Штрихи

– Извините, но где-то там, внутри меня, живет еще один точно такой же, как я. Невидимый человек.

У меня есть подозрение, что кроме него существует четвертый, пятый и так далее. Однажды он приходит и поселяется где-то внутри, не спрашивая об этом. В любое время, когда захочет. А потом заселяются его квартиранты.

Я очень хорошо знаю этого человека.

Его зовут Мистер Бесконечное Одиночество.

Шаги по следам Кафки

В каком-то другом мире живет человек. В его мире все серое, там нет других красок. Там есть только оттенки, множество оттенков серого цвета. Каждый из этих оттенков что-то значит, в каждом из них заключена информация.

Этот человек живет в большом сером городе. В этом городе часто идет дождь. Каждое утро он выходит из своего дома, чтобы идти на работу. Он смотрит серыми глазами на легкую дождливую пелену, поеживается, делает шаг и вливается в поток прохожих. Рядом с ним проплывают силуэты людей, там нет ничего четкого, осмысленного, все расплывчато и лишено логики. Там свой миропорядок, недоступный пониманию.

Шаг у этого человека размеренный, как будто он идет в такт с манометром. Тик-так, тик-так. Он идет по бледным серым улицам, не глядя по сторонам, а только вперед. Как в замедленной съемке, мимо плавно движется готика веков, шпили теряются в сером тумане нависающих туч.

На какой-то площади он останавливается. Серая каменная мостовая, впереди огромная ратуша, рядом памятник, высеченный из гранита. Огромный мрачный субъект, в несколько десятков метров, лица не разглядеть, внизу табличка: «Господин К». Человек какое-то время стоит рядом с ним, в той же позе, словно совершая таинство, ежедневный сакральный обряд, и становится видно, что это он и есть, этот каменный монумент, только в миниатюре.

Реальность колеблется в сером дожде, и ее приходится составлять из кусков, лепить как мозаику.

Пока этот человек стоит неподвижно, как изваяние, слившись воедино со своим прототипом, возникает ощущение тревоги, оно нарастает, подобно току в атмосфере, и кажется вот-вот разрядится в нервной конвульсии катаклизма. Все дома, весь этот древний город, весь мир вокруг пошатывается в нервном припадке, дрожит, искрится темно-серыми сполохами холодного огня. Низкие облака давят, стрельчатые окна целятся в них, первобытный страх и величие невидимых богов плывут по каменной мостовой.

В этом сером мире нет чувств, нет красок, есть только тайное-бесконечное-размеренное движение, как у старинного механизма, однажды заведенного чьей-то рукой. В этом мире нет мыслей, нет ничего, нет смысла, нет конца.

Этот мир кто-то бросил во Вселенную, в вакуум, и теперь он летит сам по себе, чуждый, холодный, как черный карлик, он притягивает к себе все, что встречается ему на пути, и уже никогда не отпускает.

Движение продолжается. Тик-так, тик-так. Серый человек идет к ратуше, мимо людей, проплывающих рядом, как рыбы в мутной воде. Он заходит в огромный холл с высоким потолком, где блеклыми красками, полупрозрачными, тусклыми, запечатлены навек застывшие люди с печатью страдания на лицах; он поднимается по широкой, бесконечно длинной лестнице, которая становится все уже и уже, так, что в конце ему уже едва хватает места, и лестница эта упирается в приземистую, низкую дверь. Он заходит в нее и попадает в просторный кабинет. Все стены этого кабинета заставлены полками до потолка, на полках папки с рукописями. В центре широкое серое бюро, также заваленное бумагами.

Серый человек садится на стул с высокой спинкой и берет первую папку, что попадается под руку. На папке написано: «Фрида». Какое-то время он думает, потом откладывает ее и берет другую. «Господин В». Открывает папку. В ней чистые листы бумаги, нет никаких записей. Он аккуратно кладет ее перед собой, берет ручку и пишет.

