Из Лондона в Австралию

– Посмотрите, во что обратились все наши запасы! – воскликнул капитан. – Все это совершенно погибло.

Он показал на мешки с крупой и с рисом. Все это обратилось в движущуюся массу, пересыпанную черным; каждое зерно словно ожило и шевелилось, и, конечно, отделить муравьев от зерен нечего было и думать. То же самое было с боченком с сиропом и с мешками с мясом: все почернело от муравьев.

– Придется поджечь все это! – воскликнул Аскот.

– Ради Бога, не делайте этого! Припасы все равно пропали, пусть же муравьи занимаются ими. Тем меньше придется нам убивать.

Этот совет был подан Антоном и капитан Ловелль одобрил его.

– Я сам того же мнения, мой милый, – отозвался он. – Пожертвуем припасами и постараемся пробраться к воде, чтобы стряхнуть там с себя эту дрянь и затем…. удрать от неё на другой берег. Больше ничего не остается!

– Только переходите реку ниже того места, где сложено мясо! – крикнул Антон.

– Разумеется. Я уже имею в виду одно место для перехода.

Все неохотно признали необходимость расстаться в этой неприветливой пустыне с теми вещами, которые должны были спасти их от голодной смерти в ближайшие дни, я потому, уходя от муравьев, они с сожалением оглядывались. При этом картина, которую представлял покидаемый бивуак, казалась им столько же интересной, сколько и отвратительной.

Хотя тысячи и сотни тысяч муравьев уже погибли в огне и воде, тем не менее эти потери, понесенные их полчищем, были абсолютно незаметны. Армия этих омерзительных, черных блестящих насекомых, копошащейся плотной массой непрерывно двигалась от муравейника к складу припасов и обратно. Не только под каждой соломинкой и под каждым листочком двигались и копошились муравьи, миллионы – их кроме того носились в воздухе на тонких, прозрачных крылушках. Насекомые эти достигали целого дюйма в длину, обладали сильными челюстями и отличались хищническими инстинктами, ибо не только вступали в единоборство, друг с другом, но даже кусали человека, раз только попадали ему на неприкрытую ничем кожу. От их укусов вскакивали большие весьма болезненные волдыри, ясно показывавшие, что эти насекомые обладают ядом, хотя и не очень сильным.

Все люди вошли в ручей и погрузились в воду с головами. Платье и башмаки приходилось предварительно самым тщательным образом вытрясать и выколачивать, чтобы уничтожить всех до последнего муравьев, забравшихся в складки одежды. После этого все собрались на противоположном берегу, и когда мясо кенгуру было тоже перенесено на место нового становища, наши путники переглянулись с выражением отчаяния в глазах.

– Ничего не остается, как искать нового места для привала, не выспавшись хорошенько и не отдохнувши. Не теряйте бодрости, ребята! Подумайте только о тех лишениях и бедствиях, которые в настоящую минуту выносят наши братья, осажденные дикарями, и не ропщите на свою судьбу!

Но несмотря на эти ободрения, общее настроение оставалось по-прежнему угнетенным. Всякому представлялись совсем не веселые перспективы: ночи без сна, без съестных припасов, поход по незнакомой пустынной местности, поросшей травой выше человеческого роста, предстоящие сражения с дикарями, война, цель которой казалась довольно чуждой. Солдаты, конечно, не могли не повиноваться своему начальству, но не только не запевали веселых походных солдатских песен, а даже и насвистывать перестали. Мокрое платье на разгоревшемся теле уже и само по себе давало достаточно неприятное ощущение, чтобы подавить всякое проявление веселости.

Колонна шла уже несколько часов по высокой траве, а лугу все еще не было видно конца, когда вдруг Мульграв вытянул шею. Он и без того был выше всех ростом, а тут еще и на цыпочки поднялся, и словно застыл на месте, приложив палец к губам.

– Тсс!.. впереди огонек!

Все, словно по команде, остановились. Огонь!.. это значит встреча с туземцами.

– Где вы видите огонь? – шепотом спросил капитан.

– Много огней… в равных местах. Впереди перед нами открытое место, далее начинается лес… под деревьями в разных местах виден отблеск огней.

– Мистер Уимполь, пожалуйте сюда.

– Я здесь, сэр.

– Необходимо ли нам продолжать путь именно в этом направлении, чтобы добраться до места предполагаемой переправы?

– Да, сэр. Место для переправы одно, оно отсюда в расстоянии одного часа ходьбы.

– Следовательно, встреча с туземцами неизбежна. Вперед, ребята! Быть может, мы застанем их спящими?

– Весьма возможно, что племя, которое здесь кочует, не ожидает никакого нападения, – вставил Аскот.

– Тем лучше! Вперед!

Скоро луг и высокая трава кончились, открытое место было уже близехонько и за ним видно было множество небольших костров. Мульграв видел на этом расстоянии довольно отчетливо.

– У них народное собрание, или что-нибудь в этом роде, – шепнул он. – До пятидесяти дикарей, вооруженных копьями, собралось тут.

– Может быть, они разделились на две партии? – спросил капитан.

– Не заметно. Они образовали, круг, в центре которого стоит дикарь со щитом на левой руке…. а по обеим сторонам его, по туземцу, без всякого оружия.

– В таком случае, – заметил Уимполь, – у них происходит судбище. Вооруженный дикарь, стоящий в кругу, есть обвиняемый, а по бокам его – судьи.

– Это интересно! – воскликнул капитан, – Неужели у них есть свои понятия о суде и праве?

– Нет, у них бывает только суд Божий. Вопрос заключается лишь в том, следует ли обвинить или оправдать привлеченного в суду.

Вся колонна продвинулась вперед настолько, чтобы, прячась за кустарником, можно было видеть все, что происходит на поляне. На её заднем плаце, под крайними деревьями опушки леса были разложены костры, вокруг которых сидели, застыв в своих позах, женщины, иные с маленькими детьми на коленях. Все мужчины составили на поляне большой круг, в котором, очевидно, и должна была разыграться предстоявшая драма.

– Вру! Вру! – провозгласили копьеносцы.

– Вру! Вру! – ответили им обвиняемый и оба судьи.

По-видимому, это означало открытие заседания. Тогда один из воинов прицелился и метнул со всей силой свое копье в грудь обвиняемого, следившего за каждым его движением и потому принявшего все меры, чтобы отклонить удар. Копье ударилось в щит и, отскочив, упало на песок, не причинив обвиняемому ни малейшего повреждения. Быстро нагнувшись, он поднял оружие и перебросил его обратно воину, который ловко поймал его и тотчас же снова метнул в грудь обвиняемого.

Повторилось то же самое: и на этот раз обвиняемый отвел щитом удар копья и снова перебросил его обратно метавшему воину.

– Вот мужественