Загадки литературной сказки

Главное, деятельность просветителей способствовала тому, что в русском обществе в конце XVIII века стало принято читать книги, журналы и газеты, ходить в театр, слушать музыку. Новиков издавал доступную по цене, интересную широкому кругу читателей литературу: романы, сборники сказок, письмовники, песенники, книги прикладного, практического характера, содержащие основные сведения о торговле, сельском хозяйстве, быте, всякого рода «руководства, лечебники, травники». Книга стала помощником в постепенном усвоении знаний других народов в разных областях жизни, способствовала избавлению российского общества от средневековой замкнутости.

Принадлежность к кругу деятелей просвещения обусловила интерес В. А. Лёвшина к масонству, о чём мы упомянем, чтобы не оставлять недомолвок, которыми могут воспользоваться нынешние сторонники теории заговора. Не только он, но и многие мыслящие люди второй половины XVIII века, в том числе деятели культуры: например, Н. И. Новиков, вначале не придававший значения масонскому движению, но со временем поменявший своё мнение, – искали в нём пути к общественному и нравственному совершенствованию. Тогдашних масонов объединила неудовлетворённость нравственным и политическим состоянием общества. Лёвшин принадлежал к левому крылу масонов, что доказывало его связь с либерально настроенным дворянством. Они исповедовали веру в возможности разума, в демократические идеи равенства людей перед природой, законом. Пушкин в своей статье «А. Радищев» писал о масонах так: «В то время существовали в России люди под именем мартинистов… странная смесь мистической набожности и философского вольнодумства, бескорыстная любовь к просвещению, практическая филантропия ярко отличали их поколение».

* * *

Русская жизнь в то время представляла собой весьма пёструю картину, особенно в столичных городах, где соседствовали внешний лоск и стремление к европейской образованности, увлечение новыми идеями французских энциклопедистов и мыслителей и крайнее невежество, распущенность и грубость нравов, суеверия, ханжество, жестокость по отношению к крепостным. По воспоминаниям современников, например статс-секретаря императрицы Екатерины II А. М. Грибовского, немногие даже из сиятельных вельмож хорошо знали русскую грамоту, что из всех них только князь Григорий Потёмкин и граф Александр Безбородко владели русским правописанием.

Вернёмся к литературе. Ещё в 1773 году, то есть в год выхода Лёвшина в отставку, в типографии Московского университета (заметим, самой крупной в Москве) печатается его дебютная книга «Загадки, служащие для невинного разделения праздного времени», а уже через пятнадцать лет он стал автором целого ряда прозаических произведений, а также басен. Через два года после выхода книги загадок молодой литератор обращается к собственному художественному творчеству и в 1775 году в духе зарождающегося в России сентиментализма пишет «Утренники влюблённого», как он сам отмечал, первый опыт сочинения о любовных чувствах. Книга была посвящена будущей жене и состояла из шести утренних монологов молодого человека, разлучённого со своей любимой, и из четырёх нравоучительных писем – «утренников», адресованных «легкомысленной» женщине, где автор касается щекотливых вопросов измены и ревности, супружеской любви. Современный исследователь А. Курилов в своей статье о Лёвшине определяет, что сочинение написано хорошим языком и является ярким образцом нашей ранней сентиментальной прозы, и если бы молодой литератор пошёл этой стезёй, то слава первого сентименталиста могла по праву достаться ему, а не Карамзину.

Всё это поставило молодого литератора-сентименталиста в один ряд с создателями русской демократической литературы конца века. Он примкнул к писателям-разночинцам М. Д. Чулкову, М. И. Попову и Ф. А. Эмину. Последний и сам отметился на ниве сентиментализма в 1766 году в «Письмах Ернеста и Доравры». Деятельность этой группы литераторов имела своей целью просветительство и критику дворянства, а также служила для них источником средств к существованию.

Не исключено, что чувственная и дышащая любовью книга не подвела её создателя, и в 1776 году В. А. Лёвшин женился на дочери надворного советника С. Л. Казаева – Федосье Степановне Казаевой. На следующий год белёвское дворянство выбрало его заседателем уездного суда на 1777–1779 годы, а после и судьёй. Но Лёвшин не замкнулся в семейном и служебном кругу, а продолжал активную творческую работу: начал подрабатывать переводами в качестве члена «Собрания, старающегося о переводе иностранных книг», куда был принят по рекомендации Н. И. Новикова. Отметим, что переводческая деятельность Лёвшина, а переводил он с немецкого, французского и итальянского, не прекращалась до последних дней его жизни, но и её ему приходилось постоянно совмещать с собственным творчеством, службой и управлением имениями, пусть и небольшими, но всё равно требовавшими к себе внимания. В лице Лёвшина мы видим государственного служащего, переводчика, писателя и хозяйственника-экономиста, а ещё отчасти фольклориста – данной деятельностью он также занимался. Всё это позволило в полной мере проявить и реализовать «склонность его к словесным наукам и притом к опытам по экономической части».

* * *

В то время, когда молодой литератор из-под Белёва выходил на литературную тропу, в России господствовал классицизм, основы которого в первой половине века заложили российские просветители А. Кантемир, В. Тредиаковский, М. Ломоносов, тем самым способствуя культурному развитию общества и созданию национального искусства. Но со временем классицизм стал уводить литературу всё дальше от действительности, сделав её антииндивидуальной. К тому же в литературе классицизма главное – поэзия, потому его сторонники относились к зарубежным и первым русским бытописательным романам и повестям с пренебрежением, а порой и с прямым осуждением, объявляя прозу «презренной».

Однако в 60-е годы массовый демократический читатель проявлял интерес именно к повествовательной литературе на русском языке. Образованное дворянство также зачитывалось европейскими романами, но в подлиннике: на немецком или французском языке. В. А. Лёвшин сам мог наблюдать страсть мелкого провинциального дворянства, купечества, мещанства, грамотной верхушки крестьянства к бытовавшим тогда рукописным повестям и романам. К этому массовому читателю было обращено творчество писателей-разночинцев Ф. А. Эмина, М. Д. Чулкова и других литераторов.

Но оригинальных прозаических произведений в русской литературе пока было слишком мало. Поэтому отечественные литераторы, что отважились писать прозу и желали удовлетворить всё возрастающий спрос «третьего сословия» на национальную книгу, начали массово переводить европейские повести и романы. В период 60-80-х годов на книжном рынке появились переводы почти всех выдающихся произведений античной и западноевропейской литературы. На неискушённого читателя обрушился поток переводных плутовских, авантюрных, политических, нравоучительных и, наконец, новомодных сентиментальных сочинений. А первое место по количеству переводов занимали сочинения Вольтера. Широкому знакомству с работами этого автора и французских энциклопедистов российский читатель обязан упомянутому нами «Собранию, старающемуся о переводе иностранных книг». Оттого книгами французских просветителей торговали не только в книжных лавках, их даже пытались продавать как горячие пирожки – вразнос на улицах Петербурга. Этим занимались писатели, актёры, известные сановники, такие как И. А. Алексеев, С. И. Гамалия, И. А. Дмитриевский, А. М. Кутузов, М. И. Попов, А. Н. Радищев и другие.

* * *

Василий Лёвшин тоже попал под обаяние произведений Вольтера. Однако к концу 80-х годов нашёл в себе мужество порвать с «вольтерьянством». В 1788 году он публично покаялся в специально написанном трактате под названием «Письмо, содержащее некоторые рассуждения о поэме г. Вольтера „На разрушение Лиссабона“». В своём произведении Лёвшин, несмотря на давивший на него авторитет французского вольнодумца, вступил в спор с его идеями. В трактате он приводит десятки самых разнообразных примеров, делает множество отсылок, доказывая, что знаменитая поэма, как и бóльшая часть сочинений Вольтера, – жестокое заблуждение, «хула на Бога». Свои писания белёвский мыслитель определил как «защищение» всеми доступными и допустимыми средствами «закона христианского». Конечно, это не была защита, полностью основанная на догматах христианства. Он признаёт наличие провидения, веры, видит смысл жизни человека в добродетели. Позиция Лёвшина опиралась на популярный в то время деизм, к счастью, не такой революционный, как у Вольтера и его последователей.

* * *

Мы не просто так упомянули интерес к русскому народному творчеству, которое Василий Алексеевич, видимо, прекрасно знал с самого детства. Пристальное внимание к устному фольклору, истории России, обычаям и нравам народов у русских писателей второй половины XVIII века, в том числе и у Лёвшина, в основном было вызвано просветительской идеологией. Русские беллетристы выдвинули проблему национального характера, проявили неподдельный интерес к русскому языку. Писатели из демократического лагеря, к коим относился и наш герой, использовали народное творчество для сближения литературы с действительностью.

В то время интерес к «славянским древностям», русской старине и национальной мифологии активно и неустанно пробуждают у россиян своим творчеством М. Д. Чулков и М. И. Попов (о них мы ещё поговорим позже). Подобное увлечение вывело Лёвшина-переводчика на эту тропу. Сначала он работает над переводом с немецкого «восточной повести» «Визири, или Очарованный лавиринф» (ч. 1–3, М., 1779–1780), а затем приступает к многотомной «Библиотеке немецких романов» (ч. 1–3, М., 1780). В ней были собраны «германские древности» – романы как рыцарские, так и народные (бытовые). Видимо, опыт составления этой библиотеки, а также знакомство с ранее вышедшими в Париже «Всеобщей библиотекой романов» и «Голубой библиотекой» народных романов (сказок), как отмечают практически все исследователи творчества Лёвшина, наводят его на мысль о создании такой же библиотеки, но уже романов собственно русских. «Библиотека немецких романов», переведённая Лёвшиным с немецкого, – вещь предромантическая, так говорит В. Шкловский. А мы от себя добавим, что именно романтизм являлся благодатной почвой для расцвета литературной сказки.

«Романы, – писал Лёвшин в предисловии, – были первые книги большей части народов. Они содержат вернейшие изображения наших времён, наших обычаев, пороков и добродетелей. Оные суть толико ж нравоучительных картин, где истина скрывается под покрывалом выдумки. Дичайшие орды, равно как просвещённые народы имеют оные собственные». А раз так, то, что, мол, говорить о народе русском, издавна просвещённом (в смысле, принявшем христианство). Писатель убеждён: в России также имеются свои романы, но они из-за того, что русские «опоздали выучиться грамоте», не удостоились «предания на письме» и «хранятся только в памяти», а потому никто до сих пор не «почтил оные собранием и изданием в печать». Вот эту историческую несправедливость и решает исправить Лёвшин. Он приступает к их составлению – реконструкции и в «подражание» прежде него «начавшим подобные предания» (имеются в виду М. Чулков и М. Попов) издаёт в 10 томах – 5 книгах под общим названием «Русские сказки, содержащие Древнейшие Повествования о славных Богатырях, Сказки народные и прочие оставшиеся чрез пересказывание в памяти Приключения» (ч. 1–4, М., 1780; ч. 5–10, М., 1783; 4-е изд. – 1829) «с намерением сохранить сего рода наши древности и поощрить людей, имеющих время, собрать всё оных множество, чтоб составить Библиофику Русских Романов» (ч. I, с. 4).

Для писателя XVIII века роман, что удивительно, занимал не то место, какое занимает в наше время, когда он почти вытеснил остальные жанры. В те времена проза уже одним тем, что она проза, считалась (за исключением ораторской) литературой низкой пробы. Поэтому представитель высокой литературы Сумароков резко высказывается против романа, делая исключение только для «Дон Кихота» как романа, направленного против романа. Но рыцарский роман, так удачно пародируемый Мигелем де Сервантесом, не умер, он продолжает существовать до сих пор. Роман также нещадно осмеивался и позже, в эпоху романтизма, пока не появился вновь, уже в другом качестве. Он был вскоре переосмыслен писателями, вобрал в себя национальный оттенок, возникла установка на психологию героев, их развитие по ходу повествования, на мотивирование поступков, явились новые способы поэтического изображения. Даже космополитизм старого рыцарского романа, убитый романтизмом, вернулся в XX век благодаря фэнтези.

* * *

Переводчик Василий Лёвшин в примечании к части I упоминал, что для нас также имеет большую ценность, о стиле, языке романов, который он после перенесёт на свои «Русские сказки»:

«Прелагая на наш язык сии Немецкие древности, которые в оригинале представлены самым тогдашнего времени наречием, должен я сколько возможно сохранить древнюю Литературу: почему читатели да извинят отступление моё от слога нынешнего, ибо следует мне переводить оные Литерально, дабы сколько возможно дать понятие каковыми степеньми вычищались от грубости своей слово-предложения и вкус сочинителей».

Также исследователи отмечают ироническое отношение к тогдашней сказке у Лёвшина, и не только у него. Автор вроде бы извиняется за свои «безделицы». В то же время в Европе существовала и другая реакция на подобные произведения. Например, чрезвычайная заинтересованность в сказке у представителей высокой литературы в Германии (Г. Лессинг, И. Гёте, К. Виланд).

В русской литературной сказке Лёвшина произошло похожее явление. Многие романы немецкого сборника галантны, переполнены любовными приключениями или сказочно-пародийны. Отсюда и идёт та пародийная сказочность, которую мы потом находим в «Русских сказках», что, по уверению В. Шкловского, по своему построению является при чередовании жанров подражанием «Библиотеке немецких романов», и поэтому они, конечно, более сборник романов, чем сборник сказок.

Полагая, что «повести о рыцарях – не что иное, как сказки богатырские», Лёвшин создаёт на основе русских былин, исторических преданий и песен цикл повестей – богатырских сказок о временах «Великого князя Владимира Святославича Киевского и всея России», повествующих о том, как «сражались и служили у него славнейшие Богатыри: Добрыня Никитич, Алёша Попович, Чурило Пленкович, Илья Муромец и дворянин Заолешанин», с чьей помощью «побеждал он греков, поляков, ятвягов, косогов, радимичей, болгаров и херсонян» (ч. I, с. 3, 7). Считая, что «начертания» жизни и «обыкновений» народных есть сказки (романы) народные, Лёвшин «во удовольствие любителям сказок» пишет несколько оригинальных литературных произведений (новелл) – бытовых сказок плутовского, аллегорического и комического характера, основанных на реалиях современной ему российской действительности (о Тимоше, попавшем в ученики к разбойникам и сумевшем их обмануть; о Цыгане; о воре Фомке; о чиновнике-пьянице и «новомодном дворянине»). Эти сказки, значительно меньшие по объёму, чем богатырские, и составили «второе отделение» его «Русских сказок».

* * *

Говоря о русских литературных сказках XVIII века, как и о «Русских сказках» В. Лёвшина, мы должны понимать, что они весьма и весьма отличались от аналогичных сказок следующего, XIX, века, а тем более от народных. Во второй половине галантного столетия в невообразимом кипящем котле стряпались новые лекала, вот только достались они не тем поварам, что разрабатывали рецепт и дышали дымом и паром, а их литературным наследникам. В. Шкловский чересчур сурово отмечает, что, говоря о первых русских сказках, нельзя настаивать даже на слове «русские», потому что разница между оригинальным произведением и переводным для того времени не так уж велика. В тогдашние сказки вводили, как мы покажем, сказку переводную, даже порой не изменяя имён.

В екатерининские времена сказками не только пользовались, не только их переделывали, но и создавали. «Повествователь русских сказок» (автор неизвестен, возможно, некто Тихонов), изданный в Москве в 1787 году, интересен тем, что в нём видно превращение лубочного листка в сборник сказок. В начале «Сказки о славном и храбром богатыре Илье Муромце и соловье-разбойнике», которой открывается первая книга сборника, находится прямое указание на источник: «…оный именитый витязь родился у нас, есть ли должно верить тем исправным историкам, которые, слышав по преданию от старинных людей, вместилища древности, какую повесть издавали в свет на листках. И так во удовольствие некоторых любителей вознамерился я о сем знаменитом герое написать историю не витийственным, а простым слогом». Сам сборник содержит в себе схематические пересказы сказок.

Сказки эти похожи друг на друга, потому что неизвестный повествователь, очевидно, записывал их, не понимая, что иногда это варианты одной и той же сказки. «Сказка о принце Карзамане» – точный пересказ переводной сказки из «Тысячи и одной ночи». Далее, продолжает В. Шкловский, источниками для так называемых русских сказок в то время являлись: пародийная французская сказка, которая переводилась в чрезвычайном количестве; сказка, очень часто пользующаяся псевдоарабскими обрамлениями; рыцарский роман; затем опера и, наконец, отдельные элементы прежде существовавших русских сказок.

* * *

Вернёмся к Лёвшину. Представление обо всей этой системе может дать «Известие» Лёвшина в первой части книги «Русские сказки»:

«Издать в свет книгу, содержащую в себе отчасти повествования, которые рассказывают в каждой харчевне: кажется был бы труд довольно суетный; но я уповаю найтить оправдание моё в следующем.

Романы и Сказки были во все времена у всех народов; они оставили нам вернейшие начертания древних каждыя страны народов и обыкновений и удостоились потому предания на письме, а в новейшие времена, у просвещённейших народов, почтили оныя собранием и изданием в печать. Помещавшие в Парижской Всеобщей Вивлиофике Романов повести о Рыцарях ни что иное как сказки Богатырские, и Французская Bibliotheque Bleue, содержит таковыяж Сказки, каковыя у нас рассказываются в простом народе. С 1778 года в Берлине также издаётся, Вивлиофика Романов, содержащая между прочими два отделения: Романов древних немецких рыцарей, и Романов народных. Россия имеет также свои, но оные хранятся только в памяти; я заключил подражать издателям прежде меня начавшим подобные предания, и издаю сии сказки Русские с намерением сохранить сего рода наши древности; и поощрять людей имеющих время, собрать всё оных множество, чтоб составить Вивлиофику Русских Романов.

Должно думать, что сии приключения Богатырей Русских имеют в себе отчасти дела бывшие, и есть ли совсем не верить оным, то надлежит сумневаться и во всей древней Истории, коя по большей части основана на оставшихся в памяти Сказках; впрочем, читатели есть ли похотят, могут различить истину от баснословия, свойственного древнему обыкновению в повествованиях; в чём однако никто ещё не успел.

Наконец, во удовольствие любителям Сказок, включил я здесь таковыя, которых никто ещё не слыхивал и которыя вышли на свет во первых в сей книге».

Состав книги, таким образом, явно указывает, что в ней содержатся рыцарские романы; в последнем абзаце упоминается то, что обыкновенно называется фацециями (потешками). Материал арабских сказок литератором не упоминается.

Каким образом вводился местный материал, мы видим: аналогичная ситуация и в предуведомлении к сочинению Михайла Попова «Старинные диковинки, или Приключения славенских князей» (СПб., 1778). Книга эта в первом издании, правда, называлась «Славенские древности» (СПб., 1770–1771) и побудила кого-то искать в ней подлинную историю. Поэтому во втором издании Попов сделал следующую оговорку: «…царствуют здесь одни вымыслы забавных и чудесных приключений старинных Витязей, прикрашенные по местам Славенскими историческими и баснословными некоторыми Достопамятствами, что и было мне побуждением ко прежнему наименованию моего Романа».

Вставки в сказках сделаны не всегда удачно. Например, этнографический материал (к примеру, песня) у Лёвшина попадается иногда не в самом тексте, а в примечании к «Повести о славном князе Владимире Киевском Солнушке Всеславьевиче и о сильном его могучем Богатыре Добрыне Никитиче».

Чудесное в сказках представлено чередой превращений, они так многочисленны, что совершенно понятно заявление одного из героев романа Попова «Старинные диковинки»: «…Не странна мне была сия перемена, ибо к чудным сим превращениям имел уже я привычку». Данные метаморфозы сильно напоминают фрагменты из оперы, даже как будто слышится стук молотков за сценой, а иногда с нескрываемой иронией показана театральная механика превращений: «Пока ещё Светлосан, с Оруженосцем своим, стоял от удивительного сего приключения в недоумении, в то время превратившийся пустынник, махнув стрелою, проговорил несколько странных слов, за которыми последовал преужасный шум и стук молотов, по окончании коих пещера превратилась в великолепную колесницу, запряжённую шестью единорогами».

Ещё большей «оперностью» отличается следующий отрывок из «Русских сказок», из «Повести о дворянине Заолешанине, богатыре, служившем князю Владимиру»: «…При первом взгляде за оным представилось Громобою волнующееся море, и выскакивающие из оного чудовищи разевали страшные свои пасти, грозя проглотить всякого приближающегося. „Вам должно броситься в сие море и плыть посреди сих чудовищ; достижение к драгоценной вещи не может уступить опасности“. „Я ничего не имею в сердце, кроме Миланы“, – отвечал Громобой и побежал повергнуться в море. В самое сие время тьма распростёрлась над водами, и невольник без пользы говорил Громобою, чтоб он подождал, поколь тьма исчезнет; он бросился с берега.

„Ты шутишь надо мною“, сказал Громобой, когда опять просияло, и увидел он стоящего близь себя невольника. „Здесь только игрище, и я вместо моря и волн упал на растянутую холстину, кою поддували мехами“. „Нет, государь мой, – отвечал невольник. – Благодарите вашей отважности; без неё вы не разрушили бы сея очарованные бездны, и волны её иль чудовищи конечно бы вас поглотили. Но впереди там уж не очарование: с природою вам надлежит сразиться, ступайте“. Громобой следовал, и вдруг преужасная пламенная река пролилась впереди их. Сверкание пламени было ужасно, и казалось, что растопленная медь готова была обратить в пепел каждого приближающегося. „Вам должно перейти сию реку, – сказал невольник остановись. – Здесь уже мужество вам не поможет, естьлиб вы были не человек, а вещество несгораемое… Не лучшель возвратиться? безумно на верное умереть; ибо по смерти нет от любовниц никаких ожиданий, воротимся“. „Слабый, – молвил Громобой с досадой. – Разве забуду я, что смерть моя полезна Милане“. Сказал сие и бежал в огонь.

Он вдруг остановился и искал, чем бы побить невольника. Представлявшее издали огненную реку был ряд выпуклых зеркал, поставленных на дрожащих пружинах так противу солнца, что отвращённые онаго лучи ударялись прямо в глаза приближающимся».

Таким образом, мы видим, как опера повлияла на сказку, а в самой литературной сказке стало возможно и даже модно объяснять чудеса с рациональной, а не волшебной или магической точки зрения. Кстати, данный приём активно используется многими авторами в настоящее время.

Поразительная история о ковре-самолёте рассказывается в «В повести о богатыре Булате»: «Наконец летающий ковёр стал готов. Оным можно было управлять так на воздухе, как ладиёю на воде; оный поднимался на высоту, опускался вниз, стремился вдоль и оборачивался в каждую желаемую сторону. „Посредством ковра сего о, Роксолан, – сказал мне Аспарух, – намерен я подкрепить храбрость и надежду нашего народа. Ты ведаешь, что нужно утверждать простолюдинов в предрассудках как для того, чтоб привести их в повиновение, так и затем, чтоб можно было при всяком нужном случае возбудить их ревность и храбрость под предлогом защищения вещи, кою сочтёт он за святыню. Венец, мною соделанный, конечно, заслуживает сие предпочтение, в рассуждении предписанных на оном законоположений; однакож надлежит деятельнейшим способом привести народ к рабскому оного обоготворению; ибо без сомнения твёрдо простоит держава, где Государь следует надписанному на венце сем и где подданные каждое повеление своего Государя приемлют за глагол божественный. Я намерен предстать к моему сыну Русу, и уверить его о покровительстве Богов и о обещании оных послать ему с неба венец, на коем предписаны будут правила, как ему должно вести себя на престоле. Я подвигну его ко всенародным молениям, и тогда пред собранием народным ты должен будешь, сокрывшись в летающем ковре, опустить оный на золотой нити на главу Русову Я отрежу притом нить так, что народ сего не приметит и сочтёт венец слетевшим с небес по воздуху. Ты предвидишь, я чаю, всю пользу такого благонамеренного обмана? Я не сомневался в сей истине и следовал воле моего учителя“.