Здесь люди живут. Повести и рассказы

– Слышь, Иваныч, – густо пустил сигаретный дым рыжеусый Николай, – я вчера на Чёрном озере за вечёрку ведро карасей натаскал. Семечку на прикормку чуть обжарил, истолок – красота. Хватал как чумной.

– Ёшкин кот, а я не выберусь всё. То колонку чинил, то сарай расширял.

Прошло ещё полчаса. Ощущение недоразумения заметно усилилось.

– Эй, жених, – прямо спросил Николай Селиванова, – а ты откуда взял, что машина с газом сегодня придёт?

– Так я это, – колыхнулся старый Гаврил, – мне Анфиса сказала.

– И мне Анфиса…

– И мне…

И всё собрание вопросительно уставилось на Караваеву.

– А я-то вам чё?! – поджалась и парировала та. – Мне самой Олег Веденин сказал. Он же первый баллон на мотоцикле повёз.

– Куда повёз?

– Куда-куда… сюда…

– Сюда?! И где же он? Его-то как раз и нет здесь.

– Ха-ха-ха! – сообразила раньше других Таисия. – Надурил тебя парень! Слышь, Гаврила, дура твоя Анфиска!

– А ну хватит меня выставлять! – побагровела Караваева. – Пошли прям щас к Ведениным! Все пошли! Пусть ответит на мои вопросы, шутник!

– А чё, пошли, – хохотали мужики.

– Пошли, сходим, – смеялись женщины.

Отправились почти все. С гневом шагала только Анфиса, остальным было весело. По дороге, узнав о случившемся, к делегации добавлялись и добавлялись новые желающие повеселиться. Поэтому, когда подошли к дому Ведениных, толпа увеличилась вдвое. Анфиса с багровым лицом – впереди.

– Эй, хозяева! – крикнула с ходу. – Есть кто?!

Анна Николаевна обернулась на донёсшийся с улицы крик и посмотрела в окно.

«О, господи! – увидела перед своей оградой целую демонстрацию односельчан. – Что это? С Олегом что-то…» Страх за сына сразу сковал, сил едва хватило выйти на крыльцо.

– Здравствуй, Анна!

– Здравствуй… – тихо пробормотала застывшими губами.

– Дома твой сынок?

– Нет его… А что… что случилось?

– Да с ним-то ничего не случилось, – взялась за калитку Анфиса, готовая войти, – а меня вот перед людями опозорил! Такой дурой выставил – сквозь землю провалиться!

– Опозорил? – Анна Николаевна растерянно посмотрела на крупную, энергичную, раскрасневшуюся Анфису и не сдержала улыбки – страх за сына отпустил. Она пошла навстречу. – Да вы заходите, объясните всё толком. Ничего не понимаю.

Большая толпа потекла в ограду через узкую калитку, как песок в колбе часов через тоненький перешеек, и скоро заполнила всё пространство. Анфиса оказалась перед Анной.

– Я, значит, иду, а он едет, сын твой, на мотоцикле. И баллон у него из люльки торчит.

– Так это же он Гречишниковым повёз, должны мы были.

– Ну, повёз, а мне-то он чё набрехал, а? Машина, говорит, через час придёт. Хватай баллон, беги меняй, – Анфиса, рассказывая, так расходилась, что снова вспотела. – Да я ещё народу сколь с панталыку сбила! Пошутил он! Шутник!

Возмущённая женщина говорила, говорила, говорила без передышки. И всё выговорила. Замолчала и уставилась горящими глазами на Анну Николаевну – прожигает взглядом, сопит. И Анна, ошарашенная речевым извержением Караваевой, тоже молчит, на неё в ответ смотрит. И вся толпа молчит. Пять секунд тишина, десять… И вдруг один вновь подошедший как крикнет громко с улицы:

– А чё случилось-то?! Свадьба, что ль?!

– Ага, – сразу нашлась Таисия, – Анфиска с Гаврилой Селивановым пожениться решили на чужом дворе.

И народ покатился. Смеялись все. Даже Анфиса прямо на глазах сдулась, остыла и тоже прыснула:

– Ой, не могу… пожениться…

– Анна Николаевна, – нарисовался из-за Караваевой рыжеусый Николай, – вы, конечно, учительница и всё такое, но раз Олежка ваш всю эту весёлую антимонию замутил, так вам её и разруливать.

– А как же мне это разруливать?

– Ну, уважьте народное общество, угостите чем-нибудь.

– Да у меня из угощений всего – кусок варёной курицы и бутылка вина начатая, с майских осталась.

– Это не беда. Вы только отмашку дайте, и всё как надо сложится.

– Ну, тогда даю отмашку, – с улыбкой пожала плечами Анна Николаевна, – что ж тут ещё скажешь.

– Эй, братья и сёстры! – гаркнул Николай так, что услышали, наверное, в самых дальних уголках села. А рыжие усы даже как-то возвысились над головами. – Слухай меня! В коем-то веке собрались мы всем селением, свёл нас весёлый случай. Так отметим же как следует наше единство! Тряхнём закромами! Принесём на стол, кто что может! Кто за?! – и Николай первым поднял обе руки вверх.

– Даёшь единство! – крикнули из толпы.

– У меня холодец есть…

– У меня самогон…

– У меня сало…

– У меня груздочки…

Несли столы, стулья, лавки, посуду, еду, напитки… Несли с таким энтузиазмом и радостью, как будто наступило в душах просветление и собирались вместе самые близкие люди. Столы поставили по всей ограде, накрыли, расселись.

– Анна Николаевна, скажите слово, – попросил Николай, – как хозяйка.

– Желаю вам здоровья и благополучия! – смущаясь, подняла стакан с вином Анна. – Пусть всё у вас будет хорошо, дорогие мои односельчане!

И почему-то в этот раз от таких простых и много раз слышанных пожеланий у собравшихся за столами подступили к глазам слёзы.

– За тебя… за тебя… за тебя… – чокались жители.

– А я ещё предлагаю за дружбу, – налил по второй грузный Андрей Терентьев, слесарь автомастерской, – чтобы никто у нас в селе ни с кем не ссорился.

– Так не бывает, – усомнилась Таисия, но за дружбу выпила. – А я хочу, чтобы каждой женщине в хозяйство мужик дельный достался. Вот это тост насущный.

Все со смехом выпили и за это.

– Только где их подходящих взять-то, – продолжила Таисия, – подходящие все пристроены. Ко мне, вот, один городской подкатывал – ничё вроде, справный такой. Случайно в городе на ярмарке индийской познакомились.

– Это когда это? Чё-т не видали.

– Да был, был. Год назад, вспомни, лысый, румяный, весь чистот такой. Недолго совсем был.

– А-а, этот. Ну-ну…

– Ну, ко мне пару раз приехал. Всё остерегался во дворе, как бы в говно куриное не наступить. Я ему говорю, мол, не бойся, к деньгам. А он всё равно озирается – не верит. А потом к нему поехали, посмотреть. Так у него в квартире чистота ужасная просто. Как в музее всё – тут не шагни, то не потрогай. Картины он собирает дорогие. Одну показывает мне – на ней намалёвана то ли корова, то ли не понять чё. А как цену сказал – я села. За такие деньги десять нормальных коров купить можно. И рванула я от него к родной своей бурёнке, чтобы самой с ума от тех изображений не съехать.

– Вот я и говорю, – подключилась к теме Галина Каплина, незамужняя, весёлая женщина средних лет, – со своими дружить надо. Я вот люблю, когда от мужика мужиком пахнет.

– Это как?

– Ну, чтобы табачком, перегарчиком. Чтоб чуялся мужик, когда обнимает.

– Так к тебе ж другие и не ходят, – хохотнула Анфиса. – У тебя ж в доме одно веселье.

– А ты чё, в окна мне подглядываешь? – сквозь улыбочку нахмурилась Галина.

– А ну, хватит вам! – осадил женщин Николай. – Только же выпили, чтоб не цапаться, а вы!

– Да не бывает же так, – повторила Таисия.

– А вы на мужиков гляньте. Вон, культурно беседуют за политику, как серьёзные люди.

– А ты чё ж с ними не беседуешь?

– Так и я тоже… щас, подвинусь к политическому разговору.

Подвыпившие мужики все без исключения вкладывали душу в острый разговор о насущном. И трудно было выделить, кто за кем и что сказал.

– Вот ты скажи мне без виляний, как ты к президенту относишься?

– Ну, чё говорить, могучий мужик, у самой пропасти страну остановил, хватило силёнок.

– Хватило, это точно. А тогда другой вопрос: почему у нас рыжего беса до сих пор в тюрьму не садят, а? Ведь подлец первостатейный, мошенник государственного масштаба, предатель родины, душегуб, а его не садят. Почему? И столько лет уже. Ему бы в тюрьме сидеть пожизненно, а он у нас, гляди, то всем электричеством заведует, то нано какими-то технологиями. И благодарности требует от народа, который предал.

– Да, это так. Раньше такие предатели были: враг к стенам городским подойдёт, а предатели эти ворота изнутри врагу откроют и внутрь его запустят.

– Так почему же его не садят?!

– А никак его не посадить. Он же бумажки те придумал, по которым всю страну разворовали – законное воровство. Кто алюминия хозяин, кто чего. Нефть с газом качают – кто их проверит, сколь в карман себе качают. А ежели рыжего за такую приватизацию в тюрьму сажать, тогда всё отменять надо и государству возвращать. А кому это надо. Качай да качай – всё законно.

– По сто рублей к несчастной минималке добавят, а себе миллиарды прикарманят.

– Какой же умник вообще эту десятку определил, на которую выживать надо?! Не двадцать, не тридцать, а десять, мол. А щас и на двадцать – скребстись и скребстись, чтоб выплыть.

– Сами-то они на туалетную бумагу в месяц больше тратят, чем нам на всю жизнь отвели. Если уж есть официальные зарплаты в несколько сотен тыщ или миллионы, то никак уж не должно этой десятки быть. И прячут всё за какие-то средние зарплаты. Нет их, никаких средних зарплат! Есть нищие зарплаты, а есть огромные! Подлость и враньё одно сплошное!

– А эти пенсии по девять – десять тыщ?! Как это вообще?! А ежели ты подрабатывать от такой нищеты идёшь, то тогда тебе и доплаты к этому ужасу не положены. Подлость это!

– Не учили в детстве этих чиновников слабых не обижать, что слабых защищать надо. А им наоборот – слабых-то проще обделить. Они, вон, полиции и военным до пятидесяти подняли, умники, а остальные рожей не вышли, перебьются. Так и те пятьдесят уж инфляция съела. А как же те живут, кому не подымали, а?! Подлость сплошная! И нас же нищебродами теперь называют!

– У меня дочка с зятем в городе – оба врачи участковые, так слёзы одни. Они ж как на передовой – вся боль людская на них проливается. А зарплаты грошовые. За один участок дочке двадцать три тыщи насчитывают. Чтобы двадцать восемь получить, она по двум ходит. И зять так же. За что вот их так?! Они же институты закончили, людям служат. А их министерша главная говорит, что врачи не к деньгам должны стремиться, а самореализовываться. Как же им без денег реализовываться?! Они домой вечером приходят – там двое детей, там заплатить за всё надо. Вот пусть эта министерша от зарплаты своей откажется совсем, пока её врачи так мало получают.

– Любят у нас чиновники денежки. И арестовывают их, главное, не когда они первый миллион пытаются своровать, а когда они уже десять миллиардов стырили. А нам всё подсчитывают, двести рублей добавить или триста. Подлость одна сплошная! Яйца мы для них червечачьи! Назначили всякие минималки, чтобы заживо не сдохли. Подлые души!

– Эх, чиновьё! Присвоили всё, вот и жируют. Это, представьте, как если бы в походе руководитель группы тушёнку жрал, а все остальные крошками после его обеда да подножным кормом питались.

– Элита наша капиталистическая, мать её! И чё они такого очень полезного сделали для России, что у них денег столько?

– А ничё. Они просто самые большие и подлые воры.

– А все остальные – простолюдины вислоухие. Пусть тянутся на свою чахлую зарплатку или пенсию и не вякают.

– Вот вы, Анна Николаевна, довольны своей учительской зарплатой?

Анна Николаевна промолчала.

– Хватит вам, политиканы! – прикрикнула Таисия. – Надоели уже. В город, вон, поезжайте, на площади митингуйте. Там вас быстро полицейские угомонят.

– А чё нам за сто вёрст за пошеями ходить? Нам дома ловчей. Мелочишку свою получим, да с приварком каким, да с огородишком – перебьёмся. Им нас за геополитикой всё равно не видать. Для нас земля плоская. Вон, погост наш на круглом взгорке – и есть вся округлость земли для нас. Такая вот житуха, мля.

– Слышь, Барсук, – посмотрел мутными глазами на Степана Иван Логин, – я всё ж лодку тебе пока не продам. Может, и правда получится у меня с протезом.

– Смотри, Иван, моё дело – предложить. Может, и правильно, порыбачим ещё вместе, – и Степан повернулся к сидящему рядом Александру Игонину. – Сань, у тебя инкубатор-то живой?

– Живой, чего ему сделается.

– Дай мне на время. Гусей породы невероятной хочу вывести, очень большие должны получиться. Твой-то Гусик растёт?

– Да вырос уже, три года ему.

– А-а. Так я зайду потом за инкубатором?

– Заходи, возьмёшь.

Далеко за селом, у накатанной земляной дороги, покорно ждал Олега и Наташу оставленный на травянистой обочине отцовский мотоцикл. Розовый закат разлился по горизонту, обнял поля, коснулся излучины замедлившейся реки. Тишина, похожая на прозрачную воду, в которую можно погрузиться с головой, накрыла вечерние дали. Одни, забыв сейчас обо всём, шли по тропинке, взявшись за руки, Олег и Наташа.

– Хочешь, я прочитаю стихи?

– Стихи? Чьи стихи?

– Я написал тебе.

– Мне?! Ты написал… прочти… – они остановились.

– Звездой с небесной высотыв мой мир земной спустилась ты.Так бесконечно много летманил меня твой чистый свет.И каждый шаг в моей судьбенезримо вёл меня к тебе.Любовь всесильною рукойсоединила нас с тобой.Звездой с небесной высотыв мой мир земной спустилась ты.

– Бесконечно много лет? – улыбнулась Наташа.

– Да, бесконечно много лет, – без улыбки ответил Олег. – Тебе понравилось?

– Да, красиво, – они пошли дальше. – Интересно, сколько лет этой тропинке… Сколько людей ходило по ней до нас… Сколько пройдёт после нас…

Глава 3

Барсуков пришёл к Александру Игонину за инкубатором через неделю, в субботу. Встречать субботнего гостя отправилась к калитке маленькая собачка, похожая на чёрную шерстяную варежку с виляющим хвостиком. Её звали Жуля. Она никогда не лаяла и не рычала на людей, а наоборот, всегда выказывала им свою дружелюбность. Если бы Жуля могла, то всем улыбалась бы и говорила: «Здравствуйте! Мы вам очень рады. Проходите, пожалуйста». Но она умела только вилять хвостом, что и делала. А охранял всех – собаку Жулю, пёструю кошку Муху и всё небольшое подворье Игониных – обычный домашний гусь. Обычный, но с очень необычной судьбой. История его началась три года назад со статьи «Инкубатор своими руками» в журнале «Сделай сам». Не проклюнул бы гусёнок скорлупу своего яйца, не наткнись Александр на эти полезные советы самоделкину. Заработать на гусином мясе – и в мыслях у мужика не было. А вот как дома птенца высидеть без наседки, древнюю тайну природы подсмотреть – это очень заинтересовало. И смастерил он инкубатор. Курица для важного эксперимента показалась птицей банальной, поэтому разжился у соседей-гусятников подходящими гусиными яйцами. Разложил по ячейкам двадцать штук, температуру выставил, влажность – всё по статье журнальной. И вывелись! вывелись гусята! Двадцать птенчиков! Только один оказался заметно меньше и слабее остальных. В животном царстве, как известно, нет жалости и человеческих рассуждений о нравственности. Крупные собратья постоянно притесняли маленького. Александр частенько подкармливал его с ладони варёным яйцом, овсом, молодой травкой.

