скачать книгу бесплатно
Я мог бы рассказать еще кое о чем, но не стал. Например, этим утром я лежал в постели голодный. Накануне вечером я ничего не ел. Допоздна делал уроки, вымотался и, упав на подушку, уже понимал, что утром горько об этом пожалею: проснусь жутко голодным – и точно переступившим грань, за которой мой желудок так подведет, что я не смогу съесть ни куска. Я проснулся, мой желудок крутило так, будто он пожирал себя изнутри. Но я не хотел ничего с этим делать. Я не хотел есть. При одной мысли о еде живот начинал болеть еще сильнее. Я не придумал ничего, что смог бы в себя впихнуть, кроме кофейного йогурта, но от него меня уже тошнило.
Я перевернулся на живот, стиснул кулаки и прижал их к животу, как будто молился. Кулаки вмяли желудок внутрь, обманули его, заставили поверить, будто он полон. И вот я лежу в этой позе, мне тепло, голова кружится, секунды уходят одна за другой.
Я пролежал так почти час и встал только по естественной нужде, которая еще никогда меня не подводила.
– Я встал, потому что мне нужно было отлить.
– Понятно.
– Это было так классно.
– Ты уже говорил, что тебе нравится мочиться.
– Ага. Это просто.
– Тебе нравится, когда просто.
– Это всем нравится, разве нет?
– Некоторые любят преодолевать сложности, Крэйг.
– Ну, это не мой случай. По дороге сюда я думал… представлял себе, что мог бы работать велокурьером.
– Так.
– Занятие проще некуда, все понятно, и тебе платят. Это стало бы моим Якорем.
– А как же школа, Крэйг? Твой Якорь – школа.
– Нет, в школе намешано столько всего, и она распадается на кучу всяких непонятностей.
– Ты про Щупальца.
Мне пришлось объяснить доктору Минерве свой словарь, и она довольно быстро с ним освоилась. Щупальцами я называю злобные задачи, которые вторгаются в мою жизнь. Например, урок американской истории на прошлой неделе, для которого нужно было написать доклад на тему «Оружие времен Войны за независимость», для чего мне пришлось тащиться в Метрополитен-музей, чтобы посмотреть на старые ружья, а значит, спуститься в метро, а значит, на целых сорок пять минут остаться без почты и мобильного телефона, из-за чего я не смог ответить на письмо учителя, который предлагал всему классу задания на дополнительные баллы, а значит, другие ученики расхватали все задания, и я не получу 98 баллов и не приближусь к среднему баллу в 98,6 (необходимая вам температура тела по Фаренгейту), вследствие чего не поступлю в Хороший Университет, а значит, не получу Хорошую Работу и у меня не будет Хорошей Страховки, следовательно, я буду тратить кучу денег на мозгоправов и лекарства, чтобы котелок варил, следовательно, у меня не будет денег для обеспечения Хорошего Уровня Жизни, чего я буду стыдиться, а значит, впаду в депрессию, и это будет полный капец, потому что мне ли не знать, что это такое: из-за депрессии я не смогу подняться с кровати, что приведет к логичному концу – я буду бомжевать. Потому что, если человек слишком долго не встает с кровати, к нему приходят специальные люди и уносят ее.
Якоря – это противоположность Щупалец. Якоря занимают мой мозг, и я на время чувствую себя хорошо. Кататься на велосипеде – Якорь. Составлять карточки – Якорь. Сидеть у Аарона и смотреть, как пацаны рубятся в видеоигры, – Якорь. Задачи должны быть простыми и идти одна за другой. Решать ничего не надо. Никаких тебе Щупалец. Только то, что мне по силам. И не нужно общаться с другими людьми.
– На свете немало Щупалец, – признаю я. – Наверное, я мог бы с ними справиться, но проблема в том, что я слишком ленивый.
– Что в твоем понимании «ленивый», Крэйг?
– Каждый день я не меньше часа валяюсь в кровати. Потом расхаживаю туда-сюда. Бывает, раздумываю о чем-то. Трачу время впустую, сижу тихо и помалкиваю, потому что боюсь, что буду заикаться.
– Ты заикаешься?
– У меня не получается нормально говорить, если я в депрессии: запинаюсь на полуслове.
– Понятно. – Она что-то записывает в свой линованный блокнот.
«Это все пойдет в мое личное дело», – думаю я.
– Я не… – Я трясу головой. – Ну, насчет велика…
– Что? Что ты хотел сказать?
Это еще один фирменный приемчик мозгоправов. Они никогда не дают тебе оборвать мысль. Уж если открыл рот, будь готов к тому, что они вытащат из тебя все, чем ты собирался поделиться. Официально это объясняется тем, что самое важное о себе люди недоговаривают или обрывают на полуслове, но я думаю, что так мозгоправы дают вам почувствовать вашу значимость. По крайней мере, мне больше никто никогда не говорил: «Погоди, Крэйг, что ты хотел сказать?»
– Я хотел сказать, что не в заикании дело. Думаю, это просто один из симптомов.
– Как потливость.
– Ну да.
Потливость – это просто кошмар. Не такой, конечно, как невозможность поесть, но выглядит довольно странно: на лбу выступает ледяной пот с острым запахом кожи, который приходится вытирать каждую минуту. Обычно люди мало что замечают, но это точно видят.
– Но ведь сейчас ты не заикаешься.
– Консультация стоит денег – не хочу тратить время попусту.
Мы замолкаем. Теперь между нами разыгрывается очередная молчаливая битва: я смотрю на доктора Минерву, она смотрит на меня. Это такое соревнование – кто проколется первым. Она натягивает свое непроницаемое лицо, а у меня запасных лиц нет, у меня всего одно – обычное лицо Крэйга.
Мы смотрим друг другу в глаза. Я жду, что она скажет что-нибудь глубокомысленное, – жду, пусть даже это никогда не произойдет. Жду, что она скажет: «Крэйг, тебе просто нужно сделать то-то и то-то» – и сразу произойдет Сдвиг. Я так хочу, чтобы произошел Сдвиг! Хочу почувствовать, что мои мозги становятся на место, туда, где им положено быть, туда, где они были до прошлой осени, когда я чувствовал себя юным и свежим, схватывал все на лету, и мои учителя наперебой твердили, что я подаю огромные надежды (а так и было), когда я без страха отвечал в классе, потому что был любознательным и умным, и все мне было интересно. Я так мечтаю о Сдвиге! Я постоянно жду слов, от которых он наступит. Это как чудо, которое перевернет всю мою жизнь. Но разве доктор Минерва похожа на чудесную волшебницу? Нет. Это просто худая смуглая гречанка с накрашенными губами.
Она отводит глаза первой.
– Вернемся к велосипеду. Ты сказал, что хочешь быть велокурьером?
– Да.
– У тебя же есть велосипед, верно?
– Да.
– Часто на нем катаешься?
– Не очень. Мама не разрешает мне ездить на нем в школу. Но по выходным я катаюсь по Бруклину.
– Что ты чувствуешь, когда катаешься на велосипеде, Крэйг?
Я ненадолго задумываюсь, а потом говорю:
– Я чувствую геометрию.
– Геометрию.
– Ну да. Там все понятно: «Не врежься в грузовик. Не ударься головой об эти металлические трубы. Сверни направо». Все правила известны, надо только выполнять.
– Как в видеоигре.
– Точно. Обожаю видеоигры. Даже люблю смотреть, как играют другие. Еще с тех пор, как был маленьким.
– Ты часто повторяешь, что был счастлив в то время.
– Да.
Я разглаживаю рубашку. Я тоже специально одеваюсь для этих наших встреч. Приличные брюки цвета хаки и хорошая белая рубашка. Мы наряжаемся друг для друга. Наверное, нам нужно сходить куда-нибудь выпить кофе и устроить скандал – греческий психотерапевт и ее любовник-старшеклассник! Мы бы прославились. Я заработал бы на этом деньжат. Может, хоть это меня порадовало бы.
– Можешь вспомнить что-нибудь, от чего ты был счастлив?
– Видеоигры, – смеюсь я.
– Что здесь смешного?
– Иду недавно по своему кварталу, а за мной – мама с ребенком, и она говорит: «Все, Тимми, больше никакого нытья на эту тему! Нельзя играть в видеоигры сутками». А Тимми такой: «Но я хочу!» Я оборачиваюсь и говорю ему: «Я тоже».
– Хочешь целыми днями играть в видеоигры?
– Или смотреть, как другие играют. Я просто не хочу быть мной. У меня получается не быть мной, когда я сплю, или играю, или катаюсь на велике, или учу что-нибудь. Главное, что это происходит, когда я отключаю мозг.
– Похоже, ты хорошо знаешь, чего хочешь.
– Да.
– А чего ты хотел, когда был маленьким? В то время, когда был счастлив? Кем хотел стать, когда вырастешь?
Я думаю, что доктор Минерва – неплохой мозгоправ. Это, конечно, не решение всех моих проблем, но вопрос что надо: кем я хотел стать, когда вырасту?
Три
Вот как обстояли дела, когда мне было четыре.
Жили мы в паршивой квартирке на Манхэттене. Я тогда еще не знал, что она паршивая, ведь в других я еще не жил, так что сравнивать мне было не с чем. Ну так вот, были у нас там трубы по всем стенам. Ничего хорошего, я вам скажу. Вряд ли вы захотите растить ребенка в квартире с выступающими наружу трубами. Я помню, что там были зеленая, красная и белая трубы – все три собраны вместе в углу коридора, как раз перед ванной, и как только я научился ходить, то сразу начал их исследовать: подходил и держал ладошку в миллиметре от каждой, чтобы проверить, горячая труба или холодная. Была одна холодная, одна горячая, а красная – ну о-о-очень горячая. Миллиметра оказалось недостаточно, и я обжегся. Тогда папа даже не понял, почему она была горячая. «Их же должны включать только вечером!» – воскликнул он и упрятал трубу под серую пену и изоленту. Но когда меня останавливала изолента? А пену было очень приятно отщипывать и жевать, так что я отщипывал и жевал. Когда к нам в дом приходили другие дети, я подначивал их дотронуться до оголенной трубы; я говорил, что каждый, кто пришел в гости, должен тронуть трубу, иначе он тряпка. Это слово я услышал от папы, смотревшего телик, и мне оно ужасно нравилось, потому что у него оказалось два значения: во-первых, это обычный кусок ткани, а во-вторых, так можно обзывать людей, чтобы заставить их что-нибудь сделать. Совсем как слово «курица», у которого тоже два значения: птица, которая бегает туда-сюда, и белое мясо, которое едят. А некоторые, если назвать их трусливыми курицами, готовы дотронуться до горячей трубы.
У меня была своя комната, но я не любил оставаться там один. Мне нравилось только в гостиной, под столом, где хранились энциклопедии. Я превратил это место в свою маленькую крепость, занавешивал стол одеялом и занимался там при свете, который провел мне папа. Меня увлекали карты, ими я и занимался. Я знал, что мы живем на Манхэттене, у меня была карта Манхэттена – «Атлас пяти административных округов Нью-Йорка» со всеми их улицами. Я точно знал, где мы живем: на углу 53-й улицы и 3-й авеню. Третья авеню была желтая, потому что авеню – большие, длинные и важные. Пятьдесят третья улица была маленькая и белая, она шла через Манхэттен. Улицы идут вбок, а авеню – сверху вниз, вот и все, что нужно запомнить.
Папа тоже помогал мне запоминать – например, когда мы с ним ходили поесть блинчики. Бывало, он спрашивал: «Ну что, Крэйг, порежем их на улицы и авеню?» А я говорил: «Да!» – и он резал стопку блинчиков сеточкой, а потом мы ели по кусочку, давая название каждой улице и авеню, и обязательно доходили до 3-й авеню и 53-й улицы. Это было так просто. Развитые дети (вроде меня, ха-ха) знали даже, что по четным улицам транспорт движется на восток (Восток четный), а по нечетным – на запад (Запад нечетный). При этом было еще несколько улиц – они были толстые и желтые, как авеню, – где движение шло в обе стороны: это знаменитые 42-я, 34-я. Вот полный список снизу вверх: Чеймберс-стрит, Канал-стрит, Хаустон-стрит, 14-я улица, 23-я, 34-я, 42-я, 57-я, 72-я (среди 60-х улиц не было ни одной большой, не повезло им), 79-я, 86-я и 96-я – и все, вы уже в Гарлеме. По крайней мере, для маленьких белых мальчиков, которые строят крепости под энциклопедиями и изучают карты, Манхэттен на этом точно заканчивался.
Как только я увидел карту Манхэттена, мне захотелось нарисовать ее. Неужели я не в состоянии нарисовать место, где живу? Я попросил у мамы кальку, и та ее принесла, я отнес кальку в свою крепость и направил лампу на первую карту в Хэгстромовском атласе, на Даунтаун, где была Уолл-стрит с ее фондовыми биржами. Улицы в этом районе совершенно безумные, ничего общего с нормальными улицами и авеню: у них есть названия, и они похожи на россыпь палочек в игре «Микадо». Но, прежде чем приступать к улицам, нужно было правильно очертить границы. Вообще-то, Манхэттен построен на земле. Когда строители раскапывают улицы во время ремонта, даже видно – под дорогой настоящая почва! Внизу остров изгибается так, что напоминает голову динозавра: ухабистые очертания справа, прямая слева и пикирующая линия снизу.
Я наложил кальку и попытался обвести границу нижнего Манхэттена.
И не смог.
У меня вышла какая-то ерунда. Ничего общего с тем, что на карте. Я ничего не понимал – как же так, ведь я держал кальку ровно! Я посмотрел на свою маленькую руку: «Не дергайся», – приказал я ей. Скомкал кальку и начал снова.
Линия снова вышла неправильная. У нее не было красивого размаха.
Я скомкал кальку и начал сначала.
На этот раз вышло еще хуже. Манхэттен получился квадратный.
Я попробовал еще раз.
О нет, теперь он был похож на утку.
Скомкал.
На этот раз получилось похоже на дерьмо – еще одно слово, которому я научился от папы.
Скомкал.
Теперь Манхэттен был похож на фруктовый ломтик.
Он получался похожим на что угодно, только не на то, что надо, – на Манхэттен. У меня не получалось его нарисовать. Откуда мне было знать, что для копирования нужны специальный стол с подсветкой снизу и зажимы для надежной фиксации бумаги, а не дрожащая ручонка четырехлетнего мальчугана, поэтому я решил, что дело во мне. По телевизору всегда говорили, что человек может сделать все, что захочет, и вот я старался вовсю, а у меня не получалось. Значит, теперь уже никогда не получится. Я скомкал последний листок кальки и зарыдал в своей крепости, уронив голову на руки.
Заслышав плач, мама меня окликнула:
– Крэйг!
– Чего? Уйди!
– Что случилось, сынок?
– Не открывай занавеску! Не открывай! У меня тут дело!
– Почему ты плачешь? Что такое?
– Не получается!
– Да в чем дело?
– Ни в чем!
– Ну же, скажи мамочке. Сейчас я подниму покрывало…
– Нет!
Я выскочил из-под стола прямо в ту же секунду, когда она откинула покрывало, которое зацепилось за энциклопедии. Мама вскинула руки и успела удержать стопки на месте, чтобы нас не засыпало тяжелыми книгами. (Через неделю она заставила отца убрать энциклопедии.) Воспользовавшись тем, что она занята книгами, я бросился вон из комнаты, размазывая слезы, чтобы успеть добежать до ванной, где я хотел, не включая света, сесть на унитаз и поплескать себе на лицо горячей водой. Но мама, проявив невиданную прыть, оттолкнула энциклопедии на место, промчалась через комнату и сгребла меня тонкими руками с обвисшей на локтях кожей. Я стал лупить ее ладошками.
– Крэйг! Маму бить нельзя!
– Я не могу, не могу, не могу! – кричал я, ударяя снова, но мама обняла меня так крепко, что я больше не мог замахнуться.
– Чего ты не можешь?
– Не могу нарисовать Манхэттен!
– Что? – Мама подняла лицо, отстранилась и заглянула мне в глаза. – Так вот, значит, какое у тебя там дело?
