квадратыкрылатый ветр, дохнув, перемешал.Последнею пожертвовал я пешкой,шепнул: «Сдаюсь», и победитель мойс какою-то знакомою усмешкой,привстав, ко мне нагнулся над доской…Очнулся я. Недвижно рыцарь хмурыйстоит в углу с копьем своим в руке,и на местах все тридцать две фигурыпередо мной на шахматной доске.18 марта 1919 г.

Еще безмолвствую

Еще безмолвствую и крепну я в тиши.Созданий будущих заоблачные граниеще скрываются во мгле моей души,как выси горные в предутреннем тумане.Приветствую тебя, мой неизбежный день!Все шире, шире даль, светлей, разнообразней,и на звенящую, на первую ступеньвсхожу, исполненный блаженства и боязни.Крым, 1919 г.

Номер в гостинице

Не то кровать, не то скамья.Угрюмо-желтые обои.Два стула. Зеркало кривое.Мы входим – я и тень моя.Окно со звоном открываем:спадает отблеск до земли.Ночь бездыханна. Псы вдалитишь рассекают пестрым лаем.Я замираю у окна,и в черной чаше небосвода,как золотая капля меда,сверкает сладостно луна.Севастополь, 1919 г.

Акрополь

Чей шаг за мной? Чей шелестит виссон?Кто там поет пред мрамором богини?Ты, мысль моя. В резной тени колоннкак бы звенят порывы дивных линий.Я рад всему. Струясь в Эрехтейон,мне льстит лазурь и моря блеск павлиний;спускаюсь вниз, и вот запечатленв пыли веков мой след, от солнца синий.Во мглу, во глубь хочу на миг сойти:там, чудится, по млечному путибылых времен, сквозь сумрак молчаливыйв певучем сне таинственно летишь…О, как свежа, благоговейна тишьв святилище, где дышит тень оливы!Англия, 1919 г.

Football[31]

Я видел, за тобой шел юноша, похожийна многих; знал я все: походку, трубку, смех.Да и таких, как ты, немало ведь, – и что же,люблю по-разному их всех.Вы проходили там, где дружественно-рьяноиграли мы, кружась под зимней синевой.Отрадная игра! Широкая поляна;пестрят рубашки; мяч живойто мечется в ногах, как молния кривая,то – выстрела звучней – взвивается, и вотподпрыгиваю я, с размаху прерываяего стремительный полет.Увидя мой удар, уверенно-умелый,спросила ты, следя вращающийся мяч:знаком ли он тебе – вон тот, в фуфайке белой,худой, лохматый, как скрипач?Твой спутник отвечал, что, кажется, я родомиз дикой той страны, где каплет кровь на снег,и, трубку пососав, заметил мимоходом,что я – приятный человек.И дальше вы пошли. Туманясь, удалилсятвой голос солнечный. Я видел, как твой другпоследовал, дымя, потом остановилсяи трубкой стукнул о каблук.А там все прыгал мяч, и ведать не могли вы,что вот один из тех беспечных игроковв молчанье, по ночам, творит, неторопливый,созвучья для иных веков.Кембридж, 19<20> г.

Le morte d’Arthur[32]

Все, что я видел, но забыл,ты, сказка гулкая, напомни;да: робким рыцарем я был,и пряжка резала плечо мне.Да. Злая встреча у ручья —в тот вечер шелково-зеленый,кольчуги вражьей чешуяи конь под траурной попоной.16 декабря 1919 г.

Будь со мной прозрачнее и проще…

Будь со мной прозрачнее и проще:у меня осталась ты одна.Дом сожжен и вырублены рощи,где моя туманилась весна,где березы грезили, и дятелпо стволу постукивал… В боюбезысходном друга я утратил,а потом и родину мою.И во сне я с призраками реял,наяву с блудницами блуждал;и в горах я вымыслы развеял,и в морях я песни растерял.А теперь о прошлом суждено мнетосковать у твоего огня.Будь нежней, будь искреннее. Помни,ты одна осталась у меня.12 ноября 1919 г.

У камина

Ночь. И с тонким чешуйчатым шумомзацветающие уголькирасправляют в камине угрюмомогневые свои лепестки.И гляжу я, виски зажимая,в золотые глаза угольков,я гляжу, изумленно внимаяголосам моих первых стихов.Серафимом незримым согреты,оживают слова, как цветы:узнаю понемногу приметывдохновившей меня красоты;воскрешаю я все, что, бывало,хоть на миг умилило меня:ствол сосны, пламенеющий, алыйна закате июльского дня…13 марта 1920 г.

Людям ты скажешь: настало…

Посв. матери

Людям ты скажешь: настало.Завтра я в путь соберусь.(Голуби. Двор постоялый.Ржавая вывеска: Русь.)Скажешь ты Богу: я дома.(Кладбище. Мост. Поворот.)Будет старик незнакомыйвместо дубка у ворот.Кембридж, 3 мая 1920 г.

Телеграфные столбы

Столбов однообразных придорожныхфарфоровые бубенцы и шестьгудящих струн.Скользит за вестью весть —шум голосов бесчисленных, тревожныхи жалобных, скользит из края в край.И ты – на бледной полосе дороги,ты, странник загорелый, босоногий,замедли шаг и с ветром замирай,внимая проплывающему пенью.Гудит, гудит уныние равнин,и каждый столб ложится длинной тенью,и путь далек, и ты один…11 мая 1920 г.

Когда, мечтательно склонившись у дверей…

Когда, мечтательно склонившись у дверей,ночь придает очарованьепечалям жизненным, я чувствую острейсвое ненужное призванье.Ненужное тебе, рабыня губ моих,и от тебя его я скрою,и скрою от друзей, нечистых и пустых,полузавистливых порою.Деревья вешние в мерцающих венцах,улыбка нищего, тень дыма,тень думы – вижу все; в природе и в сердцахмне ясно то, что вам незримо.От счастья плачет ночь, и вся земля в цвету…Благоговею, вспоминаю,творю – и этот свет на вашу слепотуя никогда не променяю!Кембридж, 12 мая 1920 г.

В неволе я, в неволе я, в неволе!

В неволе я, в неволе я, в неволе!На пыльном подоконнике моемследы локтей. Передо мною домтуманится. От несравненной болия изнемог… Над крышей, на спинеготического голого уродца,как белый голубь, дремлет месяц… Мнетак грустно, мне так грустно… С кем бороться —не знаю, Боже. И кому помочь —не знаю тоже… Льется, льется ночь(о, как ты, ласковая, одинока!);два голоса несутся издалёка;туман луны стекает по стенам;влюбленных двое обнялись в тумане…Да, о таких рассказывают намшарманки выцветших воспоминанийи шелестящие сердца старинных книг.Влюбленные. В мой переулок узкийони вошли. Мне кажется на миг,что тихо говорят они по-русски.Кембридж, 31 мая 1920 г.

Романс

И на берег весенний пришли мы назадсквозь туман исступленных растений.По сырому песку перед нами скользятнаши узкие черные тени.Ты о прошлом твердишь, о разбитой волне,а над морем, над золотоглазым,кипарисы на склонах струятся к луне,и внимаю я райским рассказам.Отражаясь в воде, колокольчики звезднепонятно звенят, а над моремповисает горящий, змеящийся мост,и, как дети, о прошлом мы спорим.Вспоминаем порывы разбрызганных дней.Это больно, и это не нужно…Мы идем, и следы наших голых ступнейнаполняются влагой жемчужной.Кембридж, 8 июня 1920 г.

Ласточки

Инок ласковый, мы реемнад твоим монастыремда над озером, горящимсиневатым серебром.Завтра, милый, улетаем —утром сонным в сентябре.В Цареграде – на закате,в Назарете – на заре.Но на север мы в апрелевозвращаемся, и вотты срываешь, инок тонкий,первый ландыш у ворот;и, не понимая птичьихмаленьких и звонких слов,ты нас видишь над крестамибирюзовых куполов.10 июня 1920 г.

Так будет

С собакою седой, которая когда-то,смеясь по-своему, глядела мне в глаза,ты выйдешь ввечеру, и месяц, как слеза,прольется на цветы последние заката.Над книжкой, в полутьме блеснувшей белизной,склони ты голову, склони воспоминанья,прими, пойми стихи, задуманные мнойна дальней пристани в ночь звездную изгнанья.Ты будешь тосковать, угадывая, чьялепечущая тень печалила поэта.Ты вспомнишь свежие и сладостные лета,золотоствольный лес и встречи у ручья.И улыбнешься ты загадочно, и сядешьна мшистую скамью в лесу на склоне дня,и светлой веткою черемухи погладишьсобаку старую, забывшую меня.Кембридж, 11 июня 1920 г.

Я без слез не могу…

Я без слез не могутебя видеть, весна.Вот стою на лугуда и плачу навзрыд.А ты ходишь кругом,зеленея, шурша…Ах, откуда она,эта жгучая грусть!Я и сам не пойму;только знаю одно:если б иволга вдругзазвенела в лесу,если б вдруг мне в глазамокрый ландыш блеснул —в этот миг, на лугу,я бы умер, весна…1920 г.

Каштаны

Цветущие каштаны, словно храмыоткрытые, сияют вдоль реки.Их красоту задуют ветеркизадорные, но в этот вечер – самыйвесенний из весенних вечеров —они чудесней всех твоих даров,незримый Зодчий! Кто-то тихо, чистов цветах звенит (кто, ангел или дрозд?),и тени изумрудные слоистойлиствы и грозди розовые звездв воде отражены.Я здесь, упрямый,юродивый, у паперти стоюи чуда жду, и видят грусть моюкаштаны, восхитительные храмы…Кембридж, 1920 г.

И.А. Бунину

Как воды гор, твой голос горд и чист.Алмазный стих наполнен райским медом.Ты любишь мир и юный месяц, лист,желтеющий над смуглым сочным плодом.Ты любишь змей, – тяжелых злых узловлиловый лоск на дне сухой ложбины.Ты любишь снежный шелест голубиныйвокруг лазурных, влажных куполов.Твой стих роскошный и скупой, холодныйи жгучий стих – один горит, одиннад маревом губительных годин,и весь в цветах твой жертвенник свободный.Он каплет в ночь росою ледянойи янтарями благовоний знойных,и нагота твоих созвучий стройныхсияет мне как бы сквозь шелк цветной.Безвестен я и молод в мире новом,кощунственном, но светит все яснеймой строгий путь: ни помыслом, ни словомне согрешу пред музою твоей.<1922>

Разгорается высь…

Разгорается высь,тает снег на горе.Пробудись, отзовись,говори о заре.Тает снег на горепред пещерой моей,и вся даль в серебреосторожных лучей.Повторяй мне, душа,что сегодня весна,что земля хороша,что и смерть не страшна;что над первой травойдышит горный цветок,наряженный в живоймягко-белый пушок;что лепечут ручьии сверкают кругомзолотые струи;что во всех и во всемтихий Бог, тайный Богнеизменно живет;что весенний цветок,ветерок, небосвод,нежных тучек кайма,и скала, и поток,и, душа, ты сама —всё одно, и всё – Бог.<1918>

В раю

Здравствуй, смерть! – и спутник крылатый,объясняя, в рай уведет,но внезапно зеленый, зубчатый,нежный лес предо мною мелькнет.И немой, в лучистой одежде,я рванусь и в чаще найдупрежний дом мой земной, и, как прежде,дверь заплачет, когда я войду.Одуванчик тучки апрельскойв голубом окошке моем,да диван из березы карельской,да семья мотыльков под стеклом.Буду снова земным поэтом:на столе открыта тетрадь…Если Богу расскажут об этом,он не станет меня укорять.Кембридж, 1920 г.

Пир

Так лучезарна жизнь, и радостей так много.От неба звездного чуть слышный веет звон:бесчисленных гостей полны чертоги Бога;в один из них я приглашен.Как нищий я пришел; но дали мне у двериодежды светлые, и распахнулся мир:со стен расписанных глядят цветы и звери,и звучен многолюдный пир.Сижу я и дивлюсь… По временам бесшумнодверь открывается в мерцающую тьму.Порою хмурится сосед мой неразумный,а я – я радуюсь всему:и смоквам розовым, и сморщенным орехам,и чаше бражистой, и дани желтых пчел;и часто на меня со светлым, тихим смехомхозяин смотрит через стол.22 мая 1921 г.

