Тело-миллионник

"Что именно лезет в голову, Евгения?"

"Ну… что это не работа,"– прошептала она, словно произносила страшную тайну. "Что он не на совещании. Что он… с кем-то. Что он врет мне. Что он ищет повод, чтобы не идти домой. Что я ему надоела. Что он вот-вот скажет: 'Прости, я встретил другую'". Она произносила это быстро, сбивчиво, словно боясь не успеть выговорить весь свой страх.

"И как вы себя чувствовали, когда эти мысли приходили?"

"Ужасно!"– она вскинула на него глаза, полные отчаяния. "Сердце колотится, руки холодеют… Тошнит… Я ходила по квартире из угла в угол. Не могла ни читать, ни телевизор смотреть. Все валилось из рук. Я перебирала в голове все наши разговоры за последнюю неделю – где я что не так сказала? Чем я могла его обидеть? Может, я выглядела плохо утром? Может, ужин был невкусный вчера?"Ее голос дрожал все сильнее. "Я просто… сходила с ума от неизвестности".

"А когда он приходил домой? Что происходило?"

"Он приходил уставший. Говорил – тяжелый день. Извинялся, что не звонил. Целовал меня… Но я… я ему не верила,"– призналась она тихо. "Я смотрела на него и искала… признаки. Запах чужих духов, след помады, просто… холодность во взгляде. Я задавала ему вопросы – как прошло совещание, кто там был… Он отвечал, но мне казалось – уклончиво. Раздраженно. Наверное, потому что врал".

"Или, возможно, потому что устал и чувствовал ваше недоверие?"– мягко предположил Кит.

Евгения вздрогнула, но промолчала.

"А потом… в четверг… он пришел позже обычного,"– продолжила она еще тише. "Сказал, что после работы зашел выпить пива с коллегой. Просто расслабиться. А я… я не поверила. Я устроила ему… допрос. С кем пил? Где? Почему меня не позвал? Он… он разозлился. Сказал, что я его контролирую, что он имеет право на личное пространство. Мы… поругались". В ее глазах блеснули слезы. Она быстро смахнула их тыльной стороной ладони.

"И теперь… теперь я уверена, что он уйдет,"– закончила она почти беззвучно. "После этой ссоры… он точно понял, что я ему не доверяю. Что я… невыносима. Он найдет кого-то… спокойного. Нормального. А меня бросит. Это только вопрос времени".

Она сидела, сжавшись в кресле, излучая волны страха и отчаяния. Ее идеальная прическа, строгая одежда – все это казалось теперь лишь хрупкой оболочкой, под которой бушевала буря паники. Она не просто боялась – она знала, она была убеждена в неизбежности катастрофы. Ее тревога создала реальность, в которой любое действие мужа подтверждало ее худшие опасения, и эта реальность теперь душила ее саму.

Кит слушал Евгению, и ее рассказ ложился на уже знакомую ему матрицу ее страхов. Каждое слово, каждая деталь лишь подтверждали диагноз, который он поставил ранее. Он наблюдал за ее мимикой, жестами, за тем, как менялся тон ее голоса, как дрожали ее руки, как метался взгляд. Все это были внешние проявления глубоко укоренившейся тревоги привязанности.

Он мысленно фиксировал ключевые моменты, паттерны ее мышления и поведения:

Катастрофизация: Задержка мужа на работе = он точно с другой = он меня бросит. Одна ссора = конец отношениям. Любое событие немедленно раздувается до масштабов апокалипсиса. Нет места для альтернативных, менее пугающих объяснений.

Чтение мыслей и негативная интерпретация: Она уверена, что знает, о чем думает муж ("он врет", "я ему надоела"). Любое его действие (усталость, раздражение, желание побыть одному) интерпретируется исключительно как подтверждение ее страхов, как признак его неверности или желания уйти. Позитивные или нейтральные сигналы (извинения, поцелуи) обесцениваются или игнорируются.

Потребность в контроле как способ справиться с тревогой: Ее допросы, попытки отследить каждый шаг мужа – это не проявление ревности или желания доминировать. Это отчаянная, хоть и контрпродуктивная, попытка снизить невыносимую тревогу неизвестности. Если она будет знать все, контролировать все – возможно, она сможет предотвратить катастрофу. Но на деле это лишь усиливает напряжение и отталкивает партнера.

Самообвинение и низкая самооценка: Она постоянно ищет причину предполагаемого ухода мужа в себе ("что я не так сказала?", "чем обидела?", "плохо выглядела?"). В основе лежит глубинное убеждение: "Я недостаточно хороша, чтобы меня любили просто так. Если он уйдет – это моя вина".

Самосбывающееся пророчество: Ее страх и подозрительность создают напряженную атмосферу в доме. Ее контроль и допросы вызывают у мужа раздражение и желание дистанцироваться (что абсолютно нормальная реакция на нарушение границ). Она воспринимает эту дистанцию как подтверждение своих страхов ("он отдаляется, значит, хочет уйти!"), что заставляет ее еще сильнее цепляться и контролировать. Она сама, своим поведением, подталкивает отношения к тому кризису, которого так боится.

Кит чувствовал ее боль, ее панику. Это было похоже на ощущение человека, тонущего в трясине собственных страхов – чем больше он барахтается, тем глубже погружается. Просто сказать ей: "Вы все придумываете, ваш муж вас любит"– было бы бесполезно и даже вредно. Ее страх был для нее абсолютно реален. Он пронизывал всю ее жизнь.

Что ей сказать? Как помочь ей выбраться из этой ловушки?

«Нужно начать с валидации, как и с Андреем», – подумал Кит. «Признать ее страх, ее боль. Показать, что я понимаю, как ей тяжело жить в этом постоянном напряжении. Не спорить с ее интерпретациями напрямую, это вызовет только сопротивление».

«Потом – очень осторожно посеять сомнение. Не в любви мужа, а в ее собственных катастрофических выводах. 'Евгения, я слышу ваш страх. Но давайте попробуем посмотреть на ситуацию немного с другой стороны. Могли ли быть другие причины, по которым ваш муж задержался? Могла ли его усталость быть просто усталостью? Могло ли его раздражение быть реакцией на допрос, а не на желание что-то скрыть?'Задавать вопросы, которые помогут ей самой увидеть альтернативные объяснения».

«Сфокусироваться на ее чувствах и потребностях. 'Что вы чувствовали, когда сидели одна с остывшим ужином? Не только страх, может быть, еще обиду? Одиночество? Что вам было нужно в тот момент от мужа?'Помочь ей осознать и легализовать свои собственные эмоции и потребности, не связанные напрямую с его предполагаемой неверностью».

«И снова – работа с самооценкой. Возвращать ее к себе. 'Даже если бы самый худший ваш страх сбылся – что бы это говорило о вас? Означало бы это, что вы плохой, недостойный человек? Или это говорило бы больше о выборе другого человека?'Помочь ей отделить свою ценность от наличия или отсутствия рядом мужчины».

«Возможно, предложить конкретные поведенческие эксперименты. 'Попробуйте на этой неделе, когда почувствуете приступ тревоги, не задавать мужу контрольных вопросов, а вместо этого сказать ему о своем чувстве. Например: 'Я чувствую себя одиноко и тревожно, когда ты задерживаешься и не отвечаешь на звонки'. Посмотреть, что из этого выйдет. Сместить фокус с контроля на выражение собственных чувств».

Работа предстояла долгая и кропотливая. Нужно было помочь Евгении построить внутреннюю опору, которая позволила бы ей выдерживать неопределенность жизни и отношений, не разрушаясь от страха. Кит глубоко вздохнул, собираясь с силами. Он должен был быть для нее тем самым надежным, неосуждающим зеркалом, в котором она сможет увидеть не только свои страхи, но и свою силу.

"Евгения,"– Кит начал говорить мягко, но уверенно, его голос был наполнен спокойной эмпатией. Он смотрел ей в глаза, стараясь поймать и удержать ее блуждающий взгляд. "Я слышу, как вам было тяжело на этой неделе. Этот страх, эта неизвестность, это ощущение, что земля уходит из-под ног – это очень мучительные переживания. И то, что вы пришли сюда и смогли об этом рассказать, требует большого мужества".

Евгения слушала, ее напряжение чуть ослабло от того, что ее чувства признали, не обесценили. Она кивнула, все еще не решаясь посмотреть Киту прямо в глаза.

"Вы описали ситуацию, когда ваш муж задержался, а вы остались дома одна с ужином и ужасными мыслями,"– продолжил Кит. "Давайте попробуем разобрать этот момент. Вы сказали, что перебирали в голове, что вы сделали не так. Словно причина его возможного ухода – обязательно в вас. Но что, если это не так? Что, если его задержка на работе – это просто задержка на работе? А его усталость – это просто усталость после тяжелого дня? Мы не можем знать наверняка, что происходит в голове у другого человека, Евгения. Мы можем только предполагать. И очень часто наша тревога заставляет нас выбирать самые худшие, самые болезненные предположения".

