Нежные создания

Владимир Дорошев

Нежные создания

Критическое эссе на повесть Владимира Дорошева "Нежные создания"

Повесть Владимира Дорошева «Нежные создания» – это исповедальное размышление о поколении, вступившем во взрослую жизнь в условиях творческой свободы, но не нашедшем в ней устойчивости. С первых строк автор обозначает жанровую рамку – личный дневник, открытый документ времени, в котором коллективное «мы» становится голосом той части молодежи, которая была «слишком впечатлительна», чтобы совершить революцию, но недостаточно сильна, чтобы приспособиться к миру.

Повесть стоит в ряду современной русской прозы, в которой преобладают авторская рефлексия, фрагментарность повествования, поколенческий опыт и тонкая граница между документом и вымыслом. Дорошев явно опирается на эстетические принципы постсоветской литературы: отказ от героического пафоса, романтизация внутренней слабости, поиск себя в условиях постидеологического мира.

«Мы были какие-то нежные»: тема поколения.

Главным героем повести является не столько конкретное лицо, сколько коллективный субъект – молодые интеллектуалы, чувствующие себя маргиналами внутри системы, но не способные стать полноценной альтернативой. Уже в названии – «Нежные создания» – заложено противоречие: одновременно и уязвимость, и дистанция, и попытка иронии по отношению к себе.

«Мы же были какие-то нежные. Слишком впечатлительные… Нежные создания, блин».

(Из аннотации к повести)

Это «мы» возникает на фоне потерянных ориентиров. В тексте звучит критика наивной революционности, поверхностного стремления к переменам, когда нет ни зрелой идеологии, ни внятной цели. Тем самым, Дорошев отказывается от романтического образа молодого бунтаря – вместо него перед нами хрупкий, сомневающийся человек, склонный к саморефлексии, депрессии, метаниям.

Образ инвалидной коляски, который появляется во сне героини, становится метафорой этой парализованности: герои хотят действовать, но в действительности обездвижены – морально, физически, социально.

Композиционно повесть построена фрагментарно, словно из дневниковых записей. Эпизоды из жизни героя, воспоминания о друзьях, вставки из литературных публикаций (например, журнал «Перрон»), сны и короткие диалоги – всё это складывается в полифоническую картину внутреннего опыта.

Такой подход лишён сюжетной интриги в классическом понимании. События размыты, переходы – интуитивные, связаны скорее логикой чувств, чем логикой действия. Это придаёт тексту поэтичность, но делает его трудночитаемым для читателя, привыкшего к классической прозе. Тем не менее, именно в этом – эстетическая установка автора: передать внутренний хаос через форму, не нарушая аутентичности переживаний.

Особое место в повести занимают символические образы, среди которых выделяются три:

1) крыши Петербурга – романтика и высота, стремление вырваться вверх, мечта;

2) инвалидная коляска – паралич, травма, уязвимость;

3) сон как реальность – граница между фантазией и действительностью.

«Мне приснился сон, в котором я не могу двигаться. Меня везут…»

(отрывок из сна Ольги)

Образы сна и неподвижности рифмуются с основной темой: внутреннее бессилие перед жизнью. Герои ощущают мир как враждебную, холодную среду. Петербург – не культурная столица, а серое, промозглое пространство крыш и лестничных пролётов. Мир не враждебен напрямую, но в нём нет точки опоры.

Часть повествования посвящена литературной тусовке – публикациям, редакциям, попыткам что-то изменить через текст. Это метатекстуальный слой, который делает повесть ироничной и саморефлексивной. Сам факт, что герои пишут и редактируют «революционные» тексты, но при этом сами теряются в бытовых мелочах, подчёркивает несоответствие между словом и делом.

Это можно трактовать как критику пустой литературной активности, лишённой трансформирующего потенциала. Но можно и иначе: Дорошев показывает, что даже слабый голос важен, если он искренен. Повесть становится формой самотерапии, способом проговорить свою уязвимость, свою неготовность быть сильным.