Тристан

1. По водам траурным и лунным…

По водам траурным и луннымне лебедь легкая плывет,плывет ладья и звоном струннымлуну лилейную зовет.Под небом нежным и блестящимладью, поющую во сне,с увещеваньем шелестящимволна передает волне.В ней рыцарь раненый и юныйсклонен на блеклые шелка,и арфы ледяные струныласкает бледная рука.И веют корабли далече,и не узнают никогда,чтó это плачет и лепечет —луна ли, ветер, иль вода…

2. Я странник. Я Тристан. Я в рощах спал душистых

Я странник. Я Тристан. Я в рощах спал душистыхи спал на ложе изо льда.Изольда, золото волос твоих волнистыхво сне являлось мне всегда.Деревья надо мной цветущие змеились;другие, легкие, как сны,мерцали белизной. Изольда, мы сходилисьпод сенью сумрачной сосны.Я тигра обагрял средь тьмы и аромата,и бег лисицы голубойя по снегу следил. Изольда, мы когда-товдвоем охотились с тобой.Встречал я по пути гигантов белоглазых,пушистых, сморщенных детей.В полночных небесах, Изольда, в их алмазахты не прочтешь судьбы моей.1921 г.

Облака

1. На солнце зóлотом сверкает дождь летучий…

На солнце зóлотом сверкает дождь летучий,озера в небесах синеют горячо,и туча белая из-за лиловой тучивстает как голое плечо.Молчи, остановись… Роняют слезы раясоцветья вешние, склонясь через плетень,и на твоем лице играет их сырая,благоухающая тень.Не двигайся, молчи. Тень эту голубуюя поцелуями любовно обогну.Цветы колышутся… я счастлив. Я целуюзапечатленную весну.

2. Закатные люблю я облака…

Закатные люблю я облака:над ровными, далекими лугамиони висят гроздистыми венками,и даль горит, и молятся луга.Я внемлю им. Душа моя строга,овеяна безвестными веками:с кудрявыми багряными богамия рядом плыл в те вольные века.Я облаком в вечерний чистый часвставал, пылал, туманился и гас,чтоб вспыхнуть вновь с зарею неминучей.Я облетал все зримое кругом,блаженствовал и, помню, был влекомжемчужной тенью, женственною тучей.Берлин, 1921 г.

В поезде

Я выехал давно, и вечер нероднойрдел над равниною нерусской,и стихословили колеса подо мной,и я уснул на лавке узкой.Мне снились дачные вокзалы, смех, весна,и, окруженный тряской бездной,очнулся я, привстал, и ночь была душна,и замедлялся ямб железный.По занавеске свет, как призрак, проходил.Внимая трепету и треньюсмолкающих колес, я раму опустил:пахнуло сыростью, сиренью.Была передо мной вся молодость моя:плетень, рябина подле клена,чернеющий навес, и мокрая скамья,и станционная икона.И это длилось миг… Блестя, поплыли прочьскамья, кусты, фонарь смиренный.Вот хлынула опять чудовищная ночь,и мчусь я, крошечный и пленный.Дорога черная, без цели, без конца,толчки глухие, вздох и выдох,и жалоба колес – как повесть беглецао прежних тюрьмах и обидах.Груневальд, 4 июля 1921 г.

Кто меня повезет…

Кто меня повезетпо ухабам домой,мимо сизых болоти струящихся нив?Кто укажет кнутом,обернувшись ко мне,меж берез и рябинзеленеющий дом?Кто откроет мне дверь?Кто заплачет в сенях?А теперь – вот теперь —есть ли там кто-нибудь,кто почуял бы вдруг,что в далеком краюя брожу и пою,под луной, о былом?Берлин, 1921 г.

Перо

Зелененьким юрким внучатамнаказывал леший в бору:«По черным ветвям, по зубчатым,жар-птица порхнет ввечеру;поймайте ее, лешенечки,и клетку из лунных лучейвозьмите у ключницы-ночки,да так, чтоб не видел Кощей.Далече от чащи брусничнойумчите добычу свою;найдете вы домик кирпичныйв заморском туманном краю.Оставьте ее на пороге:там кроткий изгнанник живет;любил он лесные дорогии вольный зеленый народ».Так дедушка-леший на елишушукал, и вот ввечеру,как струны, стволы зазвенелии что-то мелькнуло в бору.Маячило, билось, блестело, —заохал, нахохлился дед…Родимые, знать, улетелажар-птица из пестрых тенет.Но утром, как пламя живое,на пыльном пороге моемлежало перо огневоес цветным удлиненным глазком.Ну что ж, и за этот подарокспасибо, лесные друзья.Я беден, и день мой неярок,и как же обрадован я!Кембридж, <6> июня 1921 г.