Железный старик и Екатерина

Вместо бормочущего, будто бредящего старика, благодарила Екатерина. С края заправленной кровати парня она кормила больного. Старик не хотел есть с ложечки, всё время садился, чтобы схватить ложку и самому есть, но начинал сразу кашлять. Снова падал на подушку, обречённо скошивал рот к ложке.

– Странно, Катя: лежу, почти не кашляю, сел или встал – сразу начинаю бу̀хать. Странно.

В глазах его бегало недоумение. А Екатерина, забывая про свои слёзы на щеках, половчее старалась всунуть ложку под скошенную губу. Вот так!

5

В воскресенье отделение с утра набилось родными больных. И в коридоре, и в палатах – везде стояли или сидели у кроватей сострадающие. В белых халатах или в легких синих пелеринках, выданных внизу.

Сегодня дежурил сам Завьялов, заведующий отделением. Крупный мужчина в белой шапочке, с лицом, похожим на генеральское седло из толстой гладкой кожи. В коридоре он недовольно говорил настырной, каждый день надоедающей женщине. Вроде бы медсестре из второй поликлиники:

– Обуздайте, наконец, своего отца! (В отделении почему-то считали, что Дмитриев отец Екатерины.) Его опять видели в ванной комнате. Опять он мылся под душем. Он что, дурак, ненормальный? С таким трудом привели его к какой-то стабильности, и что теперь нам ожидать от него. Всё – с начала?

Городскова извинялась. Говорила, что «обуздает». Будьте уверены, Геннадий Иванович!

В палате выговаривала больному. Почище Завьялова:

– Вы что, на тот свет захотели? Вам же нельзя, понимаете, нельзя сейчас мыться! Ни голову, ни тем более тело. Почему вы упрямый такой? Я же приношу, каждый день приношу вам бельё на сменку. И сейчас принесла! Вы же переодеваетесь каждый день. Чего вам ещё надо?

Дмитриев, как нашкодивший кот, уводил глаза. Хотел сказать, что свежее бельё потному грязному телу не товарищ. Вонять тело будет так же стойко, как вся палата номер четыре. Но каялся: он больше не будет.

Екатерина начала выкладывать на тумбочку принесённую еду. И горячее в судке, и для чая всё.

Поев сам, набравшись сил, Дмитриев застегнул молнию на олимпийке и стал подниматься, чтобы немного походить.

– Вам рано ещё лишний раз вставать. Сергей Петрович!

– Движение – это жизнь, Екатерина Ивановна, – с большим оптимизмом говорил старик.

Пришлось сопровождать в коридоре. По выбитому старому больничному линолеуму старик ступал уверенно. И кашлял мало.

Сели на обшарпанный больничный диванчик неподалёку от лифта. На муниципальную больничную нищету. Старик спросил про Рому. Как он там? Как учится? Что нового у него в плане шахмат?

– Почему вы не взяли с собой мобильник, Сергей Петрович? – вопросом на вопрос ответила Екатерина. – Чтобы самому звонить ему?

– Я думаю, Катя, ему не надо сейчас говорить, что я заболел. Вот как поправлюсь немного, перестану кашлять – можно попробовать тогда. Позвонить.

У Городсковой перехватило дыхание. Стала отворачиваться.

– Что с вами, Катя?

Женщина повернулась к нему. И вдруг со слезами начала качать головой:

– А вы знаете, Сергей Петрович, что Валерий ваш внук, а Ромка – правнук? А? Знаете? – Всё качала головой, как будто пеняла старику: – Знаете?

Старик то ли не поверил, то ли не мог осмыслить услышанного.

Сказал, наконец:

– Не переживай, Катя. Я давно понял это.

– Как давно! Когда?

– Когда увидел фотографию Валерия. У тебя на стене. Когда узнал в нём своего Алёшку. Да и себя самого.

– Да что же вы молчали?

– Не посмел, Катя. Слишком много времени прошло.

Старик, словно боясь, что его сейчас стукнут по голове, торопливо добавил:

– Я уже и завещание написал.

– Какое завещание?

– На квартиру свою. Правда, не на Валерия, а на Рому.

Городскова вскочила, стала ходить взад-вперед, не в силах вместить всё в голову.

– Зачем, Сергей Петрович?! Это же плохая примета!

– Предрассудки, Катя. Я ещё поживу. Ещё половлю с Ромой рыбу.

Как в бабьем плохом романе, Екатерина села, обняла старика и заплакала.

Потом, споря, обсуждали, стоит ли сейчас говорить всем – и Валерию, и Ромке, и Ирине – о внезапном превращении Дмитриева в деда и прадеда. Старик сомневался, надо ли Катя. Не испортит ли это всё?