– Шпыняют и шпыняют тебя. То ли в коробку тебя отдельную отсадить… – жалел он маленького.

И отсадил бы, но сначала руки не дошли, а потом… Случилась нежданная беда. Вот как всё было.

Две недели прошли благополучно, гусята окрепли. В сооружённом для них в сенцах вольерчике стало тесно. Уже подумывали выпускать их пастись на травке – во дворе росла густая, мягкая мурава. Но…

– Привет, Татьяна! – как-то проходил Александр по центру села вдоль торговых палаток. – Как торговля?

– Привет, Сань! Нормально! Купи чего-нибудь, вон хоть кофточку Насте своей. Посмотри, красивая!

– В другой раз, Танюш, в другой раз. Привет, Жень!

– Привет, Санёк! Как дела?

– Нормально, – шёл Игонин дальше.

– Покупаем саженцы! Есть удобрения! Есть корма для животных! Всё есть! – кричал у какой-то заезжей автолавки мордастый мужик нагловатой внешности. – Подходим! Покупаем!

Люди подходили, смотрели, расспрашивали.

– Добрый день! – подошёл и Александр. – А для маленьких гусят корм есть?

– Обязательно есть! – повернулся к нему продавец. – Обязательно! Очень хороший корм! Для самых маленьких гусят! Очень хорошо расти будут, как на дрожжах! Покупай! Один пакет остался.

– Покажите.

– Вот, смотри, – мужик достал из будки серый, зашитый прочной чёрной ниткой пакет, – десять килограмм.

– А что же на нём ничего не написано?

– Я тебе так всё расскажу, слушай. Там эти… как их… шарики такие… эти… а, гранулы. Вот, растолки их помельче и давай. Как на дрожжах расти будут! Спасибо скажешь!

– Сколько стоит?

– Тебе со скидкой – пятьсот рублей.

– Давайте.

И пошёл домой.

– Настя, посмотри-ка, – принёс он купленный в автолавке пакет, – корм гусятам.

– Ух ты! А что же на нём не написано ничего?

– Не знаю. Но мне продавец рассказал всё. Растолочь, сказал, надо гранулы и кормить. И всё.

Растолочь оказалось просто, гранулы рассыпались при лёгком нажатии.

– Ну, ешьте, – Александр насыпал гусятам полный лоток нового корма. – А тебе, малой, попозже отдельно добавки дам, когда большие наедятся. Настён, долей им воды, чтобы вволю пили.

– Хорошо.

Потом отвлёкся, занялся другими делами и забыл дать маленькому гусёнку добавки. Большие птенцы охотно поедали толчёный корм, а ему доставались редкие крошки, отлетающие за их спины.

На следующий день девятнадцать подросших гусят лежали мёртвыми в своём вольерчике. В живых остался один, самый маленький. Ему тоже было плохо. Он сутки лежал, ничего не ел, но выжил, поправился. Умерших Александр унёс и закопал за селом. Злополучный корм показал опытным гусятникам.

– Что ж ты сразу-то к нам не пришёл, не посоветовался?

– Да вот, продавцу поверил.

– Надул он тебя. Этому корму сто лет в обед. Да и не понять, для кого он. Только выбросить.

Заезжая автолавка с мордой нагловатого вида укатила неизвестно куда, спросить не с кого, винить только себя.

– Не казнись ты так, – успокаивала жена, – что ж теперь, так вышло.

