Дневники: 1897–1909

Это было нечто новое и нашедшее свое выражение не только в Греции, но и в Константинополе, описывала ли Вирджиния богослужения в храме Святой Софии или торговалась за лоскут шелка на базаре. Это свойство стиля не поддается точному определению, но, несомненно, ощущается. Это было движение в сторону от рациональных смыслов и шаг в глубинные области ощущений и двусмысленности.

Когда 21 октября компания отплыла в Константинополь, Тоби покинул остальных и вернулся в Лондон. Однако визит в Турцию был прерван болезнью Ванессы, и Стивены под присмотром Вайолет Дикинсон вернулись в Англию на Восточном экспрессе, прибыв в Лондон 1 ноября. В экспедиции Вирджиния написала лишь один рассказ, опубликованный под названием «Диалог на горе Пенделикон». Однако эта поездка в Грецию надолго останется в памяти Вирджинии и еще не раз всплывет в «Комнате Джейкоба», ведь Джейкоб Фландерс умирает после поездки в Грецию, равно как и его прообраз Тоби Стивен.

Внезапная смерть Тоби 20 ноября так и оставила его загадкой для Вирджинии. Она плохо знала замкнутого и меланхоличного брата, который так много для нее значил. Четверть века спустя она попытается воссоздать его во всей красе через образ Персивала в романе «Волны». Однако в конце 1906 года в ее жизни были только горе и недоумение.

Она потеряла брата, а вскоре и сестру, которая через два дня после смерти Тоби приняла предложение Клайва Белла выйти за него замуж. Свадьба состоялась 7 февраля 1907 года. В марте Вирджиния и Адриан оставили дом 46 по Гордон-сквер Беллам и переехали на Фицрой-сквер 29. Таким образом, Вирджиния жила достаточно близко к Ванессе, дабы иметь возможность умерить возникшее ощущение брошенности. Если не считать ее странной связи с эксцентричным эллинистом Уолтером Хедламом, который был старше ее на 16 лет, супружеские перспективы Вирджинии не выглядели многообещающими. К тому же ей было нелегко принять Клайва Белла в качестве зятя. Независимо от того, признавалась она себе в чувстве одиночества или нет, ясно, что Вирджиния считала Клайва своего рода чужаком и, как следствие, питала серьезные сомнения в его пригодности в качестве мужа Ванессы.

Вирджиния и Адриан провели часть летних каникул 1907 года в Плейдене вместе с Беллами, которые сняли соседний коттедж в городке Рай. Там, в Сассексе, чувствуя, вероятно, некоторую бесцельность существования, Вирджиния снова взялась вести дневник, описывая местность, море и солончаки. На страницах этого дневника она рассуждает о том, как создавать сцены в художественной прозе, и, вероятно, именно во время тех каникул она начала писать биографию Ванессы, которая ждала ребенка. Будущему Джулиану Беллу6 эти воспоминания однажды помогут понять кое-что о своих бабушке и дедушке Стивен, о жизни в доме 22 по Гайд-Парк-Гейт, о Стелле и Джеке Хиллзе, а также немного о Джордже и Джеральде Даквортах. Тем летом были закончены четыре главы, но нет никаких свидетельств, что Вирджиния когда-либо возвращалась к этой работе.

Осенью Вирджиния и Адриан возродили домашние вечера по четвергам, придуманные Тоби в марте 1905 года, а в конце года она прекратила преподавать в колледже Морли. В феврале 1908 года родился Джулиан Хьюард Белл. Маленький шумный ребенок вскоре перевел отношения Вирджинии и Клайва на новый уровень, однако действительно «великое событие», как выразился Квентин Белл, произошло в конце 1907 года. Это было рождение «Мелимброзии» – романа, который примерно восемь лет спустя будет опубликован под названием «По морю прочь». Когда именно ей пришла в голову идея книги, неизвестно, но, возможно, это произошло уже во время первой поездки Вирджинии в Мэнорбир (Уэльс) в марте 1904 года. Во всяком случае, к моменту отъезда из Мэнорбира, куда она отправилась во второй раз в августе 1908 года, Вирджиния закончила сто страниц своего романа и в октябре отправила их не Вайолет Дикинсон, которая начала отходить на второй план, а Клайву Беллу – теперь уже литературному поверенному. Из немногочисленных дневниковых записей, сделанных в Уэлсе и Мэнорбире, становится ясно, что энергия молодой романистки была направлена на художественную прозу.

3 сентября Вирджиния вместе с Клайвом и Ванессой отправилась в Италию, посетив главным образом Сиену и Перуджу. Несколько страниц дневника посвящены собору и празднику, однако мысли ее были заняты литературой: «Я бы хотела писать не только глазами, но и умом, а также вскрывать настоящее, скрытое за показухой». А размышляя над фреской Перуджино, Вирджиния впервые сформулировала главный эстетический принцип, которым будет руководствоваться дальнейшем: она станет «постигать иную красоту», добиваться симметрии посредством бесконечных диссонансов, отображающих все движения разума сквозь мир, и в конце концов некой целостности, состоящей из трепещущих фрагментов».

В течение всего этого периода Вирджиния писала свой роман, отправляя главы Клайву Беллу, чтобы получить его комментарии. «Сейчас мое намерение, – писала она в феврале 1909 года, – продолжать работу и закончить книгу, а затем, если наступит такой момент, ухватиться за первый попавшийся образ и снова пройтись по тексту, многое сохраняя из первоначального наброска, и попытаться углубить атмосферу… Ах, как ты меня подбадриваешь! Это все меняет»7.

В апреле 1909 года Вирджиния совершила путешествие во Флоренцию, опять-таки вместе с Клайвом и Ванессой. Записи в дневнике за этот период кратки, но сделанные ею миниатюрные зарисовки характеров остры и проницательны. Это эпизодические появления романистки, решительно настроенной докопаться до сути, и скрытого ядра личности, из которого проистекает все остальное в человеке. Несмотря на шероховатость зарисовок, они все же примечательны, ведь Вирджиния начала передавать характер с помощью «предположений», оставляя читателю возможность додумать остальное. Например, о графине Распони она пишет: «Посмотрите на конфликт морщин на лбу – она очень похожа на крестьянку, но это женщина своей культуры и расы. Ее речь смелая и свободная, но в то же время аккуратная». О Джанет Росс: «Миссис Росс живет на большой вилле; она дочь знатных родителей, подруга писателей и известная поклонница деревенского образа жизни. Она распродает картины, которые висели у нее на стенах много лет. Она категорична, напориста, устремляет прямо на вас решительный взгляд своих серых глаз, будто оказывает большую честь, уделяя вам внимание даже на миг». Об Элис Мэйнелл: «Среди гостей была худощавая, изможденная женщина, похожая на загнанного кролика, – будто от боли стиснутый рот и жалобный взгляд… Она вцепилась в подлокотник кресла и явно чувствовала себя не в своей тарелке».

Но куда же делась болезненно застенчивая Вирджинией, задаемся мы вопросом, когда она сидит рядом с этими пожилыми дамами, подчас довольно грозными, задает вопросы, выводит их из себя?! Неужели Флоренция вдруг заставила Вирджинию отбросить в сторону всякое стеснение и превратила ее в агрессивную корреспондентку? Нет, все гораздо сложнее. Вирджиния, которую мы видим на последних страницах данной книги, стала романисткой, изучающей своих героев, исследующей их глубины, оценивающей их восприятие, выведывающей их самые сокровенные тайны. Уже на следующий день все эти наблюдения будут облечены в словесную оболочку и заполнят собой девственно чистые листы. Именно благодаря предвкушению завтрашнего дня застенчивость Вирджинии отступает, чтобы наблюдательная писательница сунулась туда, куда Вирджиния, молодая женщина двадцати шести или двадцати семи лет, даже не помыслила бы заглянуть. Получается, что в примерно в это время, между 1907 и 1909 годами, Вирджиния-ученица начала отходить на второй план, уступая место еще неопытной писательнице-Вирджинии.

2

«Вскрыть настоящее, скрытое за показухой», «добиться симметрии посредством бесконечных диссонансов… и в конце концов некой целостности, состоящей из трепещущих фрагментов» – вот как Вирджиния Стивен сформулировала свое художественное кредо в итальянском дневнике за 1908 год. Между поверхностным мерцанием реальности и ее скрытой стороной, как следует из этого заявления, всегда было какое-то несоответствие, некий диссонанс, и именно из этих бесконечных противоречий возникало ее искусство, цельное и гармоничное. Три десятилетия спустя она доведет эти противоречия до совершенства в своем романе «Между актов», опубликованном посмертно. Именно в этой книге она наиболее смело изобразила слияние противоположностей.

Но что скрывалось за этой декларацией художественного кредо? Какие противоречия так навязчиво занимали ее сознание? Какие противоречивые впечатления она испытывала? Чтобы найти ответ, нужно заглянуть примерно на тридцать лет вперед, в ее собственный анализ этого двойственного видения, которое оставалось с Вирджинией на протяжении всей жизни. Так случилось, что где-то между 18 апреля и 2 мая 1939 года Вирджиния начала писать заметки для мемуарного очерка «Зарисовка прошлого» и обратилась к своим ранним дневникам в поисках материала. 15 мая со своего «островка настоящего» [2], по ее собственным словам, Вирджиния начала сосредоточенно оглядываться на годы, которые предшествовали маю 1895 года и последовали сразу за ним. Ранние дневники дали Вирджинии возможность не только воскресить давно забытые воспоминания, но также усовершенствовать и интерпретировать (теперь взрослым умом) ее прежние представления о справедливости и равенстве, семейной любви и личных потерях. (На самом деле это был тот же источник воспоминаний, к которому она обращалась, когда писала «По морю прочь».)

Возвращаясь мыслями к ранним годам, Вирджиния увидела причины своего растущего отчаяния: смерть матери в 1895 году, Стеллы в 1897-м, отца в 1904-м, Тоби в 1906-м, а в 1907-м – потеря Ванессы в браке, – из-за всего этого она чувствовала себя еще более одинокой и осиротевшей, чем когда-либо прежде. Копаясь в пыльных дневниках, она неизбежно обнаружила биографию Ванессы, начатую в Плейдене в 1907 году, первая глава которой содержит описание супружеской жизни Лесли и Джулии Стивен. В очерке «Воспоминания» есть много того, что проливает свет на мемуары 1939–1940 годов. Однако самым удивительным открытием является то, что еще в 1907 году Вирджиния пришла к выводу, что какая бы гармония ни царила в семейной жизни ее матери и отца, она достигалась исключительно за счет «насыщенных стремительных всплесков диссонанса и противоречий», поскольку оба родителя были «много повидавшими и отнюдь не покладистыми людьми» [1].

В ранних дневниках Вирджиния нашла Лесли Стивена, выдающегося литератора, автора «Истории английской мысли XVIII века», «Науки этики» и «Социальных прав и обязанностей», уважаемого в интеллектуальном мире и любимого своими коллегами. Это «показуха». «Настоящим, скрытым за показухой», Лесли Стивен был именно в доме 22 по Гайд-Парк-Гейт. Там «он был непостижимо эгоистичным тираном», по натуре склонным выражать свои чувства открыто, бесцеремонно, невзирая на других; второе вдовство ввергло его в бурю эмоций с «причитаниями, выходящими за рамки обычной скорби». Предаваясь россказням о своем одиночестве и угрызениях совести, она превратил жену в «не вызывающий симпатии призрак» [1]. Был ли это тот самый человек, который писал об этике и социальных правах? Неужели это тот самый Лесли, который, как гласит история, будучи маленьким чахлым мальчиком, в порыве ярости швырнул цветочный горшок в свою обожаемую мать?

В очерке «Зарисовка прошлого», написанном 32 года спустя, Вирджиния с еще больше проницательностью описала двух разных отцов, под тиранией которых она так часто бесновалась и страдала. Он осознавал, что обладает «второсортным умом», но при этом был «по-детски жаден до комплиментов». Дома, окруженный множеством женщин, он был свирепым, эгоистичным, всепоглощающим, но для патриархального мира, в котором он занимал высокое положение, Лесли Стивен являлся воплощением простоты, честности и милой эксцентричности. Но для своей дочери он был «отцом-тираном – требовательным, жестоким, истеричным, демонстративным, эгоцентричным, жалеющим себя, глухим, безапелляционным, попеременно любимым и ненавидимым… Это было все равно что оказаться в одной клетке с диким зверем». И все же именно по причине любви к отцу – он «заставлял меня чувствовать, что мы с ним наравне» [2], – Вирджиния остро ощущала это противоречие.

Еще была красивая печальная загадочная мать, память которой дочь чтит в романе «На маяк» и которую муж восхваляет в своей «Мавзолейной книге», хотя ни один из них до конца не понимал Джулию Стивен. Как при жизни, так и после смерти память о ней была окутана некой тайной. Подобно Лесли, она была полна противоречий. Сложная натура Джулии, как писала Вирджиния, была результатом того, что «в ее характере сочетались простодушие и скептицизм. Она была общительной и в то же время суровой; очень забавной, но невероятно серьезной; чрезвычайно практичной и в то же время глубокой…». Для своей маленькой дочери она была прежде всего непредсказуемой, «рассеянной», «скорее присутствующей, нежели действительно участвующей в жизни ребенка семи-восьми лет. Могу ли я вспомнить случаи, когда мы оставались бы с ней наедине дольше нескольких минут?». Примечательно, что одна из этих минут связана с болью: «мое первое воспоминание – о ее коленях; помню, как бисер ее платья поцарапал мне лицо, когда я прижалась к нему щекой». Для маленькой Вирджинии она была также женщиной, одержимой идеей благотворительности, посещающей работные дома8, несущей на своих все более хрупких плечах тяжелую ношу, пропахшую болезнями и смертью; женщиной, настолько занятой всем и вся, что у нее не оставалось ни времени, ни сил «сосредоточиться… на мне или на ком-либо еще» [2].

Спектр непоследовательности, который Джулия олицетворяла в глазах своей маленькой дочери, должно быть, приводил в замешательство, ибо как могла мать любить своих детей, а жена – мужа, и в то же время так беспечно пренебрегать ими, ухаживая за больными и так бессмысленно растрачивая себя в «переулках Сент-Айвса, лондонских трущобах и множестве других более благополучных, но не менее нуждающихся кварталах». Не было ли «геройство» Джулии тщетным? И как столь сочувствующая женщина могла быть такой суровой по отношению к собственным детям? И как примирить благородство с тщетностью этой глубоко подавленной женщины, которая так безоговорочно верила в то, что жизнь есть печаль и непрерывное шествие к смерти? Как ей удалось создать такой насыщенный мир «естественной жизни и веселья» [2] и поддерживать его на протяжении всего детства Вирджинии?

Кроме того, у Джулии было два мужа, оба значительно старше ее: Герберт Дакворт – на тринадцать лет, а Лесли Стивен – на четырнадцать. Как так случилось, что одна и та же женщина вышла замуж за двух таких совершенно разных мужчин: за одного («воплощение благопристойности») по любви, а за другого («воплощение интеллекта» [2]) отчасти из жалости? Противоположности друг другу, они были «двумя несовместимыми выборами». А ее смерть оставила детей беззащитными перед жадностью отца. Нет, Джулию Стивен невозможно описать в двух словах; противоречивость ее натуры сбивает с толку.

Еще была Стелла, которая, взяв на себя роль хозяйки дома 22 по Гайд-Парк-Гейт, стала следующей «ближайшей опорой» [2] Лесли Стивена. С пятнадцати лет она взяла на себя многие обязанности Джулии, а с восемнадцати стала ухаживать за самим Лесли. Она чрезмерно заботилась о здоровье отчима и, подобно матери, была очень красива. Разве не естественно, что Вирджиния в 1897 году, когда она уже более или менее оправилась от смерти матери, обратила внимание на деликатность положения Стеллы и опасность положения отца? И разве не естественно, что Вирджиния, пускай и смутно, воспринимала Стеллу, свою чересчур беспокойную замену матери, незвано      й гостьей, вторгшейся на территорию, на которую она не имела права претендовать? Будучи вдовцом, Лесли принимал как должное раболепие падчерицы и само собой относился к ней как к собственности. Едва ли Стелла, считавшая себя второсортной, понимала, что прежде всего ей нужно было уберечь себя от превращения в суррогатную жену отчима.

Поскольку в зрелом возрасте, как и в детстве, Лесли зависел от заботы отзывчивой женщины, он не счел беспокойство Стеллы по поводу его многочисленных болячек чем-то необычным. Разумеется, у него было слишком пуританское воспитание, а значит, и характер, к тому же он не обладал достаточным воображением, дабы понять, что его отношения со Стеллой могут истолковать как, возможно, слишком интимные. И все же достаточно прочесть несколько строк из письма, которое Лесли Стивен написал Стелле в день ее свадьбы с Джеком Хиллзом, 10 апреля 1897 года, дабы узнать суть его чувств:

Я знаю, что мы любим друг друга и будем продолжать любить. Я знаю, что ты сделаешь для меня все возможное… Я говорил ей [Джулии], что не только люблю ее, но и преклоняюсь перед ней… Никто сейчас не преклоняется перед дочерьми, однако у меня есть соответствующее чувство – вы сможете найти для него название, – но я имею в виду, что моя любовь – это нечто большее, нежели обычная привязанность: она включает в себя полное доверие и уверенность… Люби меня по-прежнему и говори иногда, что любишь меня.

