Дневниковые записи. Том 1

– Позвоните мне недельки через две-три, – сказал он на прощание. Я позвонил через месяц. Гонцов узнал меня и стал взахлеб нахваливать рукопись:

– Прекрасно! Мне понравилось! И еще одному другу, я ему показал, – тоже! Обязательно что-нибудь придумаем!! Звоните через две, три недельки! – Я опять позвонил через месяц. Тон Гонцова был менее восторженным:

– Как Ваше здоровье? – поинтересовался. Я ответил стереотипно:

– Стараюсь не прислушиваться.

– Вы не обижайтесь, но такие дела быстро не делаются. Я хочу показать вашу работу лучшему стилисту в России. Не обижайтесь, звоните. – Я заверил его, что нисколько не обижаюсь, наоборот, чрезмерно благодарен, что он занимается моим творением.

Перед ноябрьскими праздниками я позвонил снова. Трубку сняла женщина.

– А зачем Вам нужен Гонцов?

– Я оставил ему рукопись.

– А какое право он имел у Вас принимать? – Что мог я ответить?

Она продолжала:

– Хорошо, я у него спрошу.

– А мне что делать?

– Не знаю, звоните. – Строгий, начальственный тон. Хотя и не сказано прямо недоброго слова о С. А., но явно чувствуется весьма критическое к нему отношение.

В одном мне в жизни несомненно повезло: я никогда не служил под начальством женщин. Я не женоненавистник, отнюдь. Во всех случаях, кроме производственных, общение с женским полом доставляет мне удовольствие, но… работать с ними невозможно. Поэтому, когда мой заместитель докладывал, что процент женщин в отделе зашкаливает за 60, я хватался за голову…

На следующий мой звонок, к счастью, отозвался сам Гонцов.

– Хочу Вас приободрить. В книге много про Урал, я сам оттуда. Вы не будете против, я переслал рукопись в журнал «Урал». Главный редактор – мой знакомый, я знаю его вкусы, надеюсь, они напечатают. Звоните через недельки две-три…

И вот финал. Звоню. Знакомый голос: – Гонцова нет и не будет. – То есть? – А вот так. Он у нас такой… – Но, может, скажете его телефон или адрес? – Нет, не могу…

Дальнейшие попытки связаться с Гонцовым успеха не имели.

В Екатеринбурге три человека, к которым я могу обратиться за помощью. Евгений Кушелев – мой двоюродный брат; Лен Шляпин – мой школьный приятель и Владимир Быков – товарищ по совместной

работе. Есть еще, но старые и немощные, которых я не решаюсь обременять поручениями.

А трех названных лиц (молодых и мощных – по его разумению) прошу связаться и выработать совместный план действий, цель которых: выяснение состояния дел с рукописью. При этом прошу сделать так, чтобы роль Лена (особо из нас мощного) исключала езду в троллейбусе и чтобы вообще он один из дома не выходил».

30.05

«Марк! С двойным чувством прочитал твое письмо. С восхищением – от талантливо написанной истории; с досадой – от старческого неумения ориентироваться в сегодняшней жизни. Ну, как можно было тебе, Главному конструктору, оставить рукопись, не имея на руках копии; как можно было выбрать твой СП и не спросить, на каком основании Гонцов позволил переслать рукопись без твоего согласия, да еще поди и обычной почтой.

Я среагировал немедленно. Позвонил Главному редактору журнала Коляде и получил ожидаемый ответ, что Гонцова он не знает и рукописи не получал, разве вот дополнительно спросит о ней своих редакторов. Попросил зайти в редакцию за результатом твоего братца, он обещал проинформировать тебя лично.

А пока советую планировать свои действия из расчета, что рукописи здесь нет. Срочно забирай экземпляр в «Интермете» и делай немедля копии, в том числе, одну для нас троих».

30.06

Операция «Рукопись» продолжается.

«Марк! Получил твое письмо. Приятно было слышать, что ты нашел своего «милого и порядочного» Гонцова. Конечно, благородно думать о человеке хорошо. Однако нельзя не считаться и с тем, что действовал он в этой истории не совсем разумно. Из-за его неразумности и все следствия, остающиеся пока на том же уровне неопределенности, несмотря на твою дополнительную информацию.

По ней: Гонцов передает рукопись некому Мичковскому, тот Казарину, а последний Коляде.

Звоню Казарину. Оказывается, совсем не те «акценты». Рукопись от Мичковского действительно получил, но тут же срочно, как мне сказал, в один день уволился и все оставил в своем бывшем кабинете. Так что пока утверждение, что рукопись у Коляды, остается весьма проблематичным.

Звоню Н. В. То же, мною ожидаемое. «Казарин чего-то перепутал, я никакого отношения к названной рукописи не имею, ничего о ней

не знаю. Он оставил ее в своем кабинете, пусть сам приходит и ищет. Мне он ничего не передавал». После этих сказанных с возмущением слов уже миролюбиво меня успокоила, что сейчас будет искать и что, если рукопись была в редакции, то она в ней есть.

Через час звонок от нее.

– Рукопись нашла, можете забирать.

– Очень Вам признателен за оперативность, но почему забирать? Разве редакция не хотела бы ее посмотреть? – говорю я, радуясь, что нашлась и что есть еще на свете добрые и ответственные люди.

– Я бы могла, но, к сожалению, сейчас занята, так что это будет не скоро.

Здесь мне приходит в голову идея, и я предлагаю ей, для лучшего осмысливания дальнейших планов, дать мне рукопись на пару дней для прочтения. Получаю согласие.

К утру ее прочитал. Отлично написано. Мне не нравятся только любовные приключения героя, особенно на фоне изумительно представленных событий и реальных имен, в том числе талантливого конструктора Марка Гриншпуна, очевидно его, а не некоего Гришкуна. Но не в этом соль.

Что делать с рукописью? Для журнала не годится, будет вся искромсана. Согласен ли ты на такое, например, только про Уралмаш и эпопею про трубный стан для Миля?

Но ведь какая работа, если согласишься! Тем более, без компьютерного варианта, к которому уже все привыкли и по-другому работать не мыслят.

Рукопись, до твоего звонка, подержу у себя».

10.07

Вчера с Галей принимали Аню, внучку покойного моего друга Володи Шнеера. Она приехала из Голландии со своим мужем Хольге-ром, немцем по рождению, работающим там по контракту. Были ее родители (Лена и Анатолий) и Таня – младшая дочь Володи.

Как попала Аня в Голландию? Только благодаря природной тяге к труду и знаниям. Познакомилась она с Хольгером на свадьбе его приятеля, состоявшейся здесь у нас в Екатеринбурге, куда она была приглашена невестой и, вероятно, по соображениям явно житейского свойства – в силу ее достаточно высокого интеллектуального уровня и отличного знания английского языка. Там, на свадьбе, она и произвела надлежащее впечатление на Хольгера – холостяка, уже в приличном возрасте (ему за тридцать) и с определенным положением (к моменту знакомства, кажется, он уже имел звание доктора). Года полтора, пока Аня заканчивала свой медицинский институт,

они прожили в ожидании. А после, как в доброй сказке, в день ее защиты, справили свадьбу и сразу же укатили к месту его работы, где для молодой была приобретена взамен холостяцкой новая семейная квартира. Тогда, год назад, перед их отъездом, в том же составе и примерно в такой же хороший летний вечер, как и вчера, я их пригласил к себе, в наш как бы отеческий дом, вместо деда.

Весной Лена с Анатолием побывали в Голландии и в Германии – у родителей Хольгера. На днях молодые приехали сюда с ответным визитом. А вчера вот пришли к нам.

Пошли разговоры, как водится, о жизни там и у нас, впечатлениях от поездки в Голландию и Германию родителей, о работе Хольгера и занятиях Ани по подготовке к будущей врачебной деятельности. За прошедший год она в совершенстве освоила разговорный голландский язык (знание местного языка является одним из обязательных требований к тамошней врачебной деятельности) и в порядке закрепления весь наш застольный разговор переводила, пользуясь только им, вторым теперь для нее родным языком. Хольгер же в знании русского за прошедший год явно не преуспел. Это обстоятельство позволило родителям Ани свободно рассказывать о своем зяте, его увлеченности науками, в том числе математикой, порой полной отстраненности от мира и частом пребывании в состоянии отвлеченных размышлений.