Он сделал паузу, давая ей время обдумать.

"Представьте на минуту,"– предложил он, – "что есть шкала вероятности от 0 до 100. Где 100 – это абсолютная уверенность, что муж вам изменяет и хочет уйти. А 0 – абсолютная уверенность в обратном. Где бы вы поместили свою уверенность сейчас?"

Евгения задумалась, теребя пальцами ручку сумочки. "Ну… не знаю… Высоко… Может… 80? 90?"– прошептала она.

"Хорошо. А какие факты у вас есть, которые подтверждают эту цифру? Не ваши страхи, не ваши интерпретации его усталости, а именно факты?"

Евгения нахмурилась. "Ну… он задержался… Не отвечал на звонки… Разозлился, когда я спросила про коллегу…"

"А какие факты говорят против вашей теории? Он извинился? Целовал вас? Проводил с вами выходные? Говорил, что любит?"

Евгения замялась. "Ну… да… Выходные мы провели вместе… ездили за город… Он был… внимательным. Но…"

"Но ваша тревога все равно шепчет вам: 'Это все неправда, он просто скрывает'?"– закончил за нее Кит. Она молча кивнула.

"Понимаете, Евгения,"– Кит чуть наклонился вперед, – "ваша тревога – это как очень громкий, но не очень надежный советчик. Она кричит об опасности при малейшем шорохе, заставляя вас видеть угрозу там, где ее, возможно, и нет. И она заставляет вас искать подтверждения этой угрозе, игнорируя все, что ей противоречит. Это ловушка. И чем больше вы слушаете эту тревогу, тем глубже в ловушку попадаете".

Он помолчал, давая словам впитаться.

"Что можно попробовать сделать?"– продолжил он уже более практичным тоном. "Во-первых, когда накатывает волна паники и страшных мыслей, попробуйте сделать паузу. Не действовать импульсивно – не звонить ему сто раз, не устраивать допрос. Сделайте несколько глубоких вдохов. Спросите себя: 'Какие факты у меня есть прямо сейчас? А что из этого – мои домыслы и страхи?'Попробуйте отделить одно от другого. Это нелегко, но это первый шаг к тому, чтобы не дать тревоге управлять вами".

"Во-вторых,"– Кит поднял палец, – "попробуйте сместить фокус с его поведения на ваши чувства и потребности. Когда он задерживается, вместо того чтобы думать 'Где он? С кем он?', спросите себя: 'Что я чувствую сейчас? Я чувствую себя одиноко? Обиженно? Напугано? Что мне нужно в этот момент?'Возможно, вам нужна поддержка, reassurance, просто внимание. И попробуйте сказать ему именно об этом. Не обвиняя, а делясь своими чувствами. Например: 'Когда ты задерживаешься и я не могу до тебя дозвониться, я начинаю очень сильно тревожиться и чувствую себя покинутой. Мне было бы легче, если бы ты мог просто прислать короткое сообщение, что все в порядке'. Это не контроль, это выражение ваших потребностей в уважительной форме".

"И третье, самое важное, но и самое трудное,"– Кит посмотрел ей в глаза, – "начните искать опору не только в нем, но и в себе. Вспомните, кто вы кроме того, что вы – жена. Что вам нравится? Что приносит вам радость? Какие у вас есть интересы, увлечения, друзья? Чем больше у вас будет своей жизни, своих источников радости и смысла, тем меньше ваша самооценка будет зависеть от одного человека, и тем меньше будет страх его потерять. Ваша ценность, Евгения, не определяется тем, есть ли рядом мужчина. Вы ценны сами по себе".

Он откинулся на спинку кресла, давая ей возможность переварить сказанное. Он видел, что информация была для нее сложной, требующей больших внутренних усилий. Ее лицо было бледным, но во взгляде появилась какая-то новая глубина, задумчивость.

"Попробуйте подумать об этом на неделе,"– сказал Кит, давая понять, что сеанс подходит к концу. "Не нужно пытаться изменить все сразу. Выберите что-то одно. Например, попробовать отследить свои мысли в момент тревоги и отделить факты от домыслов. Или попробовать один раз сказать мужу о своем чувстве, используя 'я-сообщение'. Маленькие шаги. И мы обсудим, что получилось, в следующий раз".

Он встал. Евгения тоже медленно поднялась, взяла свою сумочку.

"Спасибо, Никита Сергеевич,"– сказала она тихо, но уже без прежней дрожи в голосе. Она даже сделала попытку улыбнуться, и на этот раз улыбка коснулась ее глаз.

"Берегите себя, Евгения,"– сказал Кит, провожая ее до двери.

Когда дверь за ней закрылась, Кит устало прислонился к стене. Два сеанса подряд, два таких разных, но по-своему тяжелых случая. Он чувствовал себя выжатым лимоном. Боль под лопаткой снова напомнила о себе тупым нытьем. Он потер плечо сквозь слои одежды. Работа была сделана. По крайней мере, эта ее часть. Теперь его ждала другая, более странная и пугающая работа. И он не знал, хватит ли у него сил на нее.

Тишина в квартире после ухода Евгении казалась оглушительной. Кит стоял посреди гостиной, и груз прошедшего дня – чужие страхи, чужие боли, собственные тревоги и физический дискомфорт – навалился на него свинцовой тяжестью. Он чувствовал себя не просто уставшим, а опустошенным до дна, как пересохший колодец.

Предстоящая неделя рисовалась в его воображении чередой таких же напряженных сеансов, трудных разговоров и постоянной внутренней борьбы. А еще – мысль о том, что ему нужно будет снова столкнуться с «памятью стен», снова прикоснуться к чужой агонии, снова рискнуть своим телом и разумом ради призрачной надежды помочь Валентине или кому-то еще… Эта перспектива высасывала последние силы.

Ему нужен был отдых. Не просто сон, а полное отключение. Перезагрузка. Забытье.

Он снял перчатки, бросил их на столик. Стянул кардиган, потом водолазку, оставшись в домашней футболке. Кожа дышала с облегчением, но боль под лопаткой и неприятное ощущение пластыря на руке никуда не делись. Он старался не думать об этом.

Первым делом – еда. Не та, что полезна и правильна, а та, что дает быстрое, пусть и суррогатное, утешение. Телефон сам нашел номер любимой доставки. Двойной чизбургер, большая порция картошки фри с сырным соусом, куриные крылышки в остром маринаде, литр колы и, на десерт, ведерко шоколадного мороженого. Заказ был сделан. Теперь оставалось только ждать.

Пока курьер был в пути, Кит бесцельно бродил по квартире. Подошел к стеллажу с мозаикой – коробка так и стояла на полу, открытая, с разбросанными кусочками. Мысли о том, чтобы снова сесть и собирать ее, не возникло. Это занятие больше не казалось успокаивающим. Оно напоминало о вчерашнем ужасе.

Он включил телевизор, листая каналы без особого интереса. Боевик, мелодрама, научпоп, новости… Все казалось пресным, далеким, неинтересным. Ему хотелось чего-то, что полностью захватит его внимание, не оставив места для мыслей.

Наконец, приехал курьер. Кит расплатился, забрал пакеты с едой, источающие манящий аромат жареного и сладкого. Разложил все это богатство на журнальном столике перед диваном. Сел, включил какой-то старый, знакомый до дыр комедийный сериал, который всегда помогал ему отключиться.

И начал есть. Быстро, жадно, почти не чувствуя вкуса. Бургер, картошка, крылышки… Кола смывала жирную пищу, оставляя сладкое послевкусие. Он ел и смотрел в экран, пытаясь раствориться в незамысловатом сюжете, в знакомых шутках. Это был его способ справиться со стрессом, его ритуал самоуспокоения, пусть и деструктивный. Еда заполняла пустоту внутри, создавала иллюзию комфорта и безопасности.

Когда с основной едой было покончено, он взялся за мороженое. Ледяная сладость приятно холодила горло. Он ел ложку за ложкой, пока ведерко не опустело.

Тяжесть в желудке смешивалась с тяжестью в душе. Он чувствовал себя раздутым, неповоротливым. Усталость стала еще сильнее, теперь уже физическая. Веки слипались.

Кит не стал убирать со стола. Просто откинулся на подушки дивана, накрылся пледом. Сериал что-то бормотал с экрана, но он уже не слушал. Мысли о работе, о странных видениях, о меняющемся теле – все это отступило под натиском физической усталости и сахарной комы.