– Да уж, вышло, – понуро качал головой Александр, – балбес я. Ладно, один пусть растёт. Теперь ему в вольере места много, и не обидит никто.

Гусёнка назвали просто – Гусик. Вырос из него – хилого птенчика – гусак-великан. И это он сейчас, уже трёхлеток, шёл следом за маленькой собачкой Жулей встречать Степана Барсукова. Шёл, широко распахнув серые крылья, вытянув шею и настороженно погогатывая.

– Хозяева! – крикнул у калитки Барсук. – Саня!

– Привет, Степан! – появился на крыльце Александр.

– Здорова, Сань! Я это, за инкубатором я. Помнишь, договаривались? Я с тележкой вот тут…

– Помню, помню, заходи. Чего у калитки-то стоишь…

– Так ты это… Гусика-то отгони. Вишь, гогочет как…

– Да заходи ты. Это он так, для порядку гогочет. Он хороших людей не щиплет, заходи.

– Я тут пару щук принёс, – вошёл в ограду с тележкой и рыбой Степан, – по килограммчику. С утреца порыбалил.

– О-о, хорошие щурята. Спасибо! Настёна пирог сделает. Пойдём в дом, чайку попьём.

– Да не, не, тороплюсь я.

– А, ну, тогда погоди, щас я инкубатор вынесу, в сенях он.

– Ага, давай, погожу.

Долго ждать не пришлось.

– Вот, бери, – вынес и положил на тележку инкубатор Александр. – А это журнальчик тебе, почитаешь статейку, чтобы знать всё.

– Ну, спасибо, Сань! – с очень довольным лицом поблагодарил Степан. – Яйца мне какие-то селекционные, новой породы свояк привёз из города. Гуси, говорит, такие крупные выйдут, диковинные, каких не видали ещё. Я, если гусята получатся, обязательно тебе выделю, как инкубатор возвращать буду.

– А ты знаешь, Стёп, ты не возвращай мне его. Пусть он твой будет. И гусят мне не надо. Вон, Гусик у меня есть, мне и хватит.

– Да ты чё, Сань?! Ну, спасибо тебе! Я тебе рыбки…

– Да не надо ничего. Просто бери, твой он теперь.

Барсук покатил к своему дому тележку с инкубатором, повторяя слова благодарности.

– Будут теперь у людей гуси диковинные, – смотрел ему вслед Александр, – а мы другим чем-нибудь займёмся, ещё что-нибудь придумаем.

Так всегда у него выходило – смастерит что-нибудь полезное и подарит мимоходом. Увидел как-то, бабушка у соседей шерсть прядёт. Прялка на старый лад – дави и дави ногой на педаль. Вспомнил сразу, что лежит у него в сарае моторчик от стиральной машинки. Машинка сама в металлоломе давно сгинула, а моторчик – вот, дождался новой службы.

– Дайте-ка мне прялку вашу на пару дней, – говорит Александр соседям.

И на третий день возвращает её уже с электрическим приводом. Те его благодарят, а он отмахивается: «Ладно вам». И уже ещё ему что-нибудь интересно. То у других соседей самовар знатный среди ненужных вещей приметит. Знатный самовар, а вместо носика – дырка. Заберёт, восстановит, принесёт. А то с мальчишками деревенскими такой планер сделает, что он долго-долго летит, если его с холма высокого запустить.

С чужими мальчишками. А своих детей у Александра и Насти Игониных не было. Ребёнка ждали тринадцать лет, со дня свадьбы. Уже на третий год мать Насти, отдельно приглашённая врачом после осмотра дочери, услышала: «Матка тринадцатилетней девочки. Детей не будет». А мать потом дочери сообщила – помягче, чтобы не сразу, чтобы не наповал. Особо, конечно, такое не смягчишь. Упало Настино сердце в чёрную горечь. Но они всё равно ждали. Иногда Настя срывалась:

– Зачем я тебе, пустобрюхая?! Брось меня! Нормальную найдёшь!

