Дышать с закрытым ртом

Владимир Капаев

Дышать с закрытым ртом

Главное чудо

Чудо одно – что мы еще дышим. Дышим, пока не перестанем. И даже после – иногда. История эта – не история. Она – как дыра в стене, заглянув в которую, видишь другую стену, а за ней – тьму. Или свое отражение в ночном окне.

Он читал письмо. Бумага была тонкая, пахла общежитием, дешевыми духами и тоской. Пахла ею. Настей. Письмо было длинное, живое, а он уже два месяца не получал ничего. Только тишину. Тишина – это тоже ответ.

Она писала про новую соседку, Светку. Про то, что Светка – с обложки, вся в татуировках, как шкура змеиная. И про ее дружков, которые пришли, пахнущие перегаром и чужим потом. Один из них, козел бесстыжий, полез к ней, Насте. А она его – раз! – по роже. Такую оплеуху влепила, что он с кровати свалился. Смешно, да? Смешно.

Потом Светка показала свое нутро. Гадкое, липкое. А ее козел, Виктор, этот деревенский приблудный пес, начал ей угрожать.

«Поймаем, – писал ее ровный почерк, – изнасилуем, порвем как британский флаг».

Стыдно было такое писать, стыдно. Но она включила диктофон. Умная девочка. Притворилась овечкой, соглашалась, дрожащим голосишком: «Да, Витя, я поняла, я буду послушная». А сама – прямиком к вахтерше, вызывать милицию.

Светку выселили. Куда – Настю не интересовало. Потом, позже, она встретила маму своей подруги, медсестру. Та шепотом, с наслаждением, сообщила сплетню: Светку отчислили, она уехала в Москву, вернулась и полгорода молодых ребят заразила сифилисом. Лежат теперь, язвы гниют. Хохма.

Денис дочитал и вздохнул. Вздох вышел тяжелый, из самой глубины, где уже поселился червь сомнения. Этот червь точил мозг, сверлил его насквозь, оставляя после себя липкие ходы из самых гадких догадок. Его отпустили.

Майор-замполит, Чернышевский, человек с мокрыми глазами и вечными поучениями, пытался уговорить остаться. «Ты командир, Косыгин, у тебя дар. Армия таких сгноит, а нам нужны».

Денис молчал. Какая армия? Какая сверхсрочная? У него там, дома, тишина. Тишина, которая гуще любого бетона.

В поезде пахло потом, вареной колбасой и безысходностью. Напротив, дремал старикашка, похожий на высохшего гнома. Потом пришел гармонист, завел что-то блатное, лихое. Пассажиры подпевали, бросали мелочь. Потом приползла попрошайка, с лицом заплывшим, синим. «Дом сгорел, подайте». Старикашка вдруг ожил, показал ей кукиш: «Второй год езжу, у нее то дитя больное, то дом горит!». Женщина взвыла, плюнула в его сторону и исчезла.

Мир был полон личин, каждая со своей ложью. И вот он – родной город. Не город – декорация, нарисованная на грязном холсте. Он вышел на перрон, и тут же чья-то рука легла на его рукав. Легко, едва касаясь. Холодная рука. Парень обернулся. И сердце его упало, подпрыгнуло и замерло: «Настя»!

Он закричал от счастья, подхватил ее, кружил, целовал в холодные, почти ледяные губы. Она смеялась. Смех был тихий, беззвучный, как шелест сухих листьев. «Опусти, дурак. Сошел с ума».

Настя была такая же. Только очень бледная. Прозрачная. И легкая – как пустой ореховый скорлупок.

«Как узнала?» – «Интуиция».

Она повела его в кафе «Снежинка». Сели. Он заказал мороженое, сок. Она сказала – ничего не надо. Сидела и смотрела на него. Смотрела не мигая, и в ее глазах была такая бездонная тоска, что ему стало не по себе. Он полез в сумку, достал подарок – золотую цепочку. Надел ей на шею. Кожа под пальцами была холодная, влажная.

Она заплакала. Задрожала. Сделала глоток сока и пролила красное пятно на свое белое, нарядное платье. «Один раз надела…» – обиделась она, и голос ее был чужим, глухим, будто из-под земли.

«Куплю десять таких!» – пообещал он.

«Не купишь», – сказала она и поднялась. «Посиди, пойду замою». И ушла. Быстро, неслышно, как тень.

Он ждал двадцать минут. Потом пошел искать. Узкий коридор, запах старого жира и тления. На кухне толстая женщина в грязном фартуке что-то доказывала повару.

«Здравствуйте, девушку не видели? В белом?»

Женщина обернулась, и на ее лице отразился животный, немой ужас. «Она… она вышла».

– «Как вышла? Куда? Там же запасной выход закрыт!»

– «Не знаю… Вышла. Дверь была закрыта… а она вышла».

Денис выбежал на улицу. Ее нигде не было. Он помчался к ее дому. Дверь открыла мать. В черном. С красными, заплывшими глазами. Позади возник отец, Юрий Петрович. «Денис? Вернулся?» Они смотрели на него как на призрака.

– Где Настя? Она меня встретила! Мы в кафе были! Они переглянулись. Молчание повисло тяжёлым, влажным полотном, мысленно выражаясь недоумением.

«Денис… – голос отца дрогнул. – Настя умерла. Три дня назад».

Мир рухнул. Перекосился. Стал плоским и бессмысленным.

«Нет! Я с ней говорил! Я ей цепочку надел!» – закричал он, и слезы хлынули сами, предательские, горячие. Мать Насти, Анна Сергеевна, побелела и медленно сползла по косяку двери на пол. «Уйди! – прохрипел отец. – Уйди!»

На улице, у подъезда, валялись гвоздики. Увядшие. Потом было кладбище. Эксгумация. Это страшное, кощунственное слово. Ему сказали прийти. Он пришел. Священник, отец Владимир, что-то шептал, размахивая кадилом. Воздух был сладкий и мерзкий. Два мужика ломами вскрыли могилу, подняли крышку гроба. Она лежала там. Не Настя. Восковая кукла с ее чертами. Лицо землисто-серое. Но на белом саване – алое пятно. Сока. И на шее – та самая золотая цепочка.

Мать завизжала, бросилась к гробу. Ее оттащили. Денис, движимый неведомой силой, подошел, опустился на колени, коснулся ее руки. И отпрянул! С диким криком отлетел, ударившись о сырую землю.

«Го-горячая!» – заикался он, тыча пальцем в гроб. Лицо батюшки исказилось. Он перекрестился судорожно, шагнул к гробу, дотронулся. И тоже одернул руку, будто обжегся. «Господи… Она и впрямь…» – он крестился без остановки, шепча молитвы.

Отец Насти, Юрий Петрович, с силой оттолкнул его, сам сунул руку в гроб. «Холодная! Ледяная! Что вы несете? Белены объелись?»

Батюшка снова потрогал лоб покойницы. И снова – холод, окоченение смерти. «Ничего не понимаю… Бесовщина… Закопайте! Закопайте немедленно! Не тревожьте!»

Дениса трясло. На его ладони, той самой, что коснулась Насти, проступил красный волдырь, будто от ожога. Он бежал с кладбища, спотыкаясь о чужие могилы, давя венки. Жить не хотелось. Совсем. Он увидел мост. Высокий. Внизу – река, темная, как чернила. Это был выход. Единственный. Он забрался на перила. «Настя, я иду!» – крикнул он в пустоту и шагнул.

Но что-то схватило его сзади, повалило на мостовую. Сверху на него смотрело испуганное лицо отца Владимира. «Глупец! Самоубийца! Это же шёпот сатаны! Он тебя зовет! Ты с ней не встретишься! Она – там, а ты гореть будешь в аду!» Он повез его в церковь. Заставил ставить свечи. Одну – святому, другую – за упокой.

Денис плакал, как мальчишка, и слезы были солеными и живыми.

Прошло три месяца. Он поступал в академию. Мать собирала ему сумки. В дверь позвонили. На пороге стояли Они. Юрий Петрович и Анна Сергеевна. С цветами. С ноутбуком в подарок. Говорили правильные слова: «Жизнь продолжается, Денис. Устраивай ее». Они были добры. Слишком добры. Их глаза были пустыми, как выеденные скорлупки.

Они повезли его. В машине было душно. Он смотрел в окно на уходящие улицы и чувствовал себя самым несчастным и самым одиноким человеком на свете. Иметь рядом таких людей – разве это счастье? Это – приговор. Пожизненная ссылка в нормальность. Он закрыл глаза, чтобы не видеть этого мира. И ему показалось, что в небе, в прорехах облаков, на него смотрит ее лицо. Бледное. С холодными, голубыми, как лед, глазами.

«Нет, показалось, – слабо подумал он. – Надо поспать. Мама рано разбудила…»

И тихо добавил про себя, уже засыпая: «Милая, я еду учиться. Прости. Я все еще здесь. Я дышу. Это и есть главное чудо. И главное наказание»

Звёздный часовой

Звук отъезжающей караульной машины растворился в ночи, и рядовой Александр Шумский остался один с объектом, который, как он теперь понимал, охранял не только он.

Ещё с первых смен на этом посту его не покидало чувство: за ним наблюдают. Не просто смотрят – изучают. Из-за спины, из темноты между фургонами, из-под ржавого шасси бронетранспортёра. Даже сейчас, едва машина скрылась за воротами, кожу защекотал знакомый холодок. Он резко обернулся – лишь чёрные силуэты техники, неподвижные, как могильные плиты. «Паранойя», – мысленно буркнул Шумский, но пальцы сами сжали автомат.

– Ладно, – прошипел он, ставя ствол у ног. – Посмотрим, сколько мне ещё тут маяться. Из нагрудного кармана он достал потрёпанный бархатный блокнот. «Восемь недель, четыре дня и тысяча четыреста сорок часов». Блокнот захлопнулся с глухим щелчком. Взгляд скользнул по тусклой аллее: слева – автобаза, справа – боевые машины, выстроенные в безупречный ряд. «Скорее бы домой…»

Мысли унесли его далеко от этого проклятого поста – в родную пятиэтажку на окраине города, где его ждала мать. Всегда одна. Всегда в тени чужого предательства.

Отец ушёл, когда Сашке было двенадцать. Не просто ушёл – сбежал, будто стирая их с матерью из своей жизни, как ошибку в блокноте. Тот вечер врезался в память не хлопком двери, а тишиной после. Гулкой, давящей, словно дом перестал дышать. Мать стояла у плиты, сжав фартук так, что костяшки пальцев побелели, и вытирала слёзы тыльной стороной ладони – быстро, яростно, словно стыдилась самой боли. А он смотрел в окно на удаляющиеся фары отцовской «Волги» и впервые в жизни по-взрослому ненавидел. Не криком, не топаньем ног – молча, до тошноты.

Годы не залечили – они зацементировали эту ненависть. После школы он стиснул зубы и полез вверх – поступил в медицинский колледж и стал зубным техником. Окончил с отличием, хотя ночами падал от усталости. И когда на выпускном ему вручили диплом, он впервые ощутил вкус победы: документ был подписан не «Шумский», а «Лавров». Фамилия матери. Это был плевок в лицо отцу, ответ на его предательство. И тут же перед глазами всплыло другое лицо – Катька, его девчонка. Они познакомились в городском парке, среди шумных аттракционов и запаха жареной ваты. Потом были ночные прогулки до рассвета, поцелуи под старыми клёнами и мечты о том, как будут жить вместе.

После окончания учёбы он устроился в стоматологическую поликлинику, а Катя – воспитателем в детский сад. Жизнь, казалось, налаживалась, будто всё шло по плану. Но судьба распорядилась иначе – Лаврова призвали в армию, чтобы он «отдал долг родине». А теперь – эта глушь, сотни километров от дома, и внезапно накатившее чувство, от которого сжимается желудок. Что-то было не так.

Он резко вскинул автомат, ощутив знакомый холод металла на плече, и медленно двинулся вдоль боевых машин. Воздух был сырым, тяжёлым, пропитанным запахом мокрой глины и прелых прошлогодних листьев – будто сама земля, оттаяв, выпускала наружу что-то давно забытое, но живое. Бронетранспортёр, покрытый влажной пеленой конденсата, обдал ладонь леденящим холодом, когда Лавров к нему прислонился. Взгляд сам потянулся на циферблат. Три часа ночи. До смены караула – ещё час. Тишина. Даже ветер не шевелил голые ветки – будто затаился, выжидая. Что-то не так. Он резко обернулся, прижимая приклад к плечу. Темнота сгущалась между машинами, будто что-то медленно подползало.

Рядом стоял «Урал» с приоткрытой дверью кабины – водитель, ефрейтор Салимов, специально оставлял её незапертой, чтобы часовые могли хоть немного вздремнуть. Но сегодня почему-то спать не хотелось. Лунная ночь была настолько яркой, что, казалось, можно было читать книгу без фонаря. Лавров поднял глаза к небу. Ни одной тучи. Только бескрайняя синева и звёзды. Взгляд его зацепился за одну – самую яркую.

–Сириус, —произнёс он вслух, будто стоял перед школьной доской с указкой в руках. Но тревога не уходила. Наоборот, сжимала грудь всё сильнее. «Чёрт бы побрал эту тишину!»

Он резко взмахнул рукой, словно отгоняя невидимого врага, и внезапно крикнул во тьму: – Дарова, Сириус!

Его слова гулко разнеслись по периметру, ударяясь о глухие бронестены. – Самая яркая звезда ночи! Пошли мне свою силу!

Глупо? Да. Но здесь, в этом проклятом месте, можно было сойти с ума от одиночества. Александр представил себе Гриффина из «Человека-невидимки» Уэллса – того самого безумного учёного, который променял человечность на власть над миром.

– Сделай меня невидимым! – уже почти театрально провозгласил он, поднимая автомат над головой. – Чтобы я мог перемещаться незамеченным! Ты меня слышишь?!

И тут он заулыбался.

Звезда, словно в ответ, дрогнула и качнулась сначала в одну, потом в другую сторону. Парню это понравилось, и он решил продолжить. Невольно вспомнился текст из «Мастера и Маргариты», где играл в школьном спектакле роль Мастера. Выбросив руки вверх, он театрально прокричал: «О, иди, иди ко мне, моя звезда!»

И в этот миг Лавров оторопел. Звезда медленно поплыла, с каждой секундой увеличиваясь во что-то огромное. Его будто ударили в грудь.

Звезда – нет, это уже не звезда – мерзко пульсировала, раздуваясь в ночи, как гнойник на теле неба. С каждой секундой она втягивала в себя окружающую тьму, становясь слишком большой, слишком близкой, слишком живой.

– Мать твою… – хрипло выдохнул он, чувствуя, как слюна во рту превращается в стекло, а пальцы судорожно впиваются в приклад.

Над охраняемым объектом, разрывая лунный свет, завис этот чёрный, облезлый громадный «не-то». Оно не просто парило – оно дышало, выпуская из своих расползающихся швов багровый луч.

Тот взвыл, как раненое животное, и ринулся вниз, яростно шаря по земле, в поисках хоть какого-нибудь укрытия. Бетон вскипал под ним, техника скрежетала, корчась в неестественных позах, а деревья их ветви узловато извивались, будто пытались сбежать. И тогда луч скользнул по нему. Огненная вспышка, ослепительная и беззвучная, ударила в бетон у самых ног солдата. Плита вздыбилась, и град осколков обрушился на него. По спине побежали мурашки, сердце колотилось так, будто вот-вот разорвёт грудь.

– Ах, так вот как?! – прохрипел Лавров и, не раздумывая, вскинул автомат. Оружие ожило в его руках, выплёвывая огненную очередь в сторону вспышки. Последнее, что он увидел, прежде чем сознание поглотил липкий сиреневый туман, – огромные тени, плывущие сквозь дым. Чёрные, бесформенные, они двигались к нему, и от этого зрелища кровь стыла в жилах.

***************************************************************

Капитан Суслов, дежурный караула, дремал в кресле, забросив ногу на пульт с мигающими лампочками. Резкий звонок телефона вырвал его из полудрёмы. Он снял трубку, ожидая стандартный доклад. Обычно часовые отзванивались каждый час, бубня заученный текст, словно заезженную пластинку:

– «Товарищ дежурный, докладывает часовой поста номер пять, рядовой Пупкин. Нарушений нет!»

Но в этот раз голос в трубке был сдавленным, прерывистым: – Товарищ капитан, докладывает рядовой Ермаков! Со стороны второго поста – автоматные очереди!

Сон как рукой сняло. Капитан швырнул трубку, тут же схватил второй аппарат и набрал вызов на второй пост. Тишина. Неожиданно трубку кто-то поднял. Послышалось тяжелое дыхание, потом – треск, будто на том конце провода кто-то хрипел, прерывисто и хрипло. – Алло, Лавров?! Это ты?! – рявкнул Суслов. – Ты меня слышишь?

Капитан замер, пальцы впились в аппарат так, что кости затрещали. В трубке не было слов – только этот звук. Мокрый, прерывистый, будто кто-то задыхался, захлебываясь собственной кровью. Или.

Мысли капитана прервались. Он услышал – и даже почувствовал – тяжелое дыхание и отвратительный запах прямо за своей спиной. Преодолевая внутренний страх, он попытался оглянуться, но ужас парализовал его окончательно. Тело не двигалось, руки стали ватными, словно неведомая сила сковала все его движения. Суслову стало плохо. Сердце колотилось так, что вот-вот вырвется из груди. И в этот момент – звонок. Резкий, пронзительный, как нож. Капитан вздрогнул, едва не вскрикнув.

Третий пост. С трудом оторвав руку от первого аппарата, он поднес к уху второй.

– Товарищ капитан, докладывает рядовой Бердяев… Нарушений нет, но со второго поста слышался огонь!

Капитан бросил трубку, ударил ладонью по тревожной кнопке. Оглушительная сирена взрезала ночную тишину.

– Караул, с оружием – строиться возле караульного помещения! Но даже сквозь вой сирены ему чудилось – за спиной «кто-то дышит».

Через пять минут «Урал» с вооружённым подкреплением подкатил ко второму посту. – Снять с предохранителя! Оружие наготове!

Суслов рванул калитку ключом, и железо скрипнуло, будто нехотя пропуская их в запретную зону.

Тишина. Не та, что предшествует покою, а густая, зловещая, будто сама тьма затаила дыхание. Только деревья за периметром шелестели голыми ветками, словно перешёптывались о чём-то нечеловеческом. Воздух был пропитан серным смрадом – едким, обжигающим горло. Даже на зубах оседал металлический привкус, будто кто-то разжёг во рту медную монету. Боевая техника, выстроенная в ряд, казалась теперь не защитой, а лишь немыми свидетелями чего-то необъяснимого. Фонари бросали на неё дрожащие блики, и тени танцевали, будто оживая. Солдаты шли медленно, прижимая приклады к плечам, стволы – на мушку. Каждый шаг давался с трудом: казалось, из-за любого БТРа вот-вот выскочит «оно».

И тут все идущие оцепенели. Возле машины Урал валялся пустой магазин, гильзы блестели в пыли, как рассыпанные патроны. А рядом… Рядовой Лавров.

Он лежал, раскинув руки, лицо искажено немой гримасой ужаса. Глаза – неестественно широкие, словно даже в беспамятстве не мог оторваться от «них». Капитан прижал пальцы к шее.

– Живой… – прошептал он чуть слышно. – Селезнёв, Медведев – тащите в машину! Остальные – за мной. Прочешем объект.

Рядового Лаврова доставили в медсанчасть, затем перевели в военный госпиталь. Часовой расстрелял весь магазин – для расследования инцидента собрали спецгруппу. Но дело сразу упёрлось в стену: главный свидетель и виновник уже третьи сутки пребывал в коме. Командование металось в догадках – без показаний Лаврова нельзя было принять решение. На четвёртый день он очнулся. Лечащий врач разводил руками:

– Состояние стабильное. Ни ран, ни жалоб. Но… Главное – рядовой не помнил ничего. Не понимал вопросов. Глаза застилала мутная пелена, будто кто-то выжег память начисто. Больше всех взбеленился замполит майор Бондаренко. Он врезал кулаком в стену, едва не сломав кости: – Мать вашу! – рявкнул он в лицо врачу. – Неужели не можете вправить ему мозги? Чему вас, чёрт возьми, учили?!

Медики лишь качали головами. Лавров вспомнил только одно: шаги по промёрзшему асфальту объекта… и внезапную тьму, нахлынувшую из ниоткуда.

Через неделю его выписали «здоровым». Вернулся в пятую роту. Но соседи по казарме шептались: по ночам он вскакивал с койки, тыча пальцем в угол, и хрипел одно и то же: «Они смотрят»!

Третья ночь в казарме обернулась настоящим кошмаром. Ровно в три часа Лавров начал выть по-волчьи, затем перешел на лай и кукареканье. Сослуживцы попытались его успокоить, но тщетно. Терпение солдат лопнуло. Пятеро бойцов решили проучить буяна. Один набросил на него одеяло, двое крепко схватили с обеих сторон, чтобы не вырвался. Остальные начали избивать, нанося удары кулаками по всему телу.

Но затем случилось необъяснимое. Когда одеяло сдернули – под ним никого не оказалось. В ту же секунду за спиной у солдат раздался ледяной смех. Они успели обернуться, но осознание пришло слишком поздно. Удары обрушились на них один за другим – страшные, нечеловеческой силы. Костлявые пальцы ломали ребра, хруст позвонков смешивался с предсмертными хрипами. Когда всё закончилось, на полу остались лежать пять искалеченных тел: сотрясения мозга, переломы рук, ног, шейных позвонков…

Командир роты, прибывший на шум, тут же вызвал начальника части. Казарма представляла жуткое зрелище: в лужах крови корчились покалеченные бойцы. А сам Лавров… крепко спал на своей койке, безмятежно улыбаясь во сне. Как и в прошлый раз, он ничего не помнил. Командир роты вместе с замполитом майором Бондаренко отправили всех травмированных военнослужащих в санчасть. Рядового Лаврова за нарушение устава на пять суток определи на гауптвахту. Но утром старший прапорщик Тихонов обнаружил нечто невозможное: камера была пуста. Когда бросились на поиски, арестант оказался… в своей роте. Он лежал на кровати, будто ничего не произошло, спокойно спал среди сослуживцев. Инцидент дошёл до командира части. Полковник Гаркушин лично вызвал рядового к себе, долго говорил с ним за закрытыми дверями кабинета. После беседы лицо офицера было бледным, а в глазах читалось что-то непривычное.

– Десять суток ареста, – глухо произнёс Гаркушин. – Содержание на офицерской гауптвахте.

– Твой ход, майор, – хрипло пробормотал капитан Исаков.

Полноватый замполит вытер пот со лба, выбрал из веера карт две и с лукавой ухмылкой швырнул их на стол. – Два короля. Забираешь?

– Забираю, – уныло ответил капитан.

– Ну раз забрал… – Бондаренко довольно ухмыльнулся. – Вот тебе три семёрки на погоны.

– Просто повезло, – заворчал Исаков. – У меня вообще козырей не было. – Это азартная игра, Сергей, – развел руками майор, поднимаясь из-за стола.

– Тасуй, а я гляну, как там наш "гость."

Он вышел в коридор, подошел к камере №2 и прильнул к глазку. Рядовой Лавров стоял спиной к двери, уставившись в зарешеченное окно. Его фигура замерла в неестественной позе – казалось, он вообще не дышит.

– Слушай, Петрович! – раздраженно крикнул из кабинета Исаков. – Хватит бегать смотреть на этого психа! Какой-то дурдом! Рядового – в офицерскую камеру, да еще и под охрану начальника гауптвахты с замполитом! Мать твою, какая ему честь?!

– Приказ самого полкана, – отозвался майор. – Этот тип у него на особом контроле.

– Да с ним ничего не случится! – капитан нервно перетасовал колоду. – Что он, сквозь стену пролезет? Давай еще пару партий – и дуй к себе домой. Полпервого ночи, Гаркушин не приедет.

– Да ну тебя, Серёга, – махнул рукой Бондаренко. – Я лучше тут на диване вздремну. Вдруг полкан…

Он резко замолчал. Волосы на затылке встали дыбом. Кто-то… что-то… коснулось его спины. Капитан и майор медленно обернулись. Перед ними стоял рядовой Лавров. Его глаза пылали, как раскаленные угли. Из носа струилась черная, густая кровь. Лицо… лицо было белее мрамора.

– Ты… как… – майор задрожал.

Солдат разинул рот. Из горла хлынул сине-оранжевый дым, заполняя комнату удушающим смрадом.

***************************************************************

Ночь полковника Гаркушина прошла в тревожных кошмарах. Ему грезилось, будто нечто бесформенное и неумолимое преследует его по пятам; он снова сражался с замполитом, а затем увидел капитана Исакова – всего в крови, бегущего и беззвучно кричащего что-то невнятное… Гаркушин резко вскочил с кровати, всем телом сдерживая подступившую дрожь. Постояв минуту, он прислушался к ровному дыханию жены, бережно поправил сбившееся одеяло и на цыпочках вышел на кухню. Состояние было отвратительным – так бывало только после тяжёлого похмелья. Голова гудела, сердце сжимала неведомая тяжесть. Он выпил крепкого кофе, проглотил таблетку от давления и решил проверить гауптвахту. Как там его «особый» арестант?

Машина резко остановилась у серого здания. Воздух внутри пах плесенью и чем-то металлическим – будто он вошёл не в караульное помещение, а в старую шахту.

– Неужели оба спят? – пробормотал Гаркушин, шагая к кабинету. Тревога сдавила горло. Он рванул дверь – и остолбенел. За столом сидели двое. «Мёртвые.» Их лица были искажены в немом крике, пальцы впились в столешницу, а глаза… полны неописуемого ужаса.

– Мать твою… – выдохнул Гаркушин. Он рванулся к камере, дёрнул дверь – заперто. Заглянул в глазок. Рядовой Лавров спал. Совершенно спокойно.

***************************************************************

За окном мелькал лес, сменяясь полями, железнодорожными переездами и небольшими деревнями. Александр с грустью оторвался от вагонного окна, закрыл глаза и попытался уснуть. Он так мечтал вернуться из армии домой и первым делом выспаться. И вот теперь поезд мчал его к родным местам – спи сколько хочешь, но сон не шёл. Невольно мысли вернулись к родной роте батальона охраны. Все события, что обрушились на Лаврова как снег на голову, казались ему совершенно необъяснимыми и абсурдными.

В чём только его не обвиняли! И почему – он не только не понимал, но и не знал, что ответить. Он искренне смеялся над вопросами о том, как мог пройти сквозь стены. Все эти расспросы, все эти ничем не подтверждённые обвинения выводили Сашку из себя, вызывая дикую ярость. На удивление, тёплой получилась беседа с полковником Гаркушиным.