Покурить оленя в Гарманде. Ироническая проза

– Как твоя фамилия? – спросил он молодого человека, похожего на боксера полутяжелого веса. Тот замялся. – Ну, зовут, как, кому надписать на память?

– Зачем фамилии, дорогой? Мы же не в КПЗ! – воскликнул как бы боксер, и Пафнутий оценил его юмор. Но через секунду какая-то тень наползла на плетень его души. Он поперхнулся пивом и стал энергично благодарить всех за компанию и торопливо прощаться, чтобы не опоздать, а у него назначена важная встреча.

– Обижаешь, земляк! Зачем автобус? У тебя деньги лишние? Сейчас наш кореш кончает смену и домчит на пазике, как на лимузине, куда надо. С ветерочком домчит, к бабке не ходи! Да мы, хош знать, студенты, кто в школе-магазине, кто в университете-универсаме, кто в совхозе-техникуме, а кто и втузе-заводе, ха-ха.

Пафнутий допил пиво и вдруг ощутил нестерпимое жжение внизу живота и позывы.

– Где у вас тут туалет? – смущенной скороговоркой спросил молодого человека и оглядел других как бы молодых боксеров.

– Тебе, папаша, какой? Платный или за углом?

– Лучше бы бесплатный. Нечестно зарабатывать на этом.

Молодой вызвался проводить его в платный туалет, но на халяву. Он терпеливо ждал, когда Пафнутий облегчится, и вдруг достал из кармана баллончик. Не успев прочесть название, Склерозов услыхал резкое шипение, и какая-то душная струя метнулась ему в глаза, выдавив стакан слез, остановила дыхание и стерла мысли.

Очнулся он не скоро и, не понимая, кто есть кто, а кто есть никто, услышал какой-то полузнакомый полуголос. Мол, лихие ребята заманили бедолагу в частный автобус – домчать с ветерком до города, как поехали по лесной дороге вдоль дубов, увидели одиноких путников, подобрали с его разрешения, как автобус вскоре якобы сломался, и веселые молодые ребята набросились с гиканьем и хохотом и выстрелами холостыми патронами, раздели, разули, выкинули из автобуса, вручив для прикрытия наготы грязные обноски.

Эти гады-сволочи, – говорил некто, наученный горьким опытом, – выслеживают магаданские рейсы, снимают пассажиров на видео, а потом могут даже в другом районе красотку подослать, пивом опоить, в ЦУМе, а то и на ВДНХ, на понт и на пушку берут и никакого с ними сладу. Гоп стоп нон. Некоторые магаданцы, все-таки самая читающая публика в бывшем СССР, разгадывают эти подлые маневры, себе дороже. Того они стращают и требуют выкуп. Кто-то струхнет, так все отдаст, а иной торгуется, выгадывает, будто и впрямь рынок.

Один ушастый оказался ушлый, вообще отвертелся, даже с прибылью. Я, – говорит, – урка колымский, Вася-Сморчок, лучший друг чеченцев, если меня тронете, так такую братву высвистаю, они все отмороженные, по два пожизненных срока имеют и по три вышки, они вас всех до седьмого колена вырежут руками по локоть в крови, им терять нечего. Такое у них чувство локтя. И так у него убедительно это вышло, что дрогнули губители, в друзья стали ему набиваться. Он артистом из Магаданского театра оказался – заслуженным. Блатные песни исполнял так, что даже милиция рыдала.

У Пафнутия от этих слов в ушах зазвенело. Понял, что надо делать. Он свои выборные плакаты подкорректирует. Портрет остался, а текст сочинился такой: «Разыскивается опасный преступник, серийный убийца, совершивший побег из уранового канцерлагеря в Сусумане Пафнутий Склерозов. Он же Мясник. Он же Могила. Особо коварен и жесток. В мести страшен и не знает пощады. Может носить усы. Особая примета: любит пиво на халяву».

Выйдя из медпункта, Пафнутий нашел тут же, в порту, частного мужичка с компьютером, который подряжался срочно изготовить визитные карточки, гороскоп и генекол… то есть генеалогическое древо и заказал ему плакат. Через двадцать минут он развесил чудо полиграфии в десяти местах вокзала – от буфета до туалета. Перечитал написанное и от руки коряво добавил: «Главная особая примета: его гов … (зачеркнуто) дерьмо тонет в воде».

(При последующих анализах выяснилось, что в кишечнике Склерозова поселились бактерии, улавливающие золото из водопроводной воды и импортной еды, как-то голдпюре, голдпиво и голдшоколад «Альпенгольд»).

Через час некто в черном чулке на бритую голову понуро всучил ему пачку купюр толщиной с лошадиное дышло.

– Прости нас, брат Пафнутий, так уж вышло, – сказал неизвестный и пододвинул ногой ящик баночного пива. – Зла не держи, ладно?

– Пиво из холодильника? Ладно, на первый раз прощаю. Разбаловались вы тут в столице, жируете, а, быть может, по вас давно Колыма плачет. Она таких гнид давит. Да ладно, живите покуда.

Болезнь на букву С

Собственно говоря, герой наш не всегда Склерозовым был, более того, даже Пафнутием стал недавно, полвека числился Павлом Морозовым, гордясь отдаленным как бы родством с пионером-героем, пока не началась демократизация, и привычный мир не перевернулся с ног на голову. Стон прошел над землей, кумиры-классики покатились, грохоча, в тартарары. Никто не устоял. А уж бедного пацана, пионера-героя, свергли с постамента и сделали врагом всего прогрессивного человечества, превзошедшим изначально-библейский образец злодея.

Двойному тезке было особенно тяжко, будто этот обвал случился внутри него с обрывом нежных внутренних тканей организма. Душа требовала чего-то страшного, наподобие очищающего самоубийства. Хотя Пафнутий и обладал уникальной способностью выкидывать проблемы из головы посредством забывания, но здесь такой тяжкий случай, что каждый, кому ни лень, многажды на дню напоминает тебе ухмылочками, а подкорке не прикажешь, она бунтует и ставит пикеты. И где еще не поговорить о веревке, как ни в доме повешенного!

Кому-то, может быть, нравится, когда ему в рожу плюют, а Пафнутию не очень. Хоть из дому беги. Заманчивый по своей простоте выход забрезжил, когда прокатился по земле, в том числе магаданской, смерч выборов. Оказалось, для участия в них уже не требовалась апробация в недрах парткомов и профкомов, которые все, как один, люто ненавидели Пафнутия за самостоятельность суждений и талант самообучения и стремились морально стереть его в порошок – на всякий случай, из инстинкта самосохранения. Конечно, поучаствовать в выборах стоило, хотя бы ради того, чтобы увидеть, как выглядят деформированные надменные мурлофизиономии, когда он депутатом станет ногой открывать двери их теплых кабинетов.

Пафнутий – человек порывистый и многоканальный, как 16-дорожечный магнитофон «Грюндиг», на каждой дорожечке своя блатная музыка наяривается, вот так ему хочется попасть одновременно в несколько мест: на рыбалку, охоту, в баню, махнуть в город за двести пятьдесят верст седьмой воды на киселе хлебать.

А вообще-то пора уезжать из поселка, 25 лет прошли, как миг, будто срок отмотал по мокрому делу. Такие ассоциации неспроста, ведь рядом с поселком зона, зекашек полно, куда ни глянь. Раньше об этом старались не говорить, а теперь, на фоне настоящей свободы хочется и за папу, и за маму, и за кота Ваську ложечку скушать, глоточек ее в три горла глотнуть. Нас, мол, тоже угнетали, а сейчас мы ух! – покажем, кто есть кто. А кто – никто.

Тут как раз писатель правдолюбец приехал из Москвы. Выступает в клубе, учит жить и волю любить, отдать голоса в Москву за самого демократичного демократа, который здесь когда-то сидел и чьим доверенным мурлом он является.

– Так теперь каждый в депутаты? Здесь люди и побольше отсидели… Кстати, как фамилию поменять? Как бы это получше провернуть? – В обычной своей многозначной манере сказал Пафнутий, поскольку именно это пришло ему в данный момент в голову – стать депутатом, пусть не в Москве, так хоть в Магадане.

– Сменить фамилию? Проще простого. Допустим, ты по паспорту Белов. Стало быть, Вайс.

– Понял! Исаев и Штирлиц! Малдыр – Мойдодыр.

– Ну да, где-то так. Анатолий Климин – Том Клайм, Маликов – Кельвин Кляйн, Ледовской – Айсман, Красногор – Ротенберг, Черноног – Блекфут, Рыбицкий – Фиш, Лисицын – Фокс, Медведев – Бэр, Волков – Вольф, Птицын – Фогель. Христофор Ездовой – Крис Картер, Чизов – Сырьев. Калашников – Шмайсер. Кошкин – Кац. Поляков – Фельдман.

– А если иностранного языка не знаешь? – сказал Пафнутий и привычно поймал себя на мысли, но это гораздо лучше, чем ловить на слове и, тем более, на деле: «А если как их директор, – тогда как? В рукава просунул руки, оказалось, это Брюкер. Какие уж тут выборы!»

Правдолюбец пожал плечами и принялся своими столичными проблемами широкого полета загружать ошизелых узколобых провинциалов. У него, видите ли, память. Ничего не может забыть. Энциклопедии в голову вбиты, телефонные справочники разных городов и тонны газет. Столько всякой всячины, будто резцом на граните вырезано. Какие-то десятистепенные встречи, имена и лица. Бабы второстепенные. Благо бы хоть приятное, а то до мрака доходит в своем парадоксе абсурда.

Одно время в газете работал, так блокнотов не вел, все запоминал намертво. Потом, чтобы выбросить из головы всяческий мусор, завел записные книжки, испишет и сожжет, чтобы вместе с чернильными строками информацию изжить. Зря – не мог из памяти вырвать ничего. Душа больным ребенком ныла и стонала, а перед глазами проносились сожженные слова. Пить пробовал запойно, но помнил все, каждую мерзкую секунду бытия. Головой в стену бился до сотрясения мозга второй степени, но – как с гуся вода, да каждая капелька камень долбит.

Пафнутий про себя знал, что глаза у него завидущие и руки загребущие, но прощал этот небольшой недостаток из-за суровости климата и заслуг в освоении Крайнего Севера не щадя живота своего. Естественно, он завидовал деньгам, даже малым, однако не сильно убивался каждому отдельно взятому случаю, находя достоинства в себе, затыкая порванную эмоциональную плотину мешками с житейским мусором. Завидовал он не только вещественным, но и нематериальным достижениям и свойствам, например, талантливому поп певцу, который как-то приезжал в поселок, трясся и стенал на сцене, а через час отбыл в гастрольном фургоне, оставив зону эмоционального разряжения, будто выпив весь воздух в округе, а потрясенные местные дамы все, как одна, в эту ночь отказали в ласке своим мужьям. А он-то еще шутил, мол, на Чукотке меня забросали гнилой морошкой, в Австралии тухлыми страусиными яйцами, а в Монголии бараньими курдюками.

Узнав о феноменальных способностях правдолюба, Пафнутий загорелся, покрылся пятнами, затем позеленел, как лопух, опять покраснел, как перец, пошел испариной, как конский навоз и успокоился.

В эти мгновения ему вспомнилось, как в школе перед девочками опозорился, когда зеркало им в туалет на палке протягивал с целью подгляда и облажался на десять лет вперед, пойдя в отцовских калошах на двор по большому и наваляв в обувку. Нет уж, лучше склероз. Если помнить все неприятности, доставленные даже близкими людьми, все невыполненные обещания, жизнь превратится в ад. Ведь он не заскорузлый циник с кирзовой душой, стыд и страдания – не чуждые для него материи, эхх!

Разве я не прав, – размышлял Пафнутий? Могут ли быть воспоминания приятными? Стоит пойти их узкой тропинкой, обязательно сверзишься в какую-нибудь мерзость!

Склероз Пафнутию даже нравился, с ним жизнь бежала легко, без угрызений. Другие вон жалуются на головную боль и мучаются неизвестностью: что же такое с ними случилось, пока с наката на грудь пребывали в отключке. А он вообще не ведал, что творил и никогда не припоминал, что случилось день-два назад, поскольку такое забвение посещало его ежедневно. Слово «вчера» ему было чуждо, он строил массу планов на будущее, не смущаясь тем, что устремления были взаимоисключающи. Склероз помогал и в этом случае, словно жидким азотом вымораживая большинство всходов на грядке. Ведь когда сажаешь морковку, ее вскорости нужно прореживать, оставляя столько корешков, сколько нужно. Так и замыслы. Быстрая смена ориентиров, как правило, спасала от попадания впросак. На каждую волну интереса набегала противоволна, и на каждое ядие находилось противоядие, живительная сила самоуничтожения была безотказна. И нет прекрасней белого листа в книге бытия!

После собрания зарулили домой к Пафнутию, квартира его как местная достопримечательность для заезжих, куда могли приходить в складчину и свои. Пили голубичное вино, закусывая долбаниной из чира, правдолюбец рассказывал, как работал по молодости санитаром в психлечебнице и вдруг неожиданно басом запел, а затем заговорил нараспев:

– Ой, склероз, склероз не склерозь меня… Тут у вас пребывает сын одной нашей милой дамы, работницы союза писателей, в вашей зоне, надо повидать. А вообще-то Амальрик здесь сидел – буревестник демократии, пора ему памятник поставить. Не склерозь меня, моего коня!

– Отчего ж, поставим, – авторитетно заявил Пафнутий, тут же забыв об этом, но именно тогда впервые появились у него вполне отчетливое желание и отвага назваться Склерозовым. Тем более что у правдолюба псевдофамилия была Лайер, что означает Неправдин.

В редакции районной газеты, куда Склерозов приходил с коллективной жалобой на жизнь, его поразил ответственный секретарь. Фамилия его была Старухин, и Пафнутий легко переиначил ее на иностранный манер: Старк. Особо впечатляла манера давать клятвы по любому поводу. Мол, пусть у меня отсохнет все, если это не так и чем-то позвякивал в кармане. Наверное, мозги входили в этот список.

Когда Склерозов приехал в редакцию во второй раз, чтобы опубликовать свою программу, главным пунктом которой было перекрытие плотиной Берингова пролива и строительство железной дороги из Южной Америки через Северную, Сибирь, Европу в Африку, Старухин сделал вид, что помнит посетителя. Скривив рот в улыбке, он, как в первый приезд Пафнутия, достал из урны плотный ком бумаги, размером с футбольный мяч, бережно, в несколько приемов, развернул, отгребая окурки, селедочные шкурки и конфетные фантики, отодвинул консервную банку из-под бычков в томате, доверху набитую сигаретными бычками, бережно разгладил на столе, поискал глазами нечто, и, сдерживая носовое дыхание, произнес это в телефонную трубку, затем вновь сгреб мусор, смял бумажный ком, с силой переложил его из ладони в ладонь, боксерскими движениями упаковал и резко метнул в урну: хак! Пафнутий понял: свой! Счастливый склеротик, не помнящий своих обещаний и не испытывающий грызни совести по поводу и без повода по ночам.

С утра Старухин набрасывал задание самому себе по пунктам, которыми нагружали его многочисленные друзья и родственники. Выполняя тот или иной пункт, он зачеркивал его жирным красным карандашом, а когда список завершился, приходил в неистовство, комкал листок, заворачивал вместе с другим мусором в газету и отправлял в урну, чтобы через несколько минут отыскивать телефон или фамилию как говорят археологи, в культурном слое.

Наверное, вот так и ему, Пафнутию, придется поступать, если станет депутатом, так же открыживать исполненные наказы избирателей. Слуга народа, как ни крути! Кушать подано, что ли? И он зябко передернул плечами. Брррр! В тот вечер Пафнутий с удивлением и приятным удивлением узнал, что Старка не берет алкоголь, как и его самого. Ни водка, ни «Старка».

Решение Пафнутия сменить фамилию укрепилось после того, как он, выиграв выборы, вошел в состав местного парламента и встретился с начальником Жилтреста и спросил после радушной беседы, не забудет ли тот его просьбу под рубрикой «возможны варианты».

– Обижаете, – сказал директор. – Я могу отчитаться за каждый день и час любого из двадцати пяти лет работы. Никакого компьютера, просто не выбрасываю бумаг, в конце дня корзинка пуста, а все листочки и записочки подшиты и вклеены куда надо. И бухгалтерские книги под рукой. Не надо загружать подчиненных, если требуется какая-нибудь справка. Да и не наврут. А то, знаете ли, левая рука не знает, что делает правая. Люди нередко жалуются на память и никогда на слабину ума.

– Я не жалуюсь на память! У меня ее нет. У меня и фамилия такая Склерозов. Пафнутий. Но кто меня хоть раз увидел, не забудет никогда.

Как особо ценный кадр неономенклатуры, Пафнутий получил квартиру в новом доме, построил там пять кладовок: в подвале, на лестничной площадке за лифтом, на крыше и стал заражать население своим боевым жизнелюбием и бытовой мудростью. Скоро у него появились последователи и поклонники, оптимисты и склеротики, любители баньки и полбанки пива под копченую горбушу с душком. Пафнутий, как воздушный змей на ниточке, летал, чувствовал себя значимым, мудрым, умным и огромным, будто великан в стране лилипутов.

Тот, кто видел Склерозова и его компанию впервые, недоуменно восклицал: «Как? Как? Общество «Память?» И получали решительную усмешку. Забвение, склеротизм-пафнутизм, укорочение памяти – только это дает иллюзию и счастье, особенно в наше смутное время. Размытые картины бытия, как сон без снов, песня без слов, картина без красок, вино без алкоголя, рана без боли. Каждому времени – свои песни, свои герои. Главная черта пафнутистов – самоотречение, кто-то уже два раза отрекся от самого себя, друзей, идеалов, а кто и три, поменял как перчатки собственную кожу, а без наркоза-склероза сделать это невозможно. С другой стороны, несмотря на склероз, у Пафнутия редкая генетическая память, крепкие связи с праотцами.

Появилась в городе и альтернативная банька, прозванная в городе Мокробанк. Лидер ее, Огнев, хотел Феерферковым назваться, когда же его однофамилец облился бензином и едва не сжегся, протестуя против бюрократизма, стал Фальшфейеровым. Организовал политический тотализатор «Павлик рилейшн» и всегда ставил свои тридцать конвертированных серебренников на беспроигрышную политическую лошадь, пферд по-иностранному.

Тот странный гражданин вылил себе на голову полтора стакана бензина с чрезвычайно низким октановым числом, такой уж смог достать на колонке, по всей видимости, разбавленный, и вызвал для крутого разговора высокое должностное лицо. Пока его грозный ультиматум циркулировал по коридорам власти, горюче-смазочный материал, явно керосинового аромата, ударил парами в глаза самозаложника, полоснул по обонянию, наждачно шаркнул по коре головного мозга, токсикоманы это хорошо знают. Больнее всего стало глазам, они слезились ручьями, да просто жаль стало себя во цвете лет. Когда вышло должностное лицо, у протестанта было лишь одно желание: промыть гляделки, и соответствующие указания сопроводить до умывальника были отданы дежурному постовому. Протестант умылся, отсморкался и влажным дрожащим голосом поблагодарил всех, кого увидел обновленными очами, за помощь. Вот еще штымп выискался!

Собственно говоря, данный случай напрямую не относится к Пафнутию, но это лишь на первый взгляд. Вон Холодову Диме памятник поставили, а надолго ли?

Упсовый Пафнутий

Когда на всю квартиру разнесся жгучий запах мыла, Пафнутий понял, что случилось непоправимое. Как ни жалко, снял кастрюлю с огня и вылил содержимое в унитаз. А варил он себе американские куриные пупки, привычно купленные на базарчике возле «Луча», по форме и запаху напоминающие обмылки. Это была не первая неудача ветерана быта. До этого он прокололся со свежим молоком, по вкусу точь-в-точь восстановленное, да и с маслом дал промашку, голимый маргарин. Уж, не переключиться ли на покупки в магазине «Адмирал», где каждый раз задаром дают фирменный пакет?

Впрочем, так круто рвать с привычками нельзя, – отогнал от себя смелую мысль Пафнутий. Да и причина на сей раз, в общем-то, субъективная: промывал пупки в раковине и смахнул туда заскорузлой рукой обмылок, а затем сварил. Ничего не поделаешь. Зато будет, что рассказать друзьям, пусть посмеются, не пропадать же такому случаю в безвестности. Мыльная опера какая-то, и он ее сочинил. Хорошего мало, но и не конец света. Какая-то старческая рассеянность обуяла. Или, скорее всего, простуда начинается, от нее вся моральная слякоть и пессимизм песий.

Мыльная опера – тоже придумают! Вот если бы деньги так не кончались, как эти сериалы!

Пафнутий Склерозов был внушаемым человеком, знал это про себя и если относил это иногда к недостаткам, то если это касалось кого-нибудь другого, компанейский человек должен быть терпимым. И вообще-то лучше не противиться судьбе, она знает, что делает и обязательно вывезет по кривой дорожке.

После того, как Склерозов рассказал друзьям в бане о своей проблеме, ему подарили пойло-ерш Бритого, и уже через день он почувствовал, как отрастают внутренние крылья. С большей, чем прежде, энергией стал прогуливаться по городу, как он говорил, по большому кругу, навещая приятелей, с кем был связан горячими узами парной. Березовые флюиды витали в воздухе, напоминая о телесной и душевной чистоте, романтике и отвлеченных от какого-либо смысла разговорах. Дружбу он заводил легко, по наитию, мать ее, будто привечал щенка, который, как правило, из благодарности по зову души в щенячьем восторге чудесным образом начинал поить его пивом на халяву.

Телевизору он тоже верил и был благодарен за то, что рекламисты втягивают зрителей в веселую игру, к которой нужно относиться с иронией, но если не верить ничему, можно, в конце концов, оказаться в дураках. В силе моющей жидкости, которую рекламировали с помощью сценки из двух испанских городов, он убедился на собственном опыте. Три месяца мыл тарелки одной бутылочкой этого пахучего мыла, правда, не очень жирные, ведь сало – радость универсала, он по случаю отъезда жены на материк ел с дощечки, селедку и лучок с газетки, картошку со сковородки, а пельмени с дуршлага.

Названия иностранных городков из рекламного клипа он пытался отыскать в атласе, но безуспешно, и это вызвало желание назвать их Содомом и Геморроем. Пафнутий не терпел обмана и если попадал впросак, старался отыскать для себя смягчающие обстоятельства. Втайне он продолжал надеяться попасть в Испанию и поискать населенные пункты на местности с помощью языка, который, как известно, при настойчивом применении доводит до Киева. Только он никак не мог взять в голову, зачем жарить на противне столько мяса, когда есть шампуры. И если уж остались горелки от шкварок, то ведь их можно было бы корочкой хлеба отшлифовать! Эх, заелась заграница! Надо же – сало в канализацию спускать! Цивилизация, называется!

Один молодой мужчина рассказал по телевидению, что служил в иностранном легионе во Франции. Познакомился с одной шерше ля фамой. Позвала в гости. Ну и он, чтобы ее удивить, принес шмат сала на два килограмма, который ему прислали с родины через три границы, чтобы, значит, от чистого сердца ту иностранку окончательно покорить национальным блюдом – салом с чесночком. А она, ни слова не говоря, развернула холщовую тряпочку и даже не попробовала гостинец, в мусоропровод скинула. Это, мол, яд! Сказать не смогла, так нарисовала на листке череп и две кости. Услышав такое, Склерозов побагровел от негодования, но тут же остыл. Он понял так, что парень шутит. Сам любил пошутить, баки залить, лапши навесить, но до такого ни разу не доходил.

Пойло-ерш исправно служило ему, а это уже кое-что. Поднимал эмоциональный тонус на должную высоту. Поэтому, простыв, Пафнутий доверчиво потянулся к другому медикаменту, аспирину-упса, хозяин аптеки был его банный знакомый, и, встретившись в офисе, они пошутили над созвучием в названии «упса», почему не «попса»? у пса. Или опоссум – созвучный, хотя и неведомый для наших мест зверь.

Если что, звони, сказал приятель и записал на листке свой телефон, поскольку Склерозов не признавал визитных карточек из-за мелких букв. Решив не поддаваться простуде, Пафнутий, не откладывая в долгий ящик, тут же, в кабинете аптечного знакомого, выпил упсы, вытер усы и принял баночку пива на халяву, вспомнил с приятелем старые времена, когда пивко было густое и темное, настоянное на ветках стланика, и как они ящиками употребляли его с друзьями, непременно подчеркивая, что это жидкий хлеб.

Водка тогда тоже была прекрасная – мягкая и сладкая, как женщина в сорок лет. Магаданцы ходили веселые, часто пели за столом, дрались редко, а если случалось, не били по лицу, а лежачих не пинали по печени. И еще ему припомнилось, что бичей было больше, но одеты они были приличнее, приходилось приглядываться, чтобы отличить иного деклассанта от гегемона. И вообще они по большей части летом работали – кто в море, кто на сенокосе, а кто и на золоте. Теперь-то все пообносились, и многие пахнут конефермой, больше стало паразитарных насекомых, болезней, а горячей воды, мыла и элементарных лекарств – гораздо меньше. Жизнь перестала что-либо стоить, а смысла ее не найдешь даже на дне бутылки. Кстати, раньше собирая стеклотару, можно было кормиться, а теперь пиво в банках, а водка в одноразовых, с винтом, бутылках. Да что уж там, одернул себя Пафнутий, надо отлежаться, чтобы людей не пугать. Пессимизм – он такой, с насморком возрастает. А солнышко пригреет, так жить хочется.

Дома, достав из кармана лекарство, он обнаружил небольшую листовочку, отыскал очки и принялся читать. Оказалось, медикамент предназначен для беременных женщин, а в качестве побочного эффекта возможны боли в низу живота, крапивница и жар в коленях. В ту же минуту у него зажгло в указанных местах, боль стрельнула, как из двустволки в колени и в локти, начались родовые схватки.