– Надо, Сергей Петрович. Теперь непременно надо сказать. Вот как поправитесь, так сразу и раскроем им карты.

Простились у лифта. На правах невестки Городскова поцеловала старика в щёку. Раскрасневшийся Дмитриев бодро пошёл к своей палате. Екатерина захлопнула железную дверь грузового лифта, поехала вниз, чтобы выйти через приёмный покой, через который за эти дни навострилась проходить к больному. В любое время дня. И даже вечера.

На другой день, в обед, как всегда, пришла с горячим.

– А ваш отец в реанимации, – сразу чуть ли не хором поведали ей в палате. – Вчера вечером ему сделалось плохо, и сразу увезли. На пятый этаж. В реанимацию.

Больше всех говорил молодой парень в костюме-олимпийке, как у Дмитриева. Кивнул на аккуратно заправленную постель Дмитриева. Мол, смотрите, его здесь нет.

Побежала в ординаторскую.

Завьялова не было, но врач Галямова всё подтвердила. Действительно старику стало резко плохо, начал задыхаться, терять сознание. Быстро подняли на пятый. В реанимацию.

Татарские раскосые, как лодки, глаза смотрели с тревогой на растерянную женщину.

Вошёл Завьялов. Большое лицо его было озабочено.

– Уже знаете. Делают всё необходимое. Я узнавал час назад. Пока улучшения нет. Старик без сознания, но организм борется. Будем надеяться.

Екатерина Ивановна хотела уточнить, узнать подробности, но Завьялов, не давая говорить, – говорил сам и одновременно писал: «Вот телефоны ординаторской и поста в коридоре. Вам тут делать нечего. Звоните в любое время в течение дня, конечно, узнавайте. До свидания».

После работы пришла домой – разбитая. Как будто мешки целый день таскала.

Стряхнув изморозь, кинула в комнату на диван легкую, как пух, песцовую шапку. Сев, стала снимать обувь. С сапогом в руке замерла. Как и Дмитриев недавно, повернулась к зеркалу на стене. На неё смотрела женщина с обескровленным белым лбом, будто с белым обручем. Волосы взняты, схвачены вверху резинкой. Баба-яга сидит. Старуха. Пока ещё не больная. Одно только отличие от Дмитриева. Вздохнув, двинулась в комнату

На следующий день с утра позвонила. В трубке послышался голос Завьялова, говорящего с кем-то. Перевёл голос в трубку – да! слушаю!

– Здравствуйте, Геннадий Иванович, как состояние Дмитриева? Из четвёртой?

Завьялов медлил отвечать. Городскова напряглась.

– А вы знаете, ничего. Явная положительная динамика. Пришёл в себя, разговаривает. Крепкий старик. Видимо, завтра или послезавтра переведём в палату.

– Спасибо вам! Спасибо большое, Геннадий Иванович!

Городсскова чуть не плакала.

Вечером позвонил Рома.

– Я набирал сегодня Сергея Петровича. Он почему-то не отвечает. Он где: дома, на даче?

– Телефон, может быть, разрядился. Я завтра, наверное, увижу его, скажу, и он обязательно тебе позвонит. А теперь рассказывай давай, как у вас дома. Как папа, как мама?

Как всегда прошла через приёмный покой, разделась в раздевалке и поднялась на четвёртый этаж.

В ординаторской – никого. Видимо, все на обеде. В столовой.

Пошла в палату. Может быть, уже перевели.

Когда вошла, все в четвёртой палате сразу начали отворачиваться. Углубляться в свои дела. В еду. В болезни.

Постель Сергея Петровича собирала пожилая санитарка. Одеяло, две простыни толкала в серый большой мешок. Сдирала с подушки наволочку. Другая санитарка, помоложе, выгребала всё из тумбочки. Стеклянные банки из-под еды. Кульки с печеньем, железную миску с ложкой, вилкой.

Старая скатала матрас, обнажив железную сетку. С мешком, с матрасом под мышкой пошла к двери.

Все по-прежнему не поворачивались. Только парень в олимпийке крутил головой, испуганно смотрел то на оголённую кровать, то на женщину. То на кровать, то на женщину.

Екатерина попятилась, вышла.

В коридоре опустилась на диван. Обеими руками схватилась за край его. Сидела, раскачивалась. Сразу закапали слёзы. С плачущей виноватой улыбкой не могла найти платок.

В кармане кофты зазвонил мобильник. Машинально открыла, поднесла.

– Ба, ты где? Почему не отвечаешь?

Женщина отстраняла мобильник, мотала головой, словно проваливалась под землю, в ад, давилась слезами.

– Ба, ты слышишь?..