Тик-так, тик-так. Время идет, один час сменяет другой, и только этот Серый человек, кажется, застыл на острие одного мгновения, он недвижим, время течет сквозь него, обходит его стороной, как будто он призрел это время, совсем не считается с ним, оно для него не существует. Только рука его движется, монотонно, в размер невидимым тактам, она выводит рисунки слов, строчки, абзацы, страницы. Тайное свершается, мысли ложатся на бумагу, кто-то идет по незнакомому городу, это тоже мужчина, но в городе том есть свет, есть все краски мира, есть красивые женщины и дети, и там есть Фрида, у барной стойки она разливает всем вина, а этот человек, он землемер, он спешит к ней, его к ней влечет, и он еще сам не понимает почему, а скорее всего, он этого никогда и не поймет, потому что влечение это вещь эфемерная, никогда не поймешь, откуда и почему оно возникает, и в городе том совсем другие дома, там ездят машины и там есть компьютеры, там есть радость, любовь, есть искренность и теплота; там есть чувства…

Проходит много времени, прежде чем Серый человек заканчивает писать. Он поднимает глаза и оглядывается вокруг, словно только что был в другом мире и сейчас прибыл назад. Вокруг полумрак, все серое, в полутонах. Дыхание у него неровное, чуть сбито, и это не укладывается в привычный образ его жизни. Он встает и подходит к окну, завешенному плотными бархатными портьерами. Резким движением распахивает их по сторонам.

В глаза ему бьет янтарный солнечный свет. Внизу шумная улица, ездят машины, ходят люди в пестрых одеждах. Среди этих людей он тут же выделяет меня. Я иду по тротуару, за спиной у меня рюкзачок. Серый человек пристально смотрит на меня из своего окна, не может оторвать взгляда, в котором серая мгла мешается с яркими красками дня.

Я чувствую его острый взгляд, его почти физическое прикосновение, его напряжение, его мольбу, его немой призыв. Я поднимаю глаза навстречу ему.

Наши взгляды встречаются.

Солнечный свет ослепляет меня, в глазах режет, в них начинают бегать противные зайчики. Я задергиваю портьеры и какое-то время стою, чтобы привыкнуть к серой прохладе кабинета. Я чувствую, как вместе с этой прохладой серая пелена проникает в мою голову, в мои мысли; дыхание мое выравнивается.

Привычным, размеренным, монотонным шагом я подхожу к бюро и сажусь на стул. Беру ручку и склоняюсь над рукописью.

Тик-так, тик-так.

Я продолжаю писать.

Шлейф Мебиуса

Редактор задерживается допоздна, как обычно. За окном темно; слышны редкие капли осеннего дождя. В кабинете уютно, тепло и никто не мешает – все давно ушли. Рядом кофейная кружка, из нее идет пар; от сигареты, что в его пальцах, струится дымок. Он задумчиво смотрит на макеты газетных полос, которые лежат перед ним. Сегодня надо вычитать, дело такое, никому нельзя доверить.

Редактор угрюмо затягивает дым в легкие, взгляд его перемещается на стопку писем в углу стола. Автоматически он берет одно их них, вскрывает конверт и разворачивает дешевый, серый лист бумаги. На нем длинное стихотворение. Название «Дежавю, ёп-п твою». Как-то обреченно, с внутренней неприязнью он читает первые строки.

«Так сложились обстоятельства,

Жизнь прошла, как утренний туман….

За....и обязательства

И вокруг сплошной обман».

Не дочитав, редактор комкает лист и хочет его выбросить. Но мусорного ведра нет, перед уходом его вынесла уборщица и, видимо, забыла принести назад. Он засовывает письмо в карман пиджака.

Какая гадость, с раздражением думает редактор. Вот до чего мы дожили, вот что сейчас присылают в редакцию. И конечно же, с надеждой, что это будет опубликовано. Моральный упадок. Грубый декаданс. Полная безвкусица. Где настоящее искусство, на котором он был взращен? Где сладкая истома ренессанса, грустные переливы серебряного века, лирическая меланхолия диссидентов и все то другое, что берет за душу и не отпускает? Настоящее искусство засыпано ворохом графоманов и нуворишей с неотточенным пером. И что хуже всего, если этот «поэт» не дождется публикации здесь (а он этого не дождется), то вполне может опубликовать свой стишок в интернете. И многие его прочтут, впитав в себя незрелую выжимку какого-то идиота.

Редактор нервно закуривает вторую сигарету. Четко отбивают секунды старые настенные часы. Эти звуки похожи на аккуратные шаги времени, которые переносят его в прошлое.

А ведь он тоже когда-то хотел быть поэтом. И у него это получалось. Его стихи публиковали в нескольких журналах, ему пророчили славное будущее на стихотворной стезе. Про него говорили, что он второй Пастернак. Да, так написали в какой-то газетке. И тогда он остановился. Бог дал ему мудрости, чтобы не быть вторым. Потому что в искусстве вторых не бывает, как не бывает рыбы второй свежести. И с тех пор, уже несколько десятков лет, его гложет эта ущербность, которой нет названия. Невысказанные мысли, как капли дождя на чистом листе бумаги, высохли и ничего больше не осталось. Все эти годы ему не дает покоя мысль – а может стоило продолжить?.. Разрушить штампы, следуя Музе и не оглядываясь вокруг.

Редактор вздыхает. Да, конечно, и обстоятельства сложились не в его пользу. Обстоятельства сложились так, что он встретил Элю и она как-то сразу забеременела, родился Ванька, пришлось сразу параллельно работать в двух газетах, чтобы обеспечить семью. А потом через год появилась Ленка, он ее любил больше первенца, она до сих пор такая милая, наивная, смешливая. Как тут было писать стихи? Свободного времени совсем не было, еле успевал сдавать в срок статьи. Стихи в редкие вечера сами складывались в голове и там же исчезали. Наверное, не один сборник родился и умер в его сознании.

Так в обывательской суете пронеслись годы. Так прошла жизнь, истаяла, как утренний туман. Когда-то и что-то сотворенное им умерло в состоянии эмбриона, и даже выкидыша не было. Как печально это осознавать. Он стал хорошим журналистом, ремесленником пера, но разве такое можно считать достижением?.. Это как хороший водитель, или врач, или бухгалтер, кропотливый, дотошный, который никогда не допустит ошибки и всегда сделает то, что от него ждут. Это не искусство, а ремесло.

Сознание редактора возвращается из прошлого. Он брезгливо смотрит вокруг себя. Макеты газетных полос на столе, оргтехника в дальнем углу кабинета, столик с кофе-машиной и чашками, еще три стола для штатных журналистов, возле двери декоративная пальма, шкаф для одежды и на нем плакат с большими буквами: «ДУМАЙ!».

Думай, как обмануть других, проносится в голове редактора. Это именно то, чем они здесь занимаются. Уже много лет, из года в год. Это мир, в котором мы живем. Мир, где нет ни капли правды, где все суррогатное и мнимое. Где все похоже на рекламный ролик, в котором желаемое выдается за действительное. Где факты раздуваются так, что возникает совершенно другая история. Где несчастья смакуют, как куриную косточку, а потом выплевывают и не вспоминают о ней. Мир, в котором все куплено и где правдой является то, за что больше заплачено. Уж как не ему об этом знать больше, чем другим.

Мы живем в мире, где самое популярное искусство – обман; сплошной обман, произносит про себя редактор.

Он продолжает какое-то время смотреть вокруг себя с безграничным отвращением, словно все это увидел внезапно и впервые. Затем встает из-за стола, тушит в пепельнице окурок, еще раз бросает взгляд на невычитанные газетные полосы.

Несдержанный, непроизвольный вырывается из его души вопль:

– Господи! Как же меня это за....о!

Выплеснувшись, он сразу сдувается, сразу стареет, словно годы упали на него камнем. Берет плащ и, не выключив свет, выходит из кабинета.

Темная осень рушит на него холодные капли дождя и завывание ветра. Старик поеживается и угрюмо смотрит в небеса.

Затем достает из кармана смятый листок бумаги и медленно, методично, со скорбным упоением рвет его на мелкие кусочки.

Кратко. За бутылкой вина

Хочешь знать, когда надломилась моя жизнь?.. Расскажу тебе о своей первой любви. Уже не помню, говорил ли я об этом кому-нибудь. На руке у меня есть наколка – «Айша». Это она, первая серьезная любовь.

Это было перед армией, мне почти девятнадцать лет, и я оканчивал училище по специальности наладчик-оператор роботов и станков с ЧПУ. Дом наш большой, двухэтажный, много комнат. На втором этаже жили мы, а цокольный сдавали квартирантам. За полгода до армии к нам заселилась семья отставного полковника из Казахстана – сам полковник, его жена и дочка. Они были славяне, а дочь – казашка. Приемная. Они от нее скрывали, но она знала. Да и по виду понятно было. Красивая. Ей было всего четырнадцать лет, а когда я уходил в армию – пятнадцать.

У нас вспыхнула внезапная и очень сильная любовь. Мы были неопытны, занимались сексом везде, где можно и нельзя, и буквально за неделю до моего ухода в армию нас застукали ее родители. Разгорелся огромный скандал, тогда были совсем другие нравы. Мы всем сердцем были уверены в том, что поженимся и вместе умрем. Так всем и говорили. Помню ее пылкие поцелуи на перроне и уверения в том, что она меня будет ждать.

Служить я попал в Сибирь, в город Абакан. Почти пять суток на поезде.

Я писал каждый день на протяжении трех месяцев. В ответ молчание. От брата пришло письмо – ей сделали вакуум. Она еще училась в школе, поэтому все пришлось сделать по- тихому, через знакомых. Потом мать написала, что ее родители запретили ей со мной переписываться, что они все вместе читают мои письма, смеются и что они лежат у них на тумбочке вместо беллетристики.

Я ответил, что скоро приеду и сам со всем разберусь. Пошел в санчасть и сказал, что хочу покончить с собой и предупреждаю их, чтобы они об этом знали. В общем, полная белиберда. Зато через час приехал воронок и меня отвезли в местный дурдом, где я пролежал с идиотами три месяца. Меня комиссовали по статье 4Б – шизофрения. В будущем я уже не мог сдать на права и занимать материально ответственные должности. Собственно, в тот момент я и надломил свою жизнь, но мне было все равно.

Когда я прибыл домой, они уже от нас переехали к бабушке в другой район города. Я встретился с Айшой. Она сказала, что ей запрещено со мной видеться и что против родителей она не пойдет. Несколько раз мы еще встречались, но без толку. И я сделал так, что она для меня умерла. Грубо, конечно, но я ей так и сказал. Полностью переключился на других девушек, забылся и старался больше не вспоминать. Сейчас я говорю лаконично и сухо – это оттого, что до сих пор нелегко вспоминать, не хочется это ворошить.

Через два месяца умерла мать от переживаний за меня. Отношения в нашей семье всегда были сдержанными, мы редко выражали свои чувства. После ее смерти я нашел записку: «Сегодня ушел в армию мой сыночек. Я его сильно люблю».

Отец после этого спился и через полтора года тоже умер. С Айшой я вновь встретился лет через шесть. Она поддерживала отношения с женой моего брата и иногда заходила к ним в гости. Там мы с ней как-то и увиделись. Все было обставлено как бы случайно, но я понял, что с умыслом. Она была замужем, располнела, у нее была дочка двух лет.

С первых же слов я понял, что она хочет встреч на стороне, втайне от мужа. Но к тому времени она и в самом деле для меня умерла. Помню, я тогда здорово выпил, проводил ее с дочкой до дома и приглашал в гости. Потом все забыл, так как это не имело значения.

Но через несколько дней она приехала с дочкой ко мне с утра. Я тогда снимал квартиру на окраине. Помню, мы составили вместе два кресла, уложили дочку спать, пили ликер, говорили о чем-то, и она как-то жалостливо, как побитая собака, заговорила о сексе. Ничего во мне не шевельнулось; я сделал вид, что ничего не понял. Потом она уехала, и мы больше не виделись.

Не знаю, зачем я тебе это рассказал. В любом случае, скоротали время. Прошло четверть века с того времени, когда я ее видел в последний раз. Что я чувствую, вспоминая об этом?.. Жалость, тоску и любовь.

То, чего я не понял

… В последнюю ночь перед Судным днем он не спал и почти не ел. Много часов подряд молился, и к утру сохранил бодрость и чистоту.

С первыми лучами рассвета встал с колен и вышел во двор. Было очень тихо. День искупления начинался, и он поблагодарил за это Господа. Скинув с себя все, подошел к микве. Окунувшись в прохладной воде, немного постоял и вернулся в дом.

Одежды уже были готовы и разложены. Он увидел перед собой штаны, рубаху, пояс, шапку, эфод с хошеном-нагрудником, верхнюю одежду и чуть в стороне табличку-циц, которую крепят на лоб. Облачившись в них, освятил руки и ноги, омыв их из кийора, храмового умывальника.

Теперь можно было идти к месту жертвоприношения. Но что-то мешало ему, легкое волнение тревожило душу, и он вспомнил о тайной просьбе, которую сберегал к сегодняшнему дню. Закрыв глаза, подняв голову к небу, он всмотрелся в себя.

– Господь Саваоф, прошу тебя об одном, – прошептал с благоговением. – Яви свое царство перед моими глазами. Долгое время хотел я об этом просить, но берег свою просьбу доселе. Господь Саваоф, позволь увидеть то, что закрыто для многих, в том числе для меня. Душа моя трепещет, дай ей покоя и мира…

Он запнулся от волнения, хотел продолжить, но не смог, и стоял, застыв в ожидании, с руками, простертыми к небу.

… Мир вдруг истончился и стал прозрачным, еще прозрачнее воздуха, и на фоне этого мира, по ту его сторону он увидел огромную, бескрайнюю, невероятно глубокую бесконечность, осиянную ярким светом. Свет источал безграничную любовь, которая окутывала, которая пребывала везде, которая и была сущностью этого пространства. Ха-коэн увидел, что этому свету нет препятствий, что он проходит через души всех людей, в том числе через него…

Он находился в этом свете какое-то время, и трудно было сказать – миг или бесконечность.

И потом, прежде чем его восприятие сузилось до обычного, он успел увидеть в светящейся бесконечности всю небесную рать, Божье войско, слуг, защитников, проводников и вестников – он увидел всех разом. Хайот ха-кодеш, офаним, арелим, хашмалим, серафим, малахим, элохим, бне элохим, керувим, ишим… Они на миг появились перед ним во всем величии, многообразии, красоте, и затем тот мир сузился и исчез, оставив осязаемый шлейф тепла и любви…

– Спасибо, Господи, – прошептал просящий, и слезы были на его лице.

Чуть позже он вышел на улицу, и к нему присоединились сган и рош бейт ав. Они поприветствовали друг друга и двинулись дальше. Сопровождающие шли чуть сзади и тихо разговаривали между собой. Похоже, они думали, что ха-коэн их не слышит.

– Как думаешь, выйдет ли сегодня машиах живым из Скинии? Не поразит ли его Господь? – спросил один другого.

– На все Его воля, – был ответ. – Но мне бы хотелось услышать, как он прочитает тетраграмматон и пожелает всем хорошей записи.

– Аминь.

До места жертвоприношения оставалось совсем немного, уже было слышно, как блеет ягненок, пахло дымом и листовою смоковниц. Ха-коэн обернулся, он хотел сказать, что жизнь и смерть – это всего лишь слова, что смерть совсем не страшна, потому что ее, как таковой, и нет, и что она только приближает нас к Богу, и что никому из нас не понять того, что он видел…

– Не кричи, успокойся. В этот раз ты не умрешь. Я так решила, – услышал я сквозь сон и открыл глаза. Жар утих, по лбу стекали капли холодного пота.

Пахнуло древностью. Передо мной стояла одна из Трех, которая обрезает нить судьбы. Молодая, в длинной тунике, с глазами без дна.

– Когда было то, что я видел? И чьей жизнью я жил?

– Это было задолго до тебя и задолго передо мной. В чьей-то жизни без имени. Тебе пришло то, что видит каждый перед тем, как уйти.

– Кто решает, когда уйти?

– Это по-разному. Те, кого любишь и боишься. Кого почитаешь и хулишь. На кого возлагаешь надежды и сетуешь. В этот раз была я. В следующий раз может быть другой, который тебя не пожалеет. Дальше спи спокойно. Я забираю твою болезнь.

Она неуловимо сверкнула во мраке ночи, сделала шаг и исчезла.

Меня потянуло назад в сон. Я дернулся, рука разбросала лекарства, что были рядом. Встал, ощущая ломоту больного тела, дотащился до стола и открыл ноутбук.

Липкий страх отошел в пустоту, когда включился монитор. Обои автоматически поменялись, загрузив картинку из интернета. С экрана смотрели мойры и снисходительно улыбались.

И тогда, быстро бегая по клавишам, усмехаясь, словно в ответ, я написал то, чего так и не понял.