Ему нужно было спать. Долго, глубоко, без сновидений. Восстановить силы перед тем, как снова шагнуть в этот странный, пугающий мир, где он был одновременно и целителем, и пациентом, и невольным исследователем темных углов человеческой души и городских стен. Он закрыл глаза, и почти сразу же провалился в тяжелый, вязкий сон прямо на диване, посреди хаоса из пустых коробок и фантиков. Отдых начался. По крайней мере, его имитация.

Глава 6. Галерея отчаяния

Неделя тянулась вязкой чередой лиц, историй, невысказанных болей и отчаянных надежд. Гостиная Кита превратилась в проходной двор человеческих драм. Он слушал, анализировал, давал обратную связь, стараясь держать дистанцию, оберегая себя новообретенными перчатками и слоями одежды, но эхо чужих страданий все равно просачивалось, оседая внутри тяжелым, мутным осадком. Пациенты приходили и уходили, каждый со своим уникальным узором трещин на душе. Из этого калейдоскопа Кит особенно выделил для себя троих, чьи случаи зацепили его по-разному.

Плаский Иввович. Имя и отчество звучали странно, почти карикатурно, но сам человек был до удивления невзрачен. Лет пятидесяти, сухой, невысокий, с редкими седеющими волосами, зачесанными набок, и бегающими глазками за толстыми линзами очков в роговой оправе. Он всегда приходил в одном и том же потертом твидовом пиджаке, даже в теплую погоду. Его проблема была специфической и стыдной: патологическое воровство. Не ради наживы – он воровал сущую дребедень: канцелярские скрепки из офиса, пакетик сахара из кафе, дешевую зажигалку из супермаркета, пробник духов, который ему был совершенно не нужен. Он говорил об этом тихо, сбивчиво, сгорая от стыда, но в то же время с каким-то странным, почти детским упрямством. Кит видел за этим не криминальные наклонности, а глубоко спрятанную потребность. Возможно, это был его способ бунтовать против серой, безрадостной жизни? Или попытка заполнить внутреннюю пустоту этими мелкими, ненужными трофеями? Или извращенный способ почувствовать хоть какой-то контроль, хоть какой-то адреналиновый всплеск в монотонном существовании? Кит чувствовал исходящую от него ауру застарелого одиночества и подавленной тоски, такой густой, что она почти скрипела на зубах.

Марк Станцкий. Мужчина около сорока пяти, но выглядевший старше своих лет. Лицо было одутловатым, с сеточкой лопнувших капилляров на щеках – следы многолетнего злоупотребления алкоголем. Однако сейчас он был в завязке. Уже почти год, как он сам с гордостью (и нескрываемой тревогой) сообщал. Он держался подчеркнуто прямо, говорил громко, иногда даже слишком бодро, словно пытаясь убедить и себя, и Кита в своей несокрушимой трезвости. Но его руки… они выдавали его. Мелкая, почти незаметная дрожь в пальцах, когда он брал стакан с водой или просто клал их на колени. Его глаза, хоть и ясные теперь, хранили в глубине тень застарелого страха – страха сорваться, страха снова упасть в ту пропасть, из которой он с таким трудом выбрался. Кит понимал, что завязка – это не конец борьбы, а только начало. Теперь Марку приходилось сталкиваться лицом к лицу с теми демонами, которых он раньше топил в бутылке – с тревогой, скукой, неуверенностью, с грузом прошлых ошибок. Трезвость была для него хрупким плотом посреди бушующего океана, и он отчаянно греб, боясь любого шторма. Кит ощущал его напряжение как туго натянутую струну, готовую лопнуть в любой момент.

Борис Уха. Крепкий, широкоплечий мужчина лет сорока, плотник по профессии. Руки у негобыли сильные, рабочие, в мозолях и мелких царапинах. Но вся его мощная фигура казалась обмякшей, лишенной энергии. Он сидел в кресле тяжело, сутулясь, взгляд его темных глаз был тусклым, устремленным куда-то в пол. Говорил он мало, односложно, голос был глухим, монотонным. Депрессия. Диагноз был очевиден. Причиной, по его словам, был застой на работе, отсутствие перспектив. Он был хорошим плотником, любил свое дело, но застрял на одном месте, выполняя рутинные заказы, без шансов на развитие, на творчество, на признание. "Делаю гробы для чужих амбиций,"– мрачно пошутил он однажды, имея в виду стандартную мебель для офисов. Кит чувствовал исходящую от него тяжелую, свинцовую апатию. Это была не просто хандра, а глубокое экзистенциальное отчаяние человека, потерявшего смысл в том, что он делает, в том, кто он есть. Ирония была в том, что он, создающий вещи из дерева, сам чувствовал себя мертвым деревом, неспособным расти. Его депрессия ощущалась Китом как холодное, вязкое болото, которое затягивало не только самого Бориса, но и пыталось утянуть всех, кто подходил слишком близко.

Плаский, Марк, Борис… Три разных истории, три разных вида отчаяния. И десятки других пациентов за эту неделю. К концу пятницы Кит чувствовал себя выжатым и грязным, словно прошел через фильтр чужих несчастий. Перчатки спасали от прямого «заражения» через стены, но эмоциональная нагрузка была колоссальной. Он все чаще ловил себя на мысли о той безымянной женщине из видения в его квартире, о Валентине, о странной цене, которую он платил за попытку вмешаться. Но сил на активные действия пока не было. Ему самому требовалось время, чтобы переварить этот поток человеческой боли.

Несмотря на усталость, накопившуюся за неделю, одна мысль неотступно сверлила мозг Кита, мешая спать по ночам и отвлекая от текущих дел. Валентина. Ее захламленная квартира. Ее пустые глаза. И то видение – тихое, ядовитое жужжание материнского контроля, застывшее в стенах ее дома.

Эксперимент в его собственной квартире не давал ему покоя. Да, он был ужасающим. Да, он оставил на его теле жуткие, необъяснимые следы – костяной нарост под лопаткой, который тупо ныл при каждом движении, и пятно кирпичной кладки на руке, скрытое теперь пластырем и перчаткой. Но… видение растворилось. Оно не просто оборвалось, оно истлело, исчезло под его волевым усилием, под его криком, под его… чем? Эмпатией? Яростью? Самим фактом его присутствия и отказа быть пассивным?

Он не знал. Но эта мысль – мысль о том, что он, возможно, может не просто видеть, но и влиять на эти эмоциональные слепки прошлого – жгла его изнутри. Это была одновременно и terrifying, и пьянящая идея.

И теперь все его мысли были сосредоточены на Валентине. Если он смог (пусть и такой чудовищной ценой) рассеять эхо насилия в своей собственной квартире, сможет ли он сделать то же самое у нее? Сможет ли он прикоснуться к тем стенам, что впитали десятилетия тихого удушья, и выдержать? Сможет ли он очистить ее пространство?

И главный вопрос: если сможет, поможет ли это ей? Облегчит ли это ее сепарацию? Уберет ли тот невидимый фон, который, как он теперь подозревал, постоянно давил на нее, нашептывал старые страхи, мешал ей сделать шаг к собственной жизни?

Он снова и снова прокручивал в голове план. Прийти к ней на следующий сеанс. Найти предлог, чтобы остаться на несколько минут одному в коридоре или в комнате. Снять перчатку. Прикоснуться. И… что? Снова кричать? Попробовать направить свою эмпатию, как инструмент? Попытаться впитать эту боль в себя, как губка?

От одной мысли об этом по спине пробегал холодок, а костяной нарост под лопаткой начинал ныть сильнее. Он вспоминал ледяной ужас видений, слабость, головокружение. А потом – шок и отвращение при виде изменений на собственном теле. Какую новую цену ему придется заплатить на этот раз? Появится ли еще один «палец» на спине? Превратится ли его кожа в старые обои из квартиры Валентины? Станет ли он сам ходячим музеем чужих трагедий?

Страх был сильным, почти парализующим. Хотелось забиться под одеяло, надеть трое перчаток, никогда больше не выходить из дома и не прикасаться ни к чему старше года выпуска.

Но потом он вспоминал лицо Валентины. Ее тихий, надтреснутый голос. Ее слова о пустоте и желании вернуться в тень. Он вспоминал ту женщину из видения в его квартире. Он вспоминал Плаского, Марка, Бориса – всю эту галерею отчаяния, прошедшую через его кабинет за неделю. Он был эмпатом. Он не мог просто знать о боли и ничего не делать. Особенно теперь, когда у него, возможно, появился способ вмешаться. Пусть странный, пусть опасный, пусть разрушительный для него самого.

Мысль о том, что он может помочь Валентине на таком глубинном, почти физическом уровне, перевешивала страх. Это была навязчивая идея, почти мания. Он должен был попробовать. Он должен был узнать.