Нет счастья в капитализме. Сборник рассказов

НЕСБЫВЩИЕСЯ МЕЧТЫ

В то время я учился в институте, и многие из нас хотели быть гениями. Однажды Андрей, он учился в параллельной группе, сказал: «Я буду учёным…» Он сказал это, но для этого у него не было данных. Закончив, институт, он работал рядовым врачом. Однажды он вошёл в подъезд своего дома, поднялся до третьего этажа, достал ключ из кармана, и не успел вставить его в скважину замка. Три пули попали в него. Две куда- то в тело, а одна в глаз. Он не успел даже вскрикнуть. Его нашла через час соседка, выносящая мусор. Разбитые очки лежали на полу, и лужа крови вытекала из- под плаща. Это были девяностые. Смутные годы. Позже выяснилось – он был как две капли похож на своего брата близнеца. Он был простым врачом, а хотел быть учёным. Брат же был просто неудачливым бизнесменом. Накопив долги, он сбежал из города, и никто не знал, где он скрывается. Этого не знал и Андрей. Но Андрей был сильно похож на своего брата. И их спутали. Андрей получил не свою долю свинца и его похоронили. Через год деньги были возвращены. Брат Андрея вернулся в город. Он вернулся и не вспоминал того, кто за него заплатил кровью. Бандитов никто не нашел. Кому это надо было в годы смуты? Вендетту тоже никто устраивать не стал. Я узнал об этой истории через несколько лет. Я хорошо помнил Андрея, но ещё больше помнил его фразу, произнесенную на втором курсе института: «Я буду ученым». Я-то же хотел быть ученым, но никогда не говорил об этом вслух. Учёным я не стал. Врачом то же был недолго. Я стал тем, кем являюсь в данный момент. Человек, курящий трубку «Петерсон» на балконе, и слушающий шум улицы. Иногда дождя. Но когда идет дождь шум улицы исчезает. Чаще всего это ночь. Да это точно, чаще всего это ночь. Та глухая ночь, когда спят даже машины. Но не спит дождь, и не сплю я. Я держу в руке трубку, заправленную пряным «Гэвисом», слушаю шум дождя, и медленно пью кофе. Водку я не пью давно. Свою дозу я давно выпил.

СЛУЧАЙНЫЕ ВСТРЕЧИ

В комнате удушливо накурено. Какой-то праздник. Общага пустая и погружена в мрак. И мы – несколько друзей и знакомых. Просто друзей, и просто знакомых пьющих дешёвое вино, и не нашедших себе в другом месте в этот скучный, пьяный вечер. Пьяные бессвязные голоса, неряшливая беседа, и она. Как и все мы, она сидела на кровати. Тёмные глаза, чёрное обтягивающее строгие формы платье и яркие губы. Стакан она держала в руке. Стакан, к которому она прикасалась редко. Она просто сидела. Кругом все орали, пытаясь перекричать друг друга, и рассказать каждому что-то из своей жизни. Рассказать то, чего с ними никогда в жизни не было. Густо накурено. Сквозь крики прорывается музыка из радио. Глядя украдкой на неё, я понимал, что её не интересуют ни рассказы, ни музыка из радио. Она была погружена в что-то своё. В своё, которое никто не знал. Не знал этого и я. Она сидела и изредка смотрела на меня. Я на неё старался не смотреть. Я на неё старался не смотреть, но наши взгляды иногда встречались, и тогда лёгкий озноб пробегал по моему телу. Что было с ней, я не знал. Было далеко за полночь. Из комнаты мы вышли вместе. Это я помнил. Как мы оказались вдвоём, и в моей кровати, я помнил с трудом. Зато она это помнила. Когда мы увиделись во-второй, и как оказалось в последний раз, она сказала: «Я благодарна тебе за нашу встречу и эту ночь». За что благодарить её я не знал. Что было особенного в этой ночи, для меня так и осталось загадкой. Всё это она сказала на следующий вечер, когда пришла взять забытые на стеллаже серьги и кольцо. Не обручальное, а простое кольцо с маленьким сапфиром. Она не была замужем. У меня кольца не было, и я тоже был не женат. Уехала она через два дня. Перед отъездом мы не виделись, поэтому и не прощались. Больше о ней я никогда не слышал. Я помню много других застолий, но то застолье из моей памяти стерлось. Стерлось застолье, но остались тонкий аромат её тела, сводящий с ума чувственный рот, обжигающая плоть и одуряющий запах французских духов. Прошло время, и я думаю, мне не удастся даже вспомнить её лица. Лицо я забыл, но не забыл всё остальное. Много стерлось событий и встреч, но осталась та единственная. И я до сегодняшнего дня не могу понять, кто больше всего виноват – тонкий аромат тела, завёрнутый в свежесть плоти или французские духи. Французские духи тогда были редкость. Помнит ли меня она, я не узнаю уже никогда. Я стараюсь об этом никогда не думать. Думаю, что ей то же нет смысла думать об этом.

РАБОТА В БОЛЬНИЦЕ

Декабрьские ночи всегда наступают раньше, чем кончается день. И только по усилению ветра за окном и стиханию улиц ты замечаешь их наступление. Смолкает шум улиц, и лишь редкий троллейбус может сонно прогреметь по улице, утекая в холодную бесконечность. Окна в домах гаснут, и постепенно все погружается во тьму. Последними гаснут фонари, оставляя флюоресцирующий иссиня– чёрный блеск снега, искрящегося на ветру. Последние окна в доме напротив потухли, погрузившись в пучину безмятежного сна. Так каждую ночь. Свет гаснет в доме напротив, но никогда не гаснет в моей больнице. Квадратный трёхэтажный корабль, расцвеченный огнями, несущийся в бесконечность. Уже полтора года я работаю постовым медбратом в этой больнице в отделении патологии новорождённых. Начинался пятый курс института, стипендии не хватало, и устроиться на работу было некуда. В этой больнице мы проходили практику и мне предложили эту работу. Как мне объяснили – высокая заработная плата, тепло … и много других благ. В зарплате я нуждался, а в блага не верил. Первая смена показалась мне сущим адом. На этаже три бокса. В каждом боксе по три палаты. В каждой палате по 4-5 ребёночка в возрасте от 5 до 30 дней. Чаще это тяжело травмированные или глубоко недоношенные дети с травмами центральной нервной системы. После месяца пребывания в отделении они или уходили на второй этап лечения в другие отделения или выписывались домой. Днём в отделении вместе с детьми находились их матери. Они располагались в холле на кушетках и обедали за длинным обеденным столом, протянувшимся через весь холл. Приходили они к утреннему кормлению и уходили после ужина. Каждые три часа им выносили их детей, они их кормили и снова отдавали в палату. Вся ответственность за пеленание, кормление, когда не было родителей, ванны, процедуры лежали на палатных медсестрах.

Когда я впервые появился в отделении, мне казалось, что посмотреть на меня сбежалась вся больница. Высокий, худой парень в стерильно чистом халате, накрахмаленном колпачке, в маске на лице и с большими руками, вызывал жуткий интерес. Все шептались между собой и говорили, что я не продержусь и трёх смен. Даже женщины сбегают отсюда, не проработав и одного месяца. А здесь ещё парень. Удивительная самоуверенность. Но я работаю уже больше полутора лет. Первый месяц мне помогали все – врачи, медсестры, санитарки. Но это было первый месяц. Через месяц я в помощи практически не нуждался и зачастую помогал сам. Работа была сущим адом и доводила меня до галлюцинаций. Вечерняя смена начиналась после ужина в 20-00 и заканчивалась в 8 утра. За это время редко выпадала минута отдыха, а о сне и думать не приходилось. За дежурство нужно было дважды раздать детей мамочкам для кормления. Детей без родителей приходилось кормить самому. Детей собрать, перепеленать за смену не менее 8-12 раз, сделать все назначения, не менее 5-7 детей выкупать в ванночке, сделать генеральную уборку, прокварцевать палаты, заполнить всю документацию, утром вынести все белье на первый этаж, получить новое белье, сдать использованные шприцы в автоклав … и т.д. и т.д. Небольшой отдых появлялся после часа ночи, когда все дети засыпали, и мы собирались в холле с другими медсестрами отделения поесть и попить чаю. Изредка удавалось несколько минут поспать здесь же в холле на кушетке. Но это нельзя было назвать сном. Начинал плакать какой- нибудь ребенок и ты шел его успокаивать. Постоянная невыспанность и хроническая усталость сделали меня болезненно сверхчувствительным. Я даже сквозь сон по плачу мог безошибочно узнавать любого ребёнка в моем боксе. Сначала медсёстры этому не верили и бегали проверять, не ошибся ли я. Потом бегать перестали. И удивляться перестали то же. Я никогда не ошибался. Свет в палатах горел всю ночь, лишь на несколько часов сменялся синим светом кварцевых ламп. В соседних домах по ночам свет не горел, и никому не приходило в голову кварцевать свои комнаты. Люди ложились спать и просто выключали свет. Я этого позволить не мог. Просыпаться город начинал с первым дребезжанием троллейбусов и машин. Загорались одинокие окна. Потом они гасли. На улицах появлялись первые одинокие прохожие. Шум ветра перекрывался гулом улиц и в свои права вступали сумерки нарождающегося нового декабрьского дня. День начинался там за окном. Когда он начинался у меня, я не знал. День перетекал в вечер, вечер в ночь. Что бывало позже, я уже соображал слабо. Ноги были как ватные, глаза едва смотрели на окружающих, тело била мелкая знобящая дробь. До сна было ещё несколько часов. И организм не хотел с этим считаться. Но с этим приходилось считаться мне. Как сомнамбула, на автомате сдавал смену и бежал в институт на практику. Что я делал на занятиях и практиках понять сложно. Амёба, заблудившаяся в других мирах… После занятий приходил в общежитие и тогда начинался настоящий ад. Кое как, раздевшись, плюхался на кровать, и тут же проваливался в преисподнюю. Кошмар сна, прерываемый детскими голосами и плачем. Я громко кричал и просыпался от этого крика. Тупо оглядывался, не понимая, где я нахожусь и, что со мной происходит. Снова куда- то проваливался. И так до бесконечности. 2-3 часа этого безумства. Вечером снова была работа. График дежурств был просто сумасшедшим. Днем я работать не мог, и все смены мне ставили в ночь. Три- четыре ночи подряд, один -два дня выходных и всё заново. И так полтора года. Невозможно было понять, как в первый же месяц работы, я не сошел с ума и не оказался в психушке.

Безудержный интерес у персонала и матерей вызывали наблюдения за тем, как я управляюсь с детьми. Эти крошечные пищащие или кричащие комочки буквально пропадали в моих руках и начиналось что-то невообразимое. В несколько секунд я их распеленывал, подмывал теплой водой из крана, насухо протирал салфеткой, смазывал складки нежных телец маслом и запеленывал в чистые пеленки. Ребёнок укладывался в свою кроватку и на пеленальном столике появлялся следующий пищащий комочек. Матери стояли и наблюдали за мной за широкими стеклянными окнами бокса и живо всё это обсуждали. Мне обсуждать было некогда. Да и не с кем. Мамаш я не замечал. А если и видел, то они казались все на одно лицо. Лицо, закрытое в белую маску. Практически каждая, смена была похожа на предыдущую. Так было до того дня, который перевернул во мне всю жизнь…