Далее, уже в рамках общей беседы, как и в первую прошлогоднюю встречу, перешли на воспоминания о нашей молодой жизни, о друзьях, о самом их деде – Володе.

Он прожил интересную, насыщенную жизнь. Взял от нее все, что можно: и радости, и горести во всю меру своего данного ему природой характера. Испытал невзгоды предвоенных и военных лет. Рано лишился отца, пережил эвакуацию, мальчишкой работал молотобойцем. Затем служба в армии, работа и учеба в институте уже в зрелые годы. Становление инженера – в свое время известного специалиста в области весоизмерительных средств.

Нельзя сказать, что у него был совсем приятный характер. Иногда он до ограниченности был упрям, не в меру любил правду, а она не всегда нравится, что доставляло ему немало неудовольствий и неприятностей. Однажды это его качание «правды» довело директора Института метрологии до того, что он снял его с начальника лаборатории, перевел в рядовые инженеры и в два раза снизил оклад. Но… не учел заводного характера им наказанного. Шнеер подбил сотрудников и накатал на директора обстоятельную, весьма объективную, коллективную жалобу в Обком партии. Обидчик слетел со своего поста, естественно, со значительно большим шумом и большими последствиями. Однако и Володя уже был в летах, отступил и устроился на работу

лишь в качестве начальника небольшой ведомственной весоремонт-ной мастерской. Места хлебного, но, конечно же, совсем не престижного. Потому, вероятно, и здесь не удержался и перессорился со своим новым начальством. Попал в одну неприятнейшую историю, быстро сдал и очень скоро умер. Умер утром за своим служебным столом легко и красиво, как и жил, этот жизне- и женолюбивый человек. Был за ним такой грех: мимо чужой юбки он, будучи в дееспособном возрасте, мог пройти лишь с великим для себя трудом.

08.08

«Дорогой Марк!

Возвращаюсь к своим впечатлениям о твоей второй книге. Ты пишешь как настоящий писатель – профессионал. Что стоят только твои краткие характеристики действующих лиц. Целиков, Химич, Краузе, Манкевич, например, – просто бесподобны!

А теперь о моей и твоих по ней замечаниях.

Не буду спорить о величии теории прибавочной стоимости и прибавочного продукта, позволившей, как ты пишешь, якобы установить такую сакраментальную истину, что «кто владеет средствами производства – у того и деньги, у того и власть» и что она «так же верна, как и то, что земля вращается». Будто никто до этой теории о том не знал, не ведал. Хотя можно предложить, с такой же убедительностью, другой каламбур: у кого власть – у того и деньги и все прочее. Надо тебе, умнейшему мужику, придумать такой пассаж, ну прямо в духе буха-ринских доказательств и, его же, дифирамбов Марксу.

Давай лучше поговорим о конкретностях и результатах Великого марксова открытия. Отметим при этом твое согласие со мной, что судить о человеке и практичности его идей должно только по конечным от нее конкретным результатам.

– Так вот об этих самых конкретностях нашей реальной соцси-стемы обе мои книжки. Попробуй возразить, и тогда можно будет продолжить этот спор более определенно.

Из того дополнительного, что мне пришло на ум в части твоего вопроса: «что лучше: частная собственность или государственная?», могу привести еще пару аргументов.

Сегодня начали трепаться об Александре II, как великом реформаторе – освободителе крестьян. А кто подготовил отмену крепостного права? Не подготовил ли ее Николай I, когда стал «по-отечески» наказывать таких возмутителей спокойствия, как Пушкин, ссылкой в его родовое имение? Не в их ли эпоху она готовилась? Повторю: Революции готовятся не марксами и ленинами, а предшествующей эпохой. Наша 17 года – есть прямой результат народного бунта, результат

элементарной ненависти бедных к богатым, о чем так образно и наглядно поведал нам Гончаров и другие, мной упомянутые. Доказательство убогости государственной собственности (в стратегическом плане) в том, что после упомянутой революции первое поколение, воспитанное в недрах противной, эгоистичной, но деловой системы, способно было, несмотря на весь известный негатив Советов, успешно строить и созидать, а теперешнее первое, воспитанное в режиме государственной собственности – только грабить и разрушать. Соцоб-щество по-настоящему «производительно и устремленно» готовило, похоже, чуть ли не одних только активных подлецов.

О Ленине. «Метался» он и «допускал противоречивые решения» отнюдь не потому, что менялась обстановка, а потому, что не был подготовлен к решению государственных вопросов. Это как бы тебя, после 35-летней одной лозунговой болтовни и других разрушительных акций, вдруг в 50 лет посадили на пост Главного конструктора, да с такими же, как сам, помощниками, и поручили смастерить чего-нибудь путное. Построить же сам Ленин страшно хотел, и не в пример Сталину, все чуть не в один присест.

Лена недавно выписали и привезли домой. Он хотя и лучше, но все равно плох и пока от твоих ожиданий далек. Все-таки возраст – есть возраст».

10.08

В письме Марк привел краткую, но емкую характеристику Целикова.

А вот мои впечатления об этом человеке.

Году в 1954 заводу было поручено спроектировать и изготовить комплект дисковых и кромкокрошительных ножниц для одного из листовых алюминиевых станов, разрабатываемых головным институтом ВНИИметмаш. До того времени на заводе было спроектировано несколько подобных агрегатов, но на скорость резки не более 0,5 м/c. Головной образец их был разработан Н. К. Манкевичем. Теперь надо было сделать ножницы в два раза более скоростные. Подходящей конструкции мы с ходу придумать не могли и по договоренности с ВНИИ-метмашем решили разработать ее совместно, командировав туда наших специалистов.

Сначала направили моего начальника – руководителя группы Кривоножкина и конструктора Троицкого, близкого мне приятеля и друга дома. Не прошло и двух недель, как сообщают: надо ехать мне, поскольку Иван Иванович заболел и возвращается домой. Приезжаю в Москву, встречает меня Троицкий. По дороге рассказывает о проделанной работе, а фактически о проблемах, поскольку ничего не сделано, а велись только одни разговоры. К этому моменту у меня в голове

имелись кое-какие мысли, и на следующий день на наших досках появились наконец первые линии.

Через месяц проект сварганили и через руководство отдела, в котором шла работа, представили на рассмотрение самому богу – Целикову. Первая встреча. Появился он вечером, после окончания рабочей смены. Длинный, худой, со своей, как оказалось позднее, неизменной полуулыбкой. Без помпезности и начальнического величия, абсолютно по-домашнему посмотрел, промямлил нечто не очень вразумительное по поводу его достоинств и недостатков и, руководствуясь житейским опытом, что все должно образоваться само собою, изрек: «Можно принять».

Быстро скопировали чертежи, поставили утверждающую подпись и через пару дней поехали с Троицким домой.

Замечу тут, в связи с упомянутым «житейским опытом», что на Уралмаше, когда дело дошло до рабочего проекта, а он был поручен мне, я без всякого согласования с ВНИИметмашем совместный с ними вариант полностью переделал и выполнил ножницы по совсем другой, принципиально другой, схеме. А поступил так только в силу возложенной на меня обязанности и вытекающей из нее моей персональной ответственности уже не за бумажки, а за конкретное изделие в его законченном виде.

Прошло года два, не меньше. Неожиданно чисто коридорная встреча с Целиковым. Протягивает руку, обращается ко мне по имени-отчеству и задает разные вопросы о работе, будто он только и жил эти два года в ожидании встречи. Оказывается, это характерная черта Це-ликова – держать в памяти всех лиц, по каким-то соображениям представляющих для него интерес. Причем не просто помнить, а и периодически отслеживать их движение по жизни.

В этом плане проявления внешней внимательности, уважительности – он был не превзойден. Сверхдушевно, по телефонному ему звонку, пригласить к себе в институт; заметить первым твое появление и, несмотря на начальническое окружение, оторваться от него и чуть не броситься навстречу почти с обязательной при этом теплой, весьма нестандартной и к месту, приветственной фразой; заинтересованно поддержать твою точку зрения на какую-либо проблему, если она не противоречит здравому смыслу; пропустить, не заметить мелкую твою оплошность; уметь очень внимательно и внешне лояльно относиться к твоей личностной позиции, даже в случае явного несогласия с ней; показать свою мужицкую простоту, полную независимость от разных начальнических условностей.

Звоню как-то ему, снимает трубку секретарь.

– Александра Ивановича сейчас нет, не смогли бы Вы позвонить через полчасика?

Только собрался ей ответить, в трубке голос Целикова.

– Владимир Александрович, Вы где сейчас?

– Почти рядом с Вашей конторой.

– Заходите, непременно заходите сейчас, жду.

Застаю его в кабинете за директорским столом, доедающим пару полухолодных сосисок с куском черного хлеба. Извиняется, что не приглашает к столу, и со своей естественностью начинает разговор о их и наших делах, о новых идеях, новых разработках. Так и не понял – игра это и демонстрация артистических способностей или на самом деле от природы данная потребность к естеству?

С другой стороны, полная противоположность сказанному, – жесткость в отстаивании, будем называть, неких общепризнанных формализованных интересов, вытекающих из его должностного положения – Генерального директора, интересов Головного института (который он в полном значении считал своим) и его сотрудников. Действовал он тут с талейрановским искусством, не гнушаясь никакими способами, используя многочисленные связи, редакционно-из-дательские возможности и т. д. Но, заметим, никогда не обращался с этим черным делом к тем людям – специалистам, им занесенным в упомянутый «список». В их глазах он считал своей святой обязанностью быть богом. И сие ему удавалось, причем в виде, как я выше сказал, весьма привлекательном, играемом с высочайшей любезностью и вниманием к собеседнику. Более, он любил внешне подчеркнуто противопоставить названное – своему отношению к чиновничьему аппарату. Причем не стеснялся проявить тут гражданскую позицию даже в кругу большого начальства с весьма не лестными для последнего репликами. Два примера в подтверждение.

Так случилось, что судьба развела нас (Уралмаш и ВНИИметмаш) по разные стороны в разрешении проблемы производства широкополочных балок, которой в общей сложности мы занимались не один десяток лет. Целиков со своей командой считал приемлемым изготовление таких балок в сварном варианте из листового проката. Мы придерживались другой точки зрения и отстаивали вариант цельнокатаных балок.

Спор решился в нашу пользу. Первый стан мы сделали полностью самостоятельно, без их участия, и пустили в 1977 году. Не помню ни одного случая, когда бы Целиков, при моих с ним встречах, а я был инженером проекта стана, отозвался неодобрительно о нашей работе. Наоборот, каждый раз, когда представлялась возможность, он с энтузиазмом расхваливал те или иные наиболее оригинальные технические решения, особенно, когда увидел стан в работе.

Но вот зашла речь о подаче работы на государственную премию… И, при полнейшей устной поддержке данной процедуры со

стороны Целикова, тема, несмотря на совершеннейшую ее «преми-альность», не прошла. Причин «объективных» при этом было названо много, в том числе и самим Целиковым. Главной же, полагаю, была та, что работа подавалась нами без ВНИИметмаша. Она, конечно, им не называлась. Случай отнюдь не единичный.

Другой пример, благородного, плана. Как-то в конце рабочего дня оказались мы с ним в кабинете у начальника Технического управления Минтяжмаша М. П. Фарафонова. Закончили разговор по интересующим нас вопросам, в ходе которого коснулись наших взаимоотношений с Минчерметом. Мстислав Прокопьевич стал пространно и красочно рассказывать нам о его с В. Ф. Жигалиным недавней встрече в Минчермете с министром И. П. Казанцом, о их претензиях к нашему Министерству, низком качестве проектов и оборудования, отставании от Запада, и все в один минтяжмашевский адрес.

Только я собрался возразить, как то же самое сделал Целиков. Начал он с весьма грубого вопроса: «Ну, а что Вы со своим министром, каковы ваши были возражения?» И после явно недостаточной по времени паузы, необходимой для реакции на него Фарафонову (на что имел право в силу явно затянувшегося выступления последнего), дал изумительно красивую, подкрепленную точной аргументацией, цифрами и конкретными фактами, оценку фактического состояния дел в данной области, И в части достижений, и в части упущений, которые есть, но если есть, то в равной степени у обеих сторон. Живем-то в одной стране, добавил он для пущего подтверждения. Не знаю, как наш визави, – я был отповедью Целикова восхищен.

Как многие из умных деловых людей, он не умел выступать с заказными докладами, тем более с официально регламентированными. В полемике же, в репликах, которые касались живого дела, стоял на высоте.

Целиков был ученый, он первый в стране систематизировал знания в области прокатного оборудования и написал книгу, по которой училось несколько поколений инженеров-прокатчиков. Но в моей оценке он вошел в историю отечественной металлургии больше всего как организатор крупнейшего в стране института.

Всю свою жизнь Александр Иванович занимался не бумажками, как многие в те времена, а настоящим живым и нужным делом, играючи управлял институтом и, кажется, не только им, но в какой-то степени и всем Минтяжмашем. Одним словом – Орел!

11.08

Теперь о Химиче.

С Георгием Лукичем я познакомился, будучи студентом, в 1949 году. Весной в одной из газет прочитал заметку о пуске рельсобалоч-

ного стана на Нижнетагильском меткомбинате. Я тогда был председателем факультетского научно-технического студенческого общества и решил воспользоваться случаем, пригласить автора проекта рассказать нам что-нибудь о своем детище и конструкторской работе. От этой встречи у меня в памяти почти ничего не осталось. Звонил ли я предварительно, или нахально прямо пришел в его бюро, или продействовал как-то через руководство отдела – не помню. Знаю, что приглашение было принято и спустя несколько дней Химич появился у нас на факультете. Провожая его после лекции домой (жил он на улице Ленина недалеко от института), я задал вопрос: «А нельзя ли над дипломным проектом поработать непосредственно у Вас в бюро?». В ответ получил: «Наверное, можно». Эта неопределенная фраза позволила мне в начале следующего учебного года не только договориться с ним о теме проекта, но и получить от него рекомендательное письмо к главному инженеру завода Азовсталь об оказании содействия в преддипломной практике и якобы имеющей место даже некоей заинтересованности в ней Уралмаша.

Имея на руках такое представление, я быстро закончил практику, собрал необходимые материалы и чуть не через две недели предстал перед своим протеже, готовый немедленно приступить к дипломному проекту.

Так началась моя работа с Химичем, которая продолжалась самым теснейшим образом тридцать лет, а сам он как руководитель оставил, пожалуй, самый глубокий след в моей жизни.

Георгий Лукич – человек удивительной судьбы. Не зря говорят, если Бог наказывает, то жестоко, а если уж решил одарить, то щедро. Он дал Георгию Лукичу ум и талант, способности и трудолюбие и все прочие качества, необходимые для конструктора, творца и организатора. А если чего недодал, то вооружил его таким умением обставлять свойственные любому человеку те или иные слабости и недостатки, что они не только не вызывали неудовольствия, а, наоборот, приводили в восхищение именно умением их нам преподнести.

Для нас, его учеников и продолжателей дела его подвижнической жизни, он был примером для подражания и в большом, и в малом, и в чисто личностном плане.

Нас удивляла и покоряла его почти на грани авантюризма техническая храбрость и активная позиция во внедрении новой техники, умение мгновенно схватить суть, усмотреть главное, дать верную оценку предлагаемому. Его терпимость к ошибкам, неизбежным в любом созидательном процессе. Его особый, я бы сказал, стиль общения, отсутствие менторства, назиданий, поучений к людям дела и нетерпимость к дуракам, бездельникам, бюрократам. Любовь

к неформальным, почти товарищеским беседам, дружескому обмену мнениями и обсуждению разного рода проблем и вопросов. Покоряло даже упрямство, иногда на грани тенденциозности, но всегда не обидное и не обязывающее, вызывающее на спор и заставляющее тебя думать, а не переживать.

Наконец, главное, он от природы был отличным организатором, исключительно естественным в руководящих принципах, как будто он их впитал в себя от рождения. Он по делу играл самого себя, и это ему ничего не стоило.