Молоко в ладонях

Дед Семен присматривал за котельной, никак ему на одном месте не сиделось. Пока старуха жива была, имелась и дома забота. А как в прошлую осень померла супруга, так и дом для Семена посерел, почти уже и не жилищем, а так, пустым пристанищем стал. Осиротел в один день, онемел и осунулся, как и его старость, теряющая смысл. Холодом одиночества потянуло. Даже в той, остывшей кочегарке, без жара углей, много теплее было. Вот и наладился старик печку дровами топить; там в котельной, осталась малость, сам запасал, а вот в доме уже закончились, так на пару растопок и было. Уголь; где его возьмешь, по нынешним временам?.. Он ежели и водился, то все под учетом, а значит под замком; година то ныне лихая, народ последнее фронту отдает, кто тут о старике заботу проявит? Так и приспосабливался Семен в одиночестве старость коротать.

Холодно в доме стало, неуютно и сыро, вот и отправился Семен под вечер, до темна еще, к старой котельной, за дровами. В прошлую зиму она еще теплом и паром дышала. А в эту осень, когда ремонтные цеха закрыли, то и кочегарка вроде без надобности. Мужиков-работяг на фронт позабирали, ну и уголь после завозить перестали. Приладил Семен навесной замок на казенную дверь и начал сторожить помещение по собственной инициативе, чтобы котел сохранить. Ну а нужда пришла, чего дрова жалеть; получил у начальника депо разрешение, за то и стал присматривать за кочегаркой, чай добро то народное, а за ним уход нужен. Так вот и определился в нештатные сторожи.

Санки старые взял, все не на себе дрова тягать. Первый снежок только недавно припорошил землю; легкий, пушистый, как борода на ветру. Жаль вот, дорожка пока не остыла, проталины местами, а санки тянуть надо. Искал Семен тропку более оснеженную, все полегче будет. Так вот к тому сараю и вышел. Заглянул, коли уж мимо шел, а в нем человек лежит. Видать от холода в калач скрутился и не шевелится. Амбар то, не амбар, весь сквозняками пробитый, в дырах; сам себя еле держит. Кого ж он согреть может? Удивился дед:

– Эй, человек, просыпайся, не дело так себя гробить. Застынешь, не лето поди, – ткнул в бок, а тело молчит. Толкнул шибче; лежит себе, словно и вправду заночевать, да сгубить себя кто удумал, не мешали бы только. Глядь под шапку, а там малец тяжело дышит, годов двенадцати не старше. Лоб тронул – горит, впору снегу вокруг таять. Спит себе не просыпается. Так Семен и ахнул… Уложил парнишку на сани и в обратную сторону поспешать. Дрова обождут; найдется чем печь растопить.

За пару дней, что Егор в бреду пролежал, уж и снег землю плотно прикрыл. Зима пришла, не жди тепла, ежели сам не устроишь. А к вечеру и первая метель, с морозом на ночь. Печка у деда жаркая, но дровишки любит, что кот сметану. Только бросишь, а их уж огнем слизнуло. Долго Егор на языки пламени смотрел, пока хозяина не было; в себя пришел от окутавшего тело приятного тепла. Каким-то оно родным ему показалось – домашним, давно забытым. Уютно стало настолько, что разомлевшей душе даже думалось с ленцой и совсем не ощущался голод. Последнее, что он помнил – это сухарь; который он не доел, сберег. Хорошо, что не одолел сразу, приятно ощущать в кармане его остаток. И еще, хорошо помнил прозрачные глаза старушки; они словно бы и не исчезали, а всегда были с ним, рядом, даже когда он спал.

На все вопросы ответил дед Семен, обрадованный скорым пробуждением больного. Он показался Егору еще добрее старушки с прозрачными глазами. У Семена мягкой и отзывчивой оказалась душа. Он был так рад, что рядом появился человек, нуждавшийся в его помощи. Егор открыл важное; оказывается старики, живут совсем не для себя, и им ничего не жаль, они делятся последним. Так должно быть меняются люди, проживая долгую жизнь, неприметно для себя, но значимо для других. Впитывая доброту хозяина подобно элексиру, он быстро пошел на поправку и вскоре сам перевез все дрова из котельной. А старый дедушка Семен все заботился о нем, скрашивая за вечерним самоваром, при свете керосиновой лампы, некую свою, сокрытую печаль: «Возраст, не самое главное, – говорил он, – страшнее одиночество, когда ветер дует тебе в неприкрытую спину и не знаешь, что от него ждать». Егор поделился и своей бедой, в надежде, что дед Семен, хорошо знавший работников станции и даже одного милиционера, поможет ему хоть что-нибудь выяснить о своей пропавшей сестре. Шли месяцы, но даже возможности сторожила Семена мало чем обнадеживали. В милиции обещали разослать какие-то ориентировки и справки, однако, скорых результатов никто не сулил; всюду неразбериха с переселением и эвакуацией; пойди тут найди человека, не имевшего возможности самостоятельно даже заявить о себе. Все, что он смог в подробностях рассказать в милиции о сестре, были его воспоминания детства; он знал, что у Надежды на левой округлости руки, выше локтя, были две темные родинки, точно такие же Егор имел сам. Это от отца; он видел их, когда тот умывался, возвращаясь после работы. Сам погиб, а родинки и дети с необычной приметой, остались…

Хотя Егору и не было тринадцать лет, но по просьбе Семена, его взяли в депо; уголь в топку кидать, машинисту локомотива всегда помощник нужен, а смышленый мальчишка ничуть не гнушался любой тяжелой работы. Так вот и скоротали холодную зиму вместе. Однажды, на одной из угольных шахт, куда они заезжали с машинистом на маневровом паровозе, Егору удалось познакомиться с опытными, потомственными шахтерами, которые пообещали сделать из него настоящего добытчика черного золота для страны, а не быть просто «угольным кидальщиком». Егор заинтересовался, но на шахту брали лишь по достижении тринадцати лет и ему необходимо было подождать совсем немного, до лета. Обеспокоил этот факт Семена:

– Ты, Егорушка, только не оставляй меня, как бы насовсем, когда на шахту уходить надумаешь. Поживи еще со стариком. Ты, конечно, свободен в своем выборе, но мне одному… – волновался дед Семен, ища нужные слова, чтобы убедительней как-то просить. – Нужен ты мне… Твое дело молодое, да парень ты работящий, вон как на шахте полюбили – зовут… Переберешься в поселок, хоть изредка навещай старика, а я тебя ждать буду; так оно, с надеждой да заботой и до «звоночка» легче…

– Я, дед Семен, пока что никуда уходить не собираюсь, а переезжать надумаю, то и тебя с собой заберу, одного не оставлю, да и за домом твоим уход нужен; другого у нас пока нет. Не хочу я, чтобы и сюда запустение пришло… – коротко и ясно ответил юноша, ставший старику роднее сына; своего то, единственного, больно рано время прибрало…

Егора глубоко впечатляли долгие, тревожившие душу, рассказы деда Семена, о том покинутом месте, где он вырос и, где покоятся в земле останки его предков. С какой болью вспоминал прошлое этот старый, знающий жизнь, человек. Там и по сей день пустошь, нет свежих ростков, а старое, былое давным-давно забыто; стоит себе одиноко, отсвечивая темными проемами пустых окон, заколоченными дверьми усадеб, догнивая и рушась, предаваясь земле. Больно видеть сухие поля, черный, неживой лес, в котором некогда обитала жизнь, а теперь голые стволы. Березовая жуть скорбно смотрит на бесхозные, гибнущие земли, словно спрашивая: «Люди, что вы сделали с цветущим, кудрявым раздольем, полным трепетных, чудес?» Всюду обреченность и уныние – территория, отведенная горе-управителями под затопление, выселенная, почти очищенная от людей, но так и оставшаяся брошенной, не перспективной пустошью… Слова-то какие страшные. Разве может жить береза без листвы, а она живет, пока не сорвут с нее последнее… Вот и гибнет деляна за деляной, не в силах более терпеть такую муку. Была радость бытия и вышла; теперь земля походит на кладбище, забытое людьми. Мертвое поле, некогда светлого, пахнущего медом цветов, нужного и благостного пространства, дарованного человеку природой. Эти чувственные и живые воспоминания старика хранила память Егора, убеждая его в осознанном желании быть всегда рядом с человеком, доверявшим ему часть своей жизни, подобно той же старушке с прозрачными глазами, делившейся с ним последним хлебом.

Глава шестая

Прибытие

В сентябре, все дальше от родных мест увозил старый, скрипучий поезд, маленькую Нику, ее сестер и братьев, всю ее семью, как и многих других людей, депортируемых в далекую, холодную Сибирь: «Наверное, там будет трудно, в незнакомом, чужом месте; ведь они совсем не привыкли к морозам, ладить с которыми могут, только местные жители, а все они пока еще не знакомы с суровой зимой, о которой говорили взрослые». Именно так думала маленькая девочка, о совсем неведомом ей крае, который мама называла заснеженным, а если он был такой холодный, значит и не добрый, считала Ника. Хоть и относились окружавшие их, мобилизованные люди, с долей терпения к вынужденному переселению, однако, на обездоленных, измученных дорожными лишениями лицах, читалось больше озабоченности и тревоги, нежели слабый отсвет приемлемой безмятежности. В нетопленных вагонах не было свободных мест. Холод, проникая сквозь щели и неплотности дверей, гулял всюду. Ехавшие взаперти люди, порой чужие и малознакомые, плотно сидели рядом; матери прижимали своих детей, чтобы хоть как-то обогреть, избавить от неуютного ощущения неволи.

Елизавета держала маленького Ваню на руках, а девочки с обеих сторон прислонялись к маме. Старший, Юрий, то и дело льнул и прижимался к сестрам, пытаясь расшевелить и растормошить их съежившиеся, неподвижные тела, чтобы согреть и согреться самому. Маленькая Ника вспоминала, как еще совсем недавно, одетая по-летнему, она бегала в окрестностях дома, гуляла по родному лесу без сестер и нисколечко не волновалась. А теперь одна бедная мама беспокоится за всех, и особенно, наверное, за Таню, навсегда потерявшую свою маму. Ей труднее. И когда по ночам, тихо всхлипывая, под неустанный стук колес, плакала Таня, тогда и Нике становилось так больно, что жалость заставляла ее придвигаться к ней даже больше, чем к маме. За долгую и трудную дорогу они свыклись и считали себя почти родными, а Елизавета только радовалась, когда девочки именно по-родственному относились друг к другу и Таня, непривычно, стеснительно и робко, должно быть осознанно полагая, что душа принимает эту новую ей, большую семью, стала считать добрую и заботливую женщину, близкой, новой мамой.

Ехали полуголодными, терпеливо снося невзгоды. Но, Елизавета была женщина изобретательная, энергичная и шустрая, она всегда что-нибудь придумывала. На каждой, длительной остановке, успевала приготовить немного поесть для проголодавшихся ребят, а Юра, будучи старшим, внимательно присматривал за неугомонными девочками и братишкой. Нашелся и маленький котелок, который кто-то в спешке обронил или забыл на одной из станций. Выскакивала Елизавета, на долгих стоянках в поле, собирала травы и веточки, разводила костер вместе с другими женщинами, и варила детям суп, немного крупы из запасов, у нее еще оставалось. Однажды, увлекшись, она не успела вернуться до отправления и чуть было не отстала от подающего тревожные гудки состава… Поезд уже тронулся, а она все еще стояла у костра; очень хотелось принести горячей еды исхудавшим, голодным детям. На бегу Елизавете удалось поравняться с последним вагоном, поймать чью-то женскую руку и запрыгнуть внутрь почти последней. Все девочки тогда хором заплакали, в тревоге наблюдая, как мама из последних сил, с котелком в руке, едва не падая, догоняла поезд, а Юрий обнимал и успокаивал Ваню, разрыдавшегося вместе с сестренками. А после они все с аппетитом ели обжигающе горячий суп и радовались, что снова вместе и страх потерять маму уже миновал.

Как только Уральские горы оказались позади, из поезда стали многих высаживать. Началось переформирование. В их вагон, вместе с другими пассажирами, влез какой-то, совсем не знакомый парень. Посчитали, что состав дополняют другими попутчиками. Мальчишка пристроился рядом и вел себя замкнуто. Он часто кашлял и выглядел болезненно. На коротких остановках странным образом исчезал и однажды, вернувшись, долго-долго спал, а Нике, наблюдавшей за ним очень пристально, казалось, что ничто кроме сна его больше не интересовало. Юноша проспал целых две остановки и даже ничего не ел, хотя понять было трудно; кто чем, и когда питался в пути следования. Однако, первой не выдержала Маша, протянув одинокому и молчаливому сверстнику совсем малую краюшку хлеба, отломив ее от своей. И когда, удивленный мальчишка принял хлеб, то подскочила Ника, предлагая еще и свой кусочек проголодавшемуся попутчику. Сашка, скрытно добиравшийся до своих родственников, улыбнулся давно забытой, неловкой улыбкой:

– Ешь сама, спасибо тебе, а то мама заругает, что хлеб раздаешь, – и отстранил ее руку. Ника обиженно взглянула на соседа и замерла с изумлением на лице:

– А почему ты ешь Машину корочку, а мою не хочешь брать, разве ее вкуснее?.. – Нике очень хотелось, чтобы мальчик съел и ее кусочек, ведь он голоден, а она, после вкусного супа, пока еще нет.

Сашка устало посмотрел на добрую девчонку и впервые за долгое время, растрогался:

– Хлеб, малышка, из любых рук вкусный. Ты последнее отдаешь, делишься со мной, выходит от этого твой хлеб только вкуснее становится. Сама поешь, он вкусный, а мне и этого хватит.

Молчаливо сидевшему в стороне Юрке, сверстник глянулся, и они, ненавязчиво, успели познакомиться и пообщаться, проявляя друг к другу искренние симпатии. Жаль, что вскоре пришлось расстаться.

На станцию очередного назначения поезд прибыл ночью. Девчонки, с которыми Сашка сдружился, еще спали и он не стал их будить, чтобы попрощаться. Глядя на спящую Нику, к которой, за долгую и трудную дорогу, невольно сердечно проникся, ценя ее доверчивость и доброту, искренне захотел чем-то отблагодарить отзывчивую, ласковую, красивую девочку. Он осторожно вложил свой единственный, серебряный полтинник в теплую ладошку Ники, крепко сжав ее в кулак. Оставил свой адрес матери и, поблагодарив Елизавету за проявленное к нему участие и помощь, пообещал их обязательно найти, если судьба когда-нибудь позволит. За дорогу, любопытная девчонка привязалась к нему и проснись она сейчас, то наверняка не захотела бы без слез, вот так вот, на каком-то неведомом полустанке, расставаться со своим другом. Юрка по-дружески пожелал попутчику удачи и крепко пожал руку, расставаясь. Сашка не знал тогда, что совсем малознакомые, но ставшие близкими ему люди, с которыми довелось общаться последнее время, сойдут на той же станции, что и он, но позже и с одной лишь разницей, что никто их в чужом, заснеженном краю по-родственному не ждал, как его.

И вот, спустя почти месяц изнурительного пути, уставший от невзгод, живя впроголодь, Сашка впервые ступил на Сибирскую землю, укрытую самым первым и необыкновенно красивым снегом. Он искрился, выглядел пушистым и немного особым, создающим впечатление не реального для него видения; когда у твоих ног плещется не Азовское, теплое море, а расстилается бескрайний простор Севера, суровой ледяной пустыни, от которой веет холодом одиночества, неопределенностью и неуютной тревогой.

Состав дернуло и проследовав пару стрелочных переводов, вагоны замерли. Поезд остался стоять до утра. С рассветом разрешили выходить. Однако, до высившегося поодаль здания вокзала, было далеко, поэтому отлучаться надолго не разрешалось. Поползли слухи, что поезд опять встал на переформирование. А уже ближе к полудню, два вагона, в одном из которых оказалась Елизавета с детьми, отцепили и остальной состав вскоре потянули в сторону станции. Сказать что-либо внятное было некому; неизвестность тяготила больше всего:

– Ну вот и все, приехали… Куда дальше, одному Богу известно, – ото всюду слышались звучные, обеспокоенные предстоящими хлопотами, тревожные голоса.

Солнце едва просматривалось сквозь пелену стелившегося сырого и мрачного тумана. Всюду снег и вкрадчиво подступавший от ближнего лесного массива, холод. Зима уже пришла в эти никому неведомые края, но пока не кусала щеки маленькому Ване, а словно приглядываясь к новым людям, давала им последнюю возможность привести себя в надлежащий для сурового климата, внешний вид. Тех, кто имел излишки теплой одежды было мало, однако люди делились последним с теми, кто по зиме был одет слабо. Одежду искали все, и там, где только возможно. К вагону подходили любопытствующие люди. Кто из сочувствия, кто с интересом; несли еду, ее выменивали на имевшиеся с собой сбережения; серебро, изделия из золота, украшения или деньги; у кого что осталось…

«Продам колечко, больше то все одно ничего нет, а теплая одежда нужна, здесь за зимой право голоса. Ну что же, Иван не обидится, новое еще наживем», – решила Елизавета.

Когда проснулась Ника, то ее первым вопросом было:

– Мама, а куда Саша ушел, он ведь потеряется, почему его нет с нами?

Елизавета ответила ей, что у Саши другое направление и он уже сошел с поезда. Нике хотелось заплакать и ее губы задрожали, но подоспевшая Таня обняла и отвлекла от ненужных воспоминаний:

– Ника, на, посмотри, это он тебе передал и еще сказал, что обязательно нас найдет. Смотри, какой он красивый, – и Таня протянула Нике серебряный полтинник, который ночью незаметно взяла из ее раскрытой ладони, чтобы не потерялся. Он сверкнул солнечным отраженным лучиком в ее глазах и Ника тихо приняла подарок из рук заботливой сестренки.

– Ты только храни его и тогда твое желание, снова увидеть Сашу, сбудется, – улыбаясь, добавила мама.

Ника прижала монетку к своей щеке и долго согревала ее, успокаиваясь и слегка всхлипывая. Монетка сияла серебряными отблесками, походившими на лежавший всюду снег и в ее теплых руках она становилась ярче и красивее, даря маленькой Нике надежду на непременную встречу с ее другом. Она поняла, что Саши сейчас нет, но он обязательно вернется, он еще появится в ее жизни…

Глава седьмая

Разнарядка

В конторе поселкового совета зазвонил телефон. Капустин подошел не сразу. Отхлебнул горячего чая, дунул в усы и отложил в сторону газету. Телефон в поселке был один; у председателя, ему по хозяйственным нуждам и должности полагалось. Секретаря не было; он и за него, и за себя. Один, хоть разорвись. Звонили не часто, только из района; то по делам хозяйственным, то по партийной линии. Хоть и был он человеком беспартийным, но звали с усердием и даже требовали вступить в партию большевиков, согласно занимаемой должности. Для всякого хозяйственного руководителя этот факт считался неотъемлемым и крайне необходимым: «Беспартийный председатель, почти то же самое, что безответственный!.. – постоянно твердили ему в районной партийной организации, – Уж коли колхоз и людей тебе, Степан Игнатьевич, партия наша доверила, то и спрос по партийной линии с тебя, требуется!..» – прямо так и вынуждали решить вопрос безотлагательно. Но Капустин все тянул, понимая, что при большей ответственности – и «стружку толще снимают», а к чему эти лишние хлопоты, шкура то она одна, а проблемы; их и без того не разгрести. Членство, однако, дело добровольное; хочешь будь им, а хочешь нет… Лучше как-нибудь так, по старинке, все одно на его суетное место претендентов в поселке нет, а нового человека, по нынешним, тревожным временам вряд ли пришлют, а ежели и поручат кому заместить нерадивого председателя, то лучше него, без сомнения, с делами никто не разберется. Наломают дров и сбегут. Тут тебе не только колхозное сельское хозяйство на ноги ставить надо, решать проблемы земледелия, но и леспромхоз вытягивать, а это хлопотные лесозаготовки; тайга ведь рядом. Планы, в виду трудного положения с продовольствием на фронтах, гигантские тем более, что невыполнение их карается почти по военным законам, тут с Райкомом не поспоришь. Поля и дороги проблемные, да транспорт только гужевой. Словом, поругают, а на общем партийном собрании все равно присутствовать разрешат; вопросы то решать надо, как без Капустина.

– Здравствуйте, Степан Игнатьевич! Это Вас из Райкома беспокоят, – звучно раздалось в трубке. Капустин напрягся, словно уже знал; если по линии партии звонок, значит не хозяйственные дела обсуждаться будут, а скорее опять кого-нибудь с проверкой в гости жди.

– Добрый день, Николай Павлович. Что-то Вы частите со мной, двумя днями как из района. Дела и задачи, на мой взгляд, все оговорены, вот только взяться за них нет времени. В других колхозах вон, после уборки вроде затишье, а тут не зерно, так лес давай. А пилорама моя, сами знаете, товарищ Ершов, с давним хроническим скрипом работает и людишки точно такие же…

– Да нет, товарищ Капустин, о нужде твоей помню, при первой возможности вопрос решу. Я вот тут по другой надобности. Разнарядка будет на твой колхоз особая. По нынешним делам и на нашу голову свалилась этакая, необычная забота. Позже я к тебе пришлю представителя из надзорных органов, а пока людей принимай и возьми их на строгий учет, обустрой для дела, работы у тебя хватает. Вот и обеспечь, Степан Игнатьевич; контингент особый, из депортированных немцев, то ли западные, то ли с Урала, уж какие будут. С жильем чего-нибудь придумай или подсели к кому из местных колхозников, кто посознательней, в избах то небось народу поубавилось; словом, найдешь, где селить, тебе видней.

– Какой контингент, Николай Павлович, какой еще тут, ек-макарек, контроль, у меня же тайга, они разбегутся все в разные стороны. Да и жилья совсем нет, последний сарай вон сквозняками дышит. Это ж немцы, люди их на порог не пустят, о каком подселении говорить?..

– Ты это брось, Игнатьевич, разводить мне тут национальную неприязнь; они люди прежде всего, эвакуированные семьи с детьми и прочее, как и многие, что с заводами на восток мобилизованы. Так что обеспечь их работой и организуй надлежащий прием. Контролирующие органы будут позже, с описями там, и распределением; кого куда… На первое время только порядок обеспечь, а там думаю этот вопрос основательно решится. Сейчас пока не до этого, тут два вагона на станции отцепили; там дети, женщины, старики – сотня, если не больше человек, вот по деревням и пристраиваем. А ты мне тут петухом поешь; кто-куда, да куда-куда!.. Прими к сведению и завтра к обеду, чтобы пару подвод за людьми в район прислал; тебе тут девятерых отписали. Завтра и заберешь без проволочек…

– Вы что же, колючкой мой колхоз обтянуть решили? Что мне с этими людьми делать то? – от неясности вопроса, не унимался Капустин. – Народ в деревне всякий, на немца злой; похоронка за похоронкой, только бабский вой и слышишь. Сносить такое не станут, житья не дадут, какая уж тут работа.

– А ты на что председателем поставлен; вот и следи за порядком. Война идет и не такое народ терпит; ночами не спи, а порядок обеспечь. И по плану лесозаготовок я с тебя не слезу, так и знай!.. Работай Капустин и людей уважь, дети с ними малые тоже имеются, какой мы им пример подадим, коли эмоции свои проявлять станем, слюни распустим. Не враги же они, а депортированные. Но надзор за ними наладить надо, того закон требует, а ежели ты эти самые законы, по своей беспартийности, не читаешь, то факт этот не отменяет их точного и безусловного выполнения.

В трубке гудок, долгий и тревожный. Бросил ее и председатель на место, словно змею гремучую. Вытер платком руки, поежился. Телефон Капустин не любил: «То ли дело по-людски, с глазу на глаз перетолковать; принять да понять, как полагается, обсудить коли не вяжется, – считал он, – а то легко начальству свыше указания по нему раздавать, без особого разбору; иди, да исполняй, ек-макарек!.. – ворчал в усы Степан, – Биряя пошлю, с этим не забалуют, ежели чего не так пойдет». Крикнул Марфу, что по конторе управлялась, велел бригадира да конюха по срочному делу отыскать.

Местный бригадир, Василий Бирев, годами для армейской службы не дотягивал, молод еще был, а потому как работать в колхозе с тринадцати лет уже разрешалось, то для Капустина не было бригадира лучше. Характером крут, отъявленный хулиган в деревне и, к тому же, обладал, с ранней поры проснувшимся в нем умении безжалостно и бессовестно эксплуатировать колхозников, не давая продыху простым людям. Брал, что называется, нахрапом. В его лице было нечто такое, что пугало, внушая не то, чтобы желание перечить, а страх, которого лучше избегать. Чем не хозяин своего положения. Разве сыщешь сейчас лучшую кандидатуру, когда кругом одни бабы, да старики. Такой бригадир Капустина очень даже устраивал; он его всячески покрывал и позволил даже управляться на лесопилке самостоятельно. Биряй же, возгордившись положением и высокой должностью, по своей врожденной неграмотности, расценил полное доверие председателя, как разрешение безнаказанно самоуправствовать. По мнению Капустина, важно было народ в подчинении и страхе держать, иначе никакого тебе плана по заготовкам леса, да и на полях тоже, а Биряй, как ласкательно он называл своего любимца, даже в столь раннем возрасте, умел это делать хорошо, со свойственным для того натиском.

По твердо сложившемуся убеждению председателя, Василий был трудным парнем. Весь в отца, который совсем еще недавнее время всю деревню в животном страхе держал и не было на него управы. Кому только на первых порах не жаловался Капустин – не помогало… Казалось он совсем не имел чувства человеческого уважения к другим людям, подавляя не страхом, так силой, иных способов удовлетворения своеволия он не знал. Наказывали его правоохранительные органы за учиненные насилия, беспорядки, грубость и хамство в отношении сельчан, даже однажды срок получил, за свою крайнюю бесчеловечность; одним словом – «дьявол во плоти», с которым лишь небо в силах было совладать, но не исправить. Однако, случается, неисправимых людей сама судьба наказывает, может это и есть кара небесная, беда вот только, что многие ее под сомнение ставят.