По эстетике и тематике повесть соотносится с рядом авторов и направлений:

С позднесоветским самиздатом, где лиризм и исповедальность были формой противостояния официозу;

С прозой Саши Соколова («Школа для дураков») – за счёт поэтичности, бессюжетности, смешения реальности и сна;

С Лимоновым – как антипод: там революция «на деле», здесь – только на бумаге;

С постсовременной прозой Алексея Сальникова – акцент на внутреннем мире, а не на событиях.

Таким образом, «Нежные создания» можно воспринимать как часть традиции антигероической литературы, где героем становится не тот, кто действует, а тот, кто чувствует, страдает, сомневается.

Сильные стороны повести:

✔ Тематика уязвимости и свободы – актуальна для читателя, выросшего в условиях смены социальных ориентиров;

✔ Поэтический стиль – насыщен метафорами, образами, эмоциями;

✔ Интонация честности – создаёт доверие между автором и читателем;

✔ Рефлексия о литературе – делает текст интересным для тех, кто сам пишет или живёт в культурной среде.

Слабые стороны:

✘ Сюжетная расплывчатость – отсутствие ясного конфликта и кульминации может отпугнуть менее подготовленного читателя;

✘ Интимность повествования – герои живут в своём мире, почти не выходя в социальную плоскость;

✘ Стилистическая неустойчивость – автор колеблется между лирикой, иронией и публицистикой, что делает голос неоднородным.

Вывод: литература тихого поколения.

Повесть «Нежные создания» – это попытка честного разговора о слабости, о том, что не каждый способен стать героем – и в этом нет стыда. Владимир Дорошев отказывается от пафоса, выбирает уязвимость как форму искренности, а сомнение – как основу честности. Его герои не бросаются в бой, но и не отступают – они живут на грани, на «перроне» между детством и зрелостью, между идеей и действием.

Это литература внутреннего сопротивления, но сопротивления не внешнему врагу, а собственной апатии, страху, неуверенности. Повесть не предложит читателю катарсиса, но даст важное ощущение: твоя неуверенность – это тоже опыт. И он достоин быть проговоренным.

Часть первая. Великая революция.

1.

Идея написать об этом пришла в мою голову в тот момент, когда Ольга написала мне сообщение ВКонтакте. Мы долгое время не писали друг другу, а тут – взяла и написала. В последний раз мы пообщались в Доме Писателей на Звенигородской, как мне помнится. То ли была презентация журнала "Перрон", художественным редактором которого она была, то ли это было какое-то другое культурное мероприятие. Не важно. И вот, прошло несколько недель – и она написала. Написала про то, что ей приснился странный сон. Она была в этом сне инвалидом, она сидела в инвалидной коляске, и я эту коляску сзади подталкивал. Наш путь лежал по крышам петербуржских домов, сломанных улиц, проспектов и набережных – в мешанине и каше из них. И мы говорили о ангелах. Оля написала, что сон был такой реальный, и не выходит из её головы до сих пор. Я прямо-таки восхитился. Я написал ей, что это превосходная сюжетная картинка для будущего моего рассказа. Оля стала просить меня, никому не рассказывать про этот её сон и не пытаться что-либо написать на основе её сна. Я, конечно, обманул её. Пообещал, что никому не расскажу и ничего писать не стану. Но вот прошло двенадцать лет и я начинаю писать, вспоминая этот её странный сон. Он будет меня вдохновлять. Бывает так, что только одна картинка, один только кадр, даёт жизнь нескончаемому телевизионному сериалу. Может, и у меня так получится. Посмотрим.

2.

Да. Оля.

Если точнее – Ольга Вракина. Которая умеет врать и сочинять невероятно хорошие стихи, на мой взгляд и вкус. С этим дарованием судьба меня свела на литературном портале Проза.ру. Там она фигурировала и творила под несколькими псевдонимами на нескольких страницах (как, впрочем, и я сам). Она любила всякие игрища, метаморфозы, прятки, превращения, обольщения, кокетство, загадывать загадки и весьма пространно и непонятно выражаться (как, впрочем, и я сам). Мы были похожи друг на друга. Мы охотно и с удовольствием дурили друг друга, как мог в то время позволить нам интернет. Но пришло время нам встретиться вживую. И вот как это произошло:

Я отправил в редакцию журнала "Перрон" электронной почтой один свой рассказик. Его напечатали. А потом меня пригласили на презентацию номера. Вместо гонорара мне пообещали один экземпляр. Вот так мы встретились вживую. Я, конечно, очень заинтересовал Ольгу. Она вообще интересовалась каждым новым человеком, появившимся в её жизни. И пол этого человека не играл для Оли особенной роли. Она могла спать, как с мужчинами, так и с женщинами. И замуж выходить она не собиралась, она была существом с другой планеты, слишком ценила свою свободу и верила, что любовь никакого отношения к загсу не имеет. С Ольгой я, конечно, не спал. Она меня не возбуждала, не мой тип полового партнёра. Хороший друг, идеальный собеседник, но… в плане интима её не мыслил. Хотя, уверен, изрядно напившись, я бы, конечно, залез на неё, но утром, протрезвев, мы оба пожалели бы о содеянном.

У Ольги были длительные и мучительные отношения с Борисом. У Бориса фамилия была: Комсомолов. И должность была в журнале "Перрон": главный редактор. Он её ревновал и страдал, она с ним спала, и не только с ним. Ему хотелось более серьезных отношений, но она просила его её не торопить, дать время подумать, и всё такое.

Оля и Борис. Товарищи. Партнёры. Любовники. Но никак не муж и жена. Все это видели и понимали. Только один Борис не хотел видеть. Хотя прекрасно понимал.

Есть на свете такие люди, которые добровольно разрешают другим людям воткнуть нож прямо в сердце. И не просто воткнуть. Ещё и поворошить лезвием ножа внутри сердца. Борис – один из таких вот добровольцев.

3.

А теперь о журнале "Перрон".

Вы знаете, сколько в утробе литературного сочинительства копошится всяких мелких и незначительных творческих личностей – "непризнанных гениев", неудачников, никому неизвестных авторов, эпигонов, графоманов и просто бездарей? Огромное количество. Трудно представить. Рождаются по-настоящему лишь единицы. Эй, приятель, ты думаешь, что станешь вторым Стивеном Кингом и будешь получать гонорары, как у него? Забудь об этом, ты умрёшь в безвестности. Вот для таких, кто никогда не родится (для меня, то есть) и выпускался журнал "Перрон". Вот для таких и существовала возможность напечататься там.

Журнал сей задумывался для всяких неформатных, неформальных и нестандартных текстов. Оля и Борис были идеальной редакторской парой, удачно отыскивающие всяких чудиков, более или менее умевших складывать буквы в слова, а слова в предложения. Почти каждый человек сможет написать какой-нибудь текст, с ошибками разного рода, конечно, но только из под пера чудика такой текст вызовет реакцию, типа: "О! Необычно! Как оригинально! Класс!" или "В тему! Смотри-ка!". Журнал был спасательным кругом для авторов, тонущих в океане собственной бесперспективности.

Я любил "Перрон". До сих пор считаю, что это был один из лучших литературных журналов России. Конечно, журнал страдал всеми литературными и писательскими пороками. Не без этого. Например, Оля и Борис активно печатали в нём самих себя, даже если и материал их порой был никуда негодный. Могли так же напечатать откровенно бездарную писанину только по той причине, что её авторы были их хорошими знакомыми или друзьями. Лицеприятие тоже играло свою роль. У текстов, авторы которые лично не нравились Борису (не сами тексты, повторяю, а их авторы), не было ни единого шанса напечататься в "Перроне". Даже если эти тексты по своему уровню могли сравниться с текстами, например, Льва Толстого, Булгакова или Гоголя – для Бориса это был не аргумент. Со временем и я угодил в чёрный список главного редактора. Я регулярно печатался в "Перроне" почти два года, пока меня не поцеловала Ольга. А Борис стоял на другой стороне улицы и смотрел прямо на нас. Зачем она это сделала? Для чего? Может, хотела разозлить своего партнёра? Возможно. Но я пострадал. Больше меня в этом замечательном журнале не печатали.

4.

"Перрон" создавали этакий боевые товарищи по духу – начинающие герои-революционеры. На пятки наступал 1917 год, модно было ходить на демонстрации, выдумывать всякие лозунги, бросать бомбы и улептывать от полицейских. Что и говорить – человек будучи взрослым человеком способен вести себя как дитя неразумное. В новом журнале молодые революционеры намеревались печатать "свободные" литературные сочинения. Это были такие весёлые и хорошие товарищи: Ксения Луганская "Маруся", Виктор Остапенко "Режиссёр", Кузьма Прохорович "дядя Кузя" Рабинович и прочие любители искусства. "Свободными" литературными сочинениями они называли свои собственные опусы, которые принялись тотчас незамедлительно печатать в новом журнале. Никакой организации толком не было, это были посиделки с употреблением сигарет и алкоголя, поэтому товарищи из Дома Писателей на Звенигородской относились к "Перрону", как к некому акту самодеятельности и любительства. За три года выпустили всего два номера, и очень мизерными тиражами, которые разошлись по знакомым и друзьям. Одним словом – баловство. Потом пришли Оля и Борис. И всё изменилось. Номера стали выходить раз в три месяца, журнал перерос рамки простого увлечения в кругу дружной компашки. Журнал начал предпринимать попытки стать рупором творческой революции и литературного искусства. Читателя надо было разбудить. Читателя надо было воспитывать. Читателя надо было встряхнуть. Читателя надо было поставить к стенке и расстрелять новой литературой добротного качества. Читателя надо было вздернуть на фонарном столбе собственного обывательского безразличия. Мы стали мечтать о эшафотах, красных колпаках и о пулеметах "Максим".

5.

Оля написала, что в её сне мы беседовали о ангелах. Почему именно о ангелах?

Скорее всего, причина была в том, что незадолго до революции я, начитавшись "Мастера и Маргарита" Булгакова, начал писать повесть о самом себе, к которому в квартиру заявились двое ангелов, принявших человеческий облик. Они были моего возраста и очень хорошо меня понимали, разделяли мои убеждения и ненависть к обывателям потребительского века сего. Нет, это были не совсем падшие ангелы, как мне тогда представлялось, отнюдь. Это были ироничные и молодые по виду личности, которые жаждали "наказать" человеческое общество. Причины на то были самые разные, главная из которых – человеческое общество само провоцировало на такой шаг по отношению к нему.

Понятное дело, двое ангелов олицетворяли в себе Воланда и его компашку проказливых сотрудников. И почти точно таким же манером потешались и угарали над обывателями. Я почти ничего не делал, я лишь молчаливо взирал на всё происходящее и мысленно одобрял.

Спустя какое-то время подключились сотрудники правоохранительных органов. Деятельность ангелов привлекла их внимание и они решили "разъяснить ситуацию". Лучше бы они этого не делали. Кончилось это для них, конечно, плачевно. Ангелы их просто расстреляли. Мы дружно отправились в Петербург на импортной тачке, которую где-то угнали. Дальше писать я не стал. И причин не помню, почему не стал писать. То ли вдохновение пропало, то ли я сам по-настоящему тогда приехал в Петербург. Короче говоря, революция началась.

6.

Да. Революции началась. 1917 года.

Но моя революция началась ещё в Туркестане, сначала в Энске, а потом в Ташкенте. В Энске жили будущие революционеры: товарищ Карандашинский "Матня", товарищ Рустамов "Рустик", товарищ Гусев "Га-га" и я. Это был наш маленький революционный кружок. Мы увлекались литературой, рок-музыкой и бездельем. Самые настоящие революционеры. Мы выдумывали жандармов и общественную "систему", которой надо противостоять индивидуализмом, нонконформизмом и искусством. У нас были наганы из картона и хлебного мякиша. Как мы гордились ими!

Мы учились в одной школе, а потом в одном училище. Революционные идеи проникали в нас вперемежку с алкоголем и анашой. Нам казалось, что мир изменить легко, мы не обращали внимание на то, что на наших губах ещё не обсохло материнское молоко. Я хотел стать писателем, Рустик – художником, товарищ Матня – музыкантом, а Гусев не против был прожить до конца жизни бездельником. Энск (да и весь Туркестан) вызывал у нас отвращение, а его население мы вообще считали каким-то отдельным видом говорящих животных. И, конечно, мы не понимали, что сами-то ничем выдающимся не отличаемся от этих животных. Так. Просто хотели поиграть в революцию.

7.

Наш маленький революционный кружок ничего особенного такого в Энске не натворил. Всё ограничилось разговорами. Потом кружок стал распадаться: товарищ Гусев и Матня уехали из Туркестана, Рустик поступил на учёбу в какой-то колледж для художников в Ташкенте, я устроился работать на завод. И как-то стало грустно немного.

8.

Товарищ Гусев был интересной личностью. Его выдающейся способностью было умение прикольно смеяться: "га-га-гага". Он, восемнадцатилетний симпатичный парень, специализировался в области интимных связей с девушками старше его на пять-десять лет. Как правило, это были молодые преподавательницы в училище и скучающие жены, чьи мужья уехали на заработки. Я ему в этом плане очень сильно завидовал. Я в этом плане очень и очень сильно отставал от него. Дальше. Товарищ Гусев стал революционером, чтобы просто дружить с нами. С борьбой на идеалогическом фронте у него было совсем никак. В дебатах никакого участия он не принимал, его жизненная позиция в этом не нуждалась.

9.

Почти целый год я бездельничал под видом пролетария на заводе. Хотелось порой застрелиться. Но потом приехал неожиданно товарищ Матня и мы отправились в село Бульбарашино – создать там революционную ячейку.

10.

Так. Товарищ Матня представлял собой тип начинающего революционера с задатками стать со временем неплохим профессионалом и борцом за интересы эксплуатируемых слоёв общественных масс. Любил он музыку до безумия, пытался творить и создавать, но очень сильно подражал Юрию Шевчуку. Товарища Матню я считал своим близким и лучшим другом.

11.

Действующие лица:

Я;

Товарищ Карандашинский "Матня";

Товарищ Дядька – родной (со стороны отца) дядя товарища Матни, бывалый революционер, когда-то входил в "Народную волю";

Товарищ Алкашев – соратник товарища Дядьки по борьбе, постоянный участник митингов и демонстраций;

Бабка – родная бабушка товарища Матни, мама товарища Дядьки, слепая и добрая старушка.

(Бульбарашино. Послеобеденное время. Старый разваливающийся на куски дом. Внутренний двор, неприбранный и неухоженный. Товарищ Дядька сидит на бревне. Товарищ Алкашев сидит на перевёрнутом дном вверх ведре.)

Товарищ Дядька:

– Ты можешь уподобить нашу человеческую природу в отношении просвещённости и непросвещённости вот какому состоянию… Представь, что люди как бы находятся в подземном жилище наподобие пещеры, где во всю её длину тянется широкий просвет. С малых лет у них на ногах и на шее оковы, так что людям не двинуться с места, и видят они только то, что у них прямо перед глазами, ибо повернуть голову они не могут из-за этих оков. Люди обращены спиной к свету, исходящему от огня, который горит далеко в вышине, а между огнём и узниками проходит верхняя дорога, ограждённая, представь, невысокой стеной вроде той ширмы, за которой фокусники помещают своих помощников, когда поверх ширмы показывают кукол.

Товарищ Алкашев:

– Это я себе представляю.

Товарищ Дядька:

– Так представь же себе и то, что за этой стеной другие люди несут различную утварь, держа её так, что она видна поверх стены; проносят они и статуи, и всяческие изображения живых существ, сделанные из камня и дерева. При этом, как водится, одни из несущих разговаривают, другие молчат.