ТАИНСТВО

Появление человека на свет является одним из величайших таинств мировоздания. Никто не видит тот миг, когда миллионы кишащих живых существ несутся к той единственной и неповторимой, с которой они соединятся, празднуя торжество продолжения жизни. Сотни миллиардов этих животворящих клеток ежесекундно воспроизводятся на Земле. Но лишь одна из сотни миллиардов встретит ту, свою единственную и неповторимую, сольются с ней в танце агонии, смерти и борьбы. А слившись, начнут делить и соединять воедино свою совершенную, высокоорганизованную плоть, делясь, совершенствуясь и рождая новое, никому неизведанное, сначала беспомощное, но уже такое живое совершенство. Совершенство идеальное, неделимое и неповторимое в своем единстве. И эта магия единения начинает с первых секунд соития, жить своей собственной, обособленной, только ей свойственной жизнью. В первые секунды и дни никак себя не проявляя, она титанически борется за жизнь. Жизнь ради жизни. Она постоянно требует к себе внимания, непрерывно делясь. Проходит всего несколько недель, и гармония клеток превращается в торжество живого существа. И уже можно определить головку, тело, ручки, ножки и первые черты характера. Это маленькое, не обладающее опытом разума совершенство, начинает активно проявлять себя, реагируя на внешние проявления. Оно живет характером родителей, бытом семьи, музыкой земли и мудростью вселенной. Проявления жизни начинается не с первых шевелений внутри материнской плоти, а гораздо раньше – с первым током крови и первых осознанных движений на окружающие раздражители. Смех матери вызывает эмоции движений ручек и ножек; слёзы, волнения и маленькое, не умеющее мыслить существо, замирает, пытаясь пережить страх и горе матери, не проявляя себя никак, а лишь съеживаясь и прячась от боли и страха в свое незрелое подсознание.

С первых секунд соития двух жаждущих продолжения жизни клеток, они сливаются в танце гармонии и торжества жизни. Они делятся не только генетической информацией составляющих их природную гармонию, но и энергетически- информационной составляющей Создателя. И именно эта информационное начало и будет определять как внутриутробное развитие, так и уровень счастья или несчастья после рождения. Многие жизненные факторы, многие люди, события будут влиять, и вмешиваться в этот невидимый жизненный цикл, но он будет определен именно информационной составляющей родителей. За первые сутки соединившиеся клетки в своем стремлении жить, тратят столько энергии, сколько за последующую неделю. За последующую неделю, как за последующий месяц. А за последующий месяц как за последующий год. За этот, кажется бесконечный, а на самом деле очень короткий, период внутриутробного развития, две яйцеклетки проходят путь от простого деления, до высокодифференцированного разумного существа. Хаотичность меняется осознанностью. Осознанность перерастает в опыт. Опыт проживает жизнь.

Зачатие может происходить в любви, в незнании, в результате насилия или безразличия, но рождение живого всегда начинается с боли. Плод начинает испытывать гипоксию, сдавление, и боль прохождения через родовые пути. Выходит, сдавленная головка, одна ручка, плечо, вторая ручка, плечо и наконец, все тело. Какая- то секунда и все тело в новой жизни. Оно еще не отделено от матери пуповиной, но связь эта все слабее, и наконец, пуповина перерезана, и связь с матерью рвется. Появление на свет оглашается первым вдохом и криком. И болью от хлопков по ягодицам рук акушерки. Эта боль ради жизни, ради первых глубоких вдохов. Она не запомнится, но будет до последнего вздоха на смертном одре сидеть в подсознании, формируя инстинкты жизни и смерти.

Выживший в первые минуты, будет стараться пережить первый час. Переживший первый час, будет стремиться прожить первые сутки, первую неделю, первый месяц, первый год. И лишь потом, спустя год, появится искра жизни, сознания и первого опыта. И тогда можно твердо сказать – Я ЖИВУ! Да здравствует торжество! Да здравствует торжество жизни. Приветствую тебя музыка жизни, музыка торжества вселенского таинства. И в основе всего несколько мгновений соития влюбленных или безразличных друг к другу живых тел, и долгий, трудный путь развития. Невидимый, но такой значимый. Рождаются все одинаково, а вот путь, пройденный после рождения у всех разный. Никто, ни в момент зачатия, ни в момент рождения, не знает кем будет рожденное в таинстве существо- или гением, или тираном, или алкоголиком, блуждающим по уголкам помутненного сознания. Но все знают, что совершенство начинается с великого, невидимого созидания и стремления выжить. Нельзя не осознавать всю ценность жизни, даже никчёмного человека. Это таинство. Таинство продолжения рода и им надо дорожить. Никто не может решать, кому жить, а кому нет. Никто не может распоряжаться отведенным свыше, жизненным путем другого человека. Каждый должен пройти свой, только ему отведенный путь. Путь, данный единожды, как подарок свыше. И этот путь не должен быть путем насилия или насильственной смерти. Должны быть всего две прописные истины – это ЖИЗНЬ и ТОРЖЕСТВО ЖИЗНИ!

АГОНИЯ.

Больница словно замерла. Захожу в отделение, переодеваюсь, захожу в бокс. В левой палате, у детской кроватки, склонилась заведующая отделением. Делает ребенку укол. Слышу стонущее, прерывистое «пищание» ребенка. Медицинская сестра стоит сбоку подаёт шприцы, тампоны, что-то сбивчиво отвечает. Захожу, здороваюсь. Вполоборота заведующая поворачивается ко мне:

–Сегодня днем ребёнок поступил из роддома. Нежизнеспособен. Глубокая недоношен-ность, экстраверсия органов, множественные пороки органов, трехкамерное сердце. Четыре дня провёл в роддоме, а вот сегодня перевели к нам умирать. Ты сегодня на ночное дежурство?

–Да.

–Думаю, ему осталось жить несколько часов. Дежурного врача можешь не вызывать, и так всё ясно. Сделай сердечные, аналептики, массаж сердца, ну, а там видно будет. Если умрет в твоё дежурство – зафиксируй время смерти, пусть два часа полежит в кроватке в палате, ну а потом вынеси в вентиляционную комнату. Да и напиши посмертный дневник наблюдений.

–Всё понятно.

Принял дежурство. Начинается привычная суета. Назначения, пеленания, кормления, снова пеленания, и так без конца. Нескончаемый поток дел. Мамаши все ушли домой. Отделение пустое. Лишь дети в палатных боксах, и мы – обслуживающий персонал. Время к девяти вечера. Тяжелый ребенок вяло застонал, закатил глаза, несколько судорожных вдохов, и остановка дыхания. Прозрачное хилое тельце, впалая грудная клетка, свёрнутые в калачик косточки ног, обтянутые пергаментом кожи, впавшие, закатившиеся в синеву век глаза с какими- то невероятными огромными, густыми ресницами. Одеваю в уши фонендоскоп. Тонов сердца не слышно. Сплошной гул перетекающей крови. Последний удар. Сердце останавливается. Дыхание прекращается. Делаю непрямой массаж сердца, ввожу в катетер сердечные, дыхательные аналептики. Проходит десять, двенадцать, пятнадцать минут …, но всё бесполезно. Всё кончено. Прекращаю все мероприятия, заворачиваю, бездыханное, остывающее тельце в пелёнку и оставляю лежать в кроватке. Через два часа возвращаюсь – чуда не произошло. Сердце не бьётся, дыхания нет. По телу на спине пошли фиолетовые пятна. Смерть вступила в свои права. И для этого ребенка всё кончено. Так думал я. Но думал я, как оказалось, неправильно. Заворачиваю в пеленку мертвое тельце и уношу в вентиляционную комнату, в конце коридора. Кладу маленький безжизненный комочек на широкий оконный подоконник.

Если дети умирали вечером или ночью, их всегда завернутыми в пеленку оставляли до утра в вентиляционной комнате, а утром приходила санитарка, и вместе с историей болезни уносила умершего в подвал больницы, а днем приезжала «труповозка» и ребенка увозили в городской морг. Своего морга больница не имела.

Санитарка отделения Нина Александровна утром всегда приходила в отделение первая. Обходила все боксы, интересовалась, как проходило дежурство, в чем нужно помочь. Так было и в то утро. Открывается дверь. На пороге Нина Александровна:

– С добрым утром! Как дежурство?

– Доброе утро… Да нормально. Ах, да, там с вечера ребенок умер. История на столе. Ребёнок в вентиляционной.

– Хорошо. Поняла. Всё сделаю.

Дверь за ней закрывается. Продолжаю спешно доделывать дела, готовиться к сдаче смены. В это время истошный вопль из коридора, и быстрые, топающие ноги к моей двери. Бросаю все дела, выскакиваю в коридор. Попадаю, почти в объятья Нины Александровны. Шапочка на её голове сбилась на затылок, руки трясутся, лицо бледное, заикается, ничего толком сказать не может. Трясу её за плечи.

– Да успокойтесь Вы! Что, ну что там ещё случилось?

– Там… там…

Заикается. Голос срывается на хрип, машет руками в сторону конца коридора.

– Да спокойно скажите, что случилось?

– Там, там… этот покойник дышит…

– Какой покойник, где дышит?

– Там… И машет руками в сторону вентиляционной комнаты.

Бегу по коридору. Вбегаю в вентиляционную комнату и вижу – на подоконнике лежит развёрнутый, умерший вечером ребёнок, и прерывисто дышит. Я в ужасе. Ведь я сам с вечера зафиксировал его смерть, через два часа убедился в этом, и что? Чувствую, что впадаю в какой-то ступор – руки и ноги костенеют, волосы на голове «встали» дыбом. Не могу сказать ни одного слова. В какой-то горячке быстро заворачиваю ребенка в пеленку и несусь через все отделение в палату. Нина Александровна за мной вдогонку. В отделение начинают подходить мамаши детей, никто ничего не может понять. Всем интересно, что случилось. На ходу оборачиваюсь быстро к Нине Александровне:

– Быстро зовите доктора.

Прибегает дежурный врач. Следом приходит заведующая отделением. Объясняю всё, что произошло. У всех состояние полной прострации и тихого ужаса. Усталость сняло как рукой. Меня успокаивают и выпроваживают домой. На лекции я в тот день не пошел. Жуткое чувство пустоты, и растерянности. А также бессилия. Долго думал, что и как всё это произошло. А произошло всё вот как.

Да, ребенок умер. Реанимационные мероприятия не помогли, несмотря на непрямой массаж сердца и вводимые медикаменты. Через пятнадцать минут начал умирать мозг, а потом и другие органы и системы. Так прошло несколько часов. Но в какой- то момент, накопившийся в клетках продолговатого мозга, дыхательный аналептик заставил отмиравшую клетку дать импульс, импульс по нервному волокну передался сердцу, сердце трепыхнулось, дав импульс еще не свернувшейся крови, которая поступила в легкие, и легкие задышали. Так, через несколько часов после наступающей биологической смерти, организм начал, несмотря на смерть мозга, свою, новую, только ему известную жизнь. Природа протестовала против смерти. Разум покинул тело, но плоть взбунтовалась. Жизнь ради жизни. Плоть против разума. И эта агония противостояния длилась более двух суток. Все закончилось, слава богу, не в мою смену. И я при этой окончательной пляске смерти не присутствовал.

Через несколько месяцев аналогичный случай произошёл в областном институте материнства и детства, в отделении патологии, где заведующим в тот момент был мой приятель. Но там ребёнок прожил чуть более одних суток.

Столкнувшись с этими проявлениями борьбы плоти за жизнь, начинаешь понимать всю ценность и неповторимость однажды данной, пусть и на короткий миг, жизни. Жизнь после смерти. Жизнь, воплощенная в смерть.

ВАКХАНАЛИЯ СМЕРТИ

Поздняя весна, зелень газонов и аллей, тёплый прозрачный ветер. Торжество рождения новой жизни. Подхожу к больнице. Со двора выезжают и въезжают скорые помощи. Поднимаюсь по лестнице больницы и никого не узнаю. Бегают какие- то незнакомые мне люди. В отделение нет ни одной матери. Принимаю быстро душ, одеваюсь в новое больничное бельё, вхожу в бокс. В боксе заведующая отделением и ещё два врача. На половину заполненные палаты новыми больными детьми. И те страшные слова: «вспыхнул» один из городских родильных домов. Стафилококк. Все дети поступают в нашу больницу…»

Инфекция «вспыхнула» в одном из городских родильных домов. Для питья детям воду доставляли из аптеки. Вода оказалась заражена стафилококком. Поначалу в родильном доме пытались вспышку инфекции скрыть, но первые смерти детей привели к тому, к чему привели. Дети стали умирать каждый час, но потом уже не только в родильном доме, но и в больницах, куда их срочно переводили.

Всех детей отделения или перевели в другие больницы или срочно выписали домой. От всего услышанного трудно прийти в себя. Несколько дней ни мы, ни врачи не выходили из отделения. Но всё было тщетно… Ни один ребёнок не выжил. Они поступали в больницу всего на несколько часов, и потом умирали. Слёз их матерей я-то же не видел. Дети умирали быстрее, чем родители успевали доехать до больницы и оформиться в отделение. Весь этот ужас длился несколько дней. А потом быстро прекратился. Дети поступать перестали. Отделение отмыли, и начали снова принимать плановых детей. За время вспышки инфекции в нашей больнице умерли более тридцати детей. По городу более пятидесяти. Более двух десятков этих детей умерли на моих руках.

После того как ребёнок издавал свой последний вздох, он ещё два часа лежал в своей кроватке. Я писал посмертный дневник в истории болезни, после чего заворачивал этот бездыханный комочек в пелёнку и выносил его в вентиляционную комнату, откуда их утром санитарка относила в санитарную машину и увозили в морг.

Через неделю убитые горем родители вышли на демонстрацию. Матери в чёрных платках, мужчины с чёрными повязками на рукавах. Колонна растянулась более чем на километр. Она молча лилась посередине проспекта. В руках над головами мужчины по двое несли более пятидесяти маленьких обитых красным шёлком гробиков. Несколько гробиков было обито небесно- голубым шёлком. На крышках чёрные кресты. Последняя дань богу. Богу, который не смог их защитить. Чем они, едва появившись на свет, так смогли прогневать бога. Этого не мог понять никто. Для меня это то же осталось не понятным.

К процессии все больше присоединялось людей, останавливались машины. Нарастал гул. Громко за сигналила одна из машин и к ней стали присоединяться другие. Проспект встал. На какой-то момент встала и вся процессия, но потом, будто что- то, вспомнив, снова двинулась вперед по направлению к администрации района. Но до администрации они не дошли. Оставалось несколько сотен метров, как налетел шквалистый ветер, поднялась буря пыли и потоки ливня смешали пыль с грязью. Колонна по инерции ещё сколько- то времени шла, но потоки воды и шквалистый ветер погнали людей в подворотни и подъезды домов. Машины разъехались. Через час всё было кончено. Ветер резко прекратился, снова вышло солнце, ярко заблестела зелень деревьев и газонов, потоки воды смывали грязь на обочины, а улица была пуста. От всей процессии остался лишь одиноко перевёрнутый у обочины голубой гробик с оторванным, сбившимся на бок чёрным шелковым крестом. До администрации так никто и не дошёл. Ветер и дождь разметали людей по проулкам, а горе загнали в квартиры безутешных родителей.