– Будет у нас ребёнок, обязательно будет, – прижимал к себе жену Александр, – потому что я жить без тебя не могу. А помнишь, как мы целовались первый раз? За селом, на тропинке. И под ливень попали. А потом были солнце и радуга. Помнишь?

Они влюбились ещё в школе. Настя проводила своего сильного, весёлого, доброго Сашу Игонина в армию и пообещала: «Я обязательно тебя дождусь». Он попал на вторую чеченскую войну. Домой вернулся хмурым, молчаливым, замкнутым. Но здоровым и целым – уже большая радость. Вернулся ещё более сильным. И обученным убивать. Чуть ниже левого виска белел короткий, тонкий шрам. Осколок чиркнул. Для войны – ерунда, мелочь. А душа, видно, сильно была помята, от весёлости и общительности ничего не осталось. Долго ходил Александр хмурым и нелюдимым. И найти себя ни в каком деле долго не мог, ничего не хотелось. Уединялся на природе, забредал подальше от всех. Так год миновал, второй потянулся. Однажды оказался он на заросшей камышом, затянутой тиной и ряской старице. Место было похоже на затерянный мир. Сидел Александр на подгнившей, поваленной осине, а душа плутала где-то в закоулках саднящей памяти, далеко от этой старицы. В руки случайно попал кусочек белой глины – лежал у ног, поднял машинально. Пальцы сами собой начали мять подобранный пластичный мякиш. Из темноты прошедшего времени летели пули, смотрели глаза убитых друзей. А пальцы мяли, мяли, мяли глину. Вылепили сначала какую-то бесформенную фигурку. Сломали её. Потом вылепили человечка, потом лошадь… Лепили, лепили, лепили… И Александр впервые после своей войны вдруг стал видеть не взрывы и мёртвые глаза, а что-то другое. Увидел то, что слепил: собаку, лошадь, человечка… Фигурки будто отодвинули ослепляющие видения. За густо разросшейся мать-и-мачехой открылась уходящая вдаль низина, вся белая от волшебной глины. И он словно очнулся, словно прозрел. Бросился домой.

– Настя, подожди меня, – кидал в дорожную сумку вещи, – ещё немного подожди. Мне нужно в город. Я вернусь, и тогда всё будет хорошо. Подожди ещё немного.

Вернулся через три месяца. Привёз из города гончарный круг и разный инструмент для гончарного дела. Сам сделал печь для обжига. И пошло у него, пробудился талант неожиданный. Может, боль от войны растормошила в противовес дар этот, чтобы уберечь душу от гибели. И глина та, у старицы, такой удачной оказалась – жирная, послушная. Вытягивали да лепили руки без устали. А вещицы у Александра все по таланту выходили. Не просто какие-нибудь горшки и кувшины пузатые без лица, а всё – с изюминкой, всё – штучки. К нему из города приезжали, покупали готовое и ещё заказывали.

С Настей поженились. Она училась в педагогическом на заочном и работала в школе учителем начальных классов. А Александр в мастерской за гончарным кругом чувствовал себя так, словно музыку или картины писал – в душе с каждым днём свет прибавлялся. Пришло, казалось, долгожданное счастье для двоих, жить и жить. И тут эти слова: «Матка тринадцатилетней девочки…» Упало Настино сердце в чёрную горечь.

Но они всё равно ждали, ждали, ждали… ребёнка. В Александре вообще осознание Настиного диагноза не приживалось: «Детей не будет?! Чушь!» Уверен был, что будут. К нему вместе с белой глиной из заросшей мать-и-мачехой низины пришла такая светлая сила жизни, что теперь от него самого она исходила. То, что руки мастеровитыми становились – прялки там, самовары до ума доводил – одно дело. Главное, жалость большая и любовь ко всему живому душу его заполнили. И живое тянулось к нему, как к источнику. Если яблоня молодая у кого-нибудь не росла, или лоза виноградная капризничала, он только ладонью к стволику прикасался, здоровался, и растение словно просыпалось – новые ветви шли в рост, покрывались листвой.