Несомненно, Лесли был слеп к своим чувствам, но его проницательной пятнадцатилетней дочери подобная близость, или как это ни назови, должна была показаться невероятно неуместной.

В 1895 году Стелла стала Вирджинии второй матерью. Теперь же она предала, по крайней мере так могло показаться, память матери, которую они обе недавно потеряли. Нетрудно представить, какие двойственные чувства испытывала Вирджиния и какое смятение охватило ее, когда в июле 1897 года умерла сама Стелла. Реакция Лесли Стивена на ее смерть усугубила это смятение. Почтенный старик действительно ревновал к молодому Джеку Хиллзу и становился все более деспотичным на протяжении долгих месяцев помолвки. Но пока Стелла прислуживала ему, он принимал ее помолвку как должное. Однако после смерти Стеллы отец семейства казался странно невозмутимым, по крайней мере своей младшей дочери. «Мы помнили, как он лишил Стеллу сил и нескольких месяцев радости, а теперь, когда ему следовало бы раскаяться, он проявил меньше скорби, чем кто-либо другой» [1].

Смерть Стеллы еще раз лишила Вирджинию нормальной жизни. Однако самая пронзительная нота звучит в тех отрывках, в которых Вирджиния вспоминает о помолвке Джека и Стеллы. Это было «мое первое видение… любви между мужчиной и женщиной… Оно дало мне представление о любви; эталон любви; ощущение того, что в целом мире нет ничего столь же лиричного и музыкального, как первая любовь между юношей и девушкой» [2]. Таким образом, шок от смерти Стеллы в каком-то смысле лишил эту любовь подлинности, превратив ее, как и многое другое в те ранние годы, в химеру – в нечто, чему нельзя доверять. Любовь и брак, должно быть, стояли на одном уровне со всеми другими катастрофами, столь скрупулезно запечатленными на страницах ранних дневников.

Жить в том мире было непросто. На горизонте всегда маячили угрозы здоровью и жизни. Социум представлял собой безжалостного зверя, и «у девушки не было ни единого шанса противостоять его клыкам» [2]. Неважно, было ли ее восприятие адекватным, преувеличенным или мнимым, а важно то, что Вирджиния верила в это, а значит, субъективно мир представлялся ей именно таким. Но было и нечто другое, едва уловимое в записях Вирджинии, гораздо более глубокое и личное, о чем она могла говорить только шепотом, а именно: правда о ее безумии, о котором, как ни странно, в дневнике за 1897 год нет ничего конкретного. Однажды она уже провалилась в этот кошмар, и в любой момент безумие могло настигнуть ее снова.

Оглядываясь на 1897 год, Вирджиния описала себя «полубезумной от застенчивости и нервозности», а из других намеков в мемуарах 1939–1940 годов мы знаем, что проблемы были и до 1895 года – ее «ранние страхи», как она их называла. Например, по вечерам в зимние месяцы, когда Вирджиния была ребенком, она часто проскальзывала в детскую раньше других, чтобы «посмотреть, потух ли огонь, так как боялась, что он разгорится после того, как мы ляжем спать. Я боялась этого маленького мерцающего на стене огонька». А еще ее охватывал нездоровый страх, когда мать задерживалась: Вирджиния «мучительно ждала, украдкой выглядывая из-за занавески, когда она покажется на улице. (Однажды отец застукал меня за этим делом, допросил и довольно встревоженно, но с упреком сказал: “Не стоит тебе так нервничать, Джинни”.)» [2].

Есть и другие красноречивые детские воспоминания. «Я хорошо помню два. На тропинке была лужа; по непонятной мне причине все вдруг стало нереальным; я замерла; я не могла перешагнуть через лужу; пыталась за что-то схватиться…» [2]. Этот эпизод остался в памяти достаточно надолго, чтобы много лет спустя попасть в роман «Волны»: «Я подошла к той луже. Я не могла через нее перейти. Я была уже не я…»9, – размышляет Рода, склонная к самоубийству. Второе воспоминание – о «мальчике-идиоте», который «вскочил с протянутой рукой, мяукая, с узкими и красными глазами», и с охватившим меня немым ужасом я высыпала ему в руку пакет русских ирисок. Но на этом все не закончилось, потому что в тот вечер в ванне меня охватил немой ужас. Я снова испытала ту безнадежную тоску, тот упадок духа, который описывала ранее…» [2].

Был еще сумасшедший кузен Вирджинии, Джеймс Кеннет Стивен, влюбленный в Стеллу, любимец Джулии, который однажды ввалился к ней «за завтраком. “Доктор Сэвидж только что сказал мне, что мне грозит смерть или безумие”, – смеялся он. Спустя какое-то время он бегал голым по Кембриджу, был помещен в психушку и умер» [2].

Даже ее любимый Тоби в марте 1894 года столкнулся с безумием и решил покончить с собой, попытавшись выпрыгнуть из окна подготовительной школы. Перед тем, как сделать это, он лежал в постели с гриппом. Директор школы Д.Т. Уорсли написал Джулии, что у Тоби «начался бред, и, прежде чем медсестра успела остановить его, он уже наполовину пролез в окно, которое разбил вдребезги! К счастью, я был рядом и вскоре успокоил его, уложил в постель и забаррикадировал окно».

Еще один приступ случился в апреле, когда Тоби находился в доме на Гайд-Парк-Гейт под присмотром Джулии.

Однако ближе всего к семье и ежедневным напоминанием о безумии была сводная сестра Лора Мейкпис Стивен, дочь Лесли от первого брака с Минни Теккерей. Лора появилась на свет в декабре 1870 года, и на момент рождения Вирджинии ей было около одиннадцати лет. Лора была «девочкой с отсутствующим взглядом, чей идиотизм с каждым днем становился все очевиднее, с трудом читавшей, бросавшей ножницы в камин, едва говорившей, заикавшейся, но все же вынужденной сидеть за столом вместе с остальными» [3]. Хотя Вирджиния и Ванесса считали Лору странным и даже смешным существом, можно не сомневаться, что Вирджиния испытывала мгновения немого ужаса перед собственным душевным состоянием после первого нервного срыва в 1895 году.

Мысль о «наследственном изъяне» в семье не давала покоя сэру Лесли Стивену, и в своей «Мавзолейной книге» он не скрывал разбитых надежд по поводу Лоры: «Я никогда не забуду своего потрясения в Брайтоне… Мы отправили Лору в детский сад, и директриса сказала мне, что она никогда не научится читать». Затем, в апреле 1897 года, он обратил внимание на свою выздоравливающую дочь: «Джиния поглощает книги едва ли не быстрее, чем мне бы хотелось!». Вирджиния словно доказывала отцу, что она никогда не будет такой, как Лора. Она знала, что отец радовался, заставая дочь за чтением книги, которую не мог понять ни один ребенок ее возраста: «Я, несомненно, была снобом и читала отчасти для того, чтобы он считал меня очень умной маленькой зазнайкой» [2].

Переписка Лесли и Джулии, которую Вирджиния, выздоравливая в Кембридже, прочитала в 1904 году для книги Мейтланда «Жизнь и письма Лесли Стивена», раскрыли ей все последствия неполноценности Лоры. Прежде всего из писем стало ясно, что Лесли просто не понимал затруднительного положения Лоры. Некоторые из них полны его боли, недоумения и стыда. В других – разочарование и гнев, выраженные в том числе в эпитетах «ослиная» и «порочная». Во всех этих письмах видны попытки отца рационально подойти к ситуации, которой наука еще не могла дать адекватного объяснения.

Интересно, что происходило в голове Вирджинии, когда она описывала в дневнике один из своих приступов истерики? Какой страх охватывал ее при мысли о собственном безумии? Считал ли отец и ее такой же «порочной» и «ослиной»? Как бы Вирджиния ни избегала разговоров о своей болезни, она не могла не думать о ней. Ужас Вирджинии перед безумием ярко выражен в дневниковой записи от 9 января 1915 года [см. ВВ-Д-I], сделанной после прогулки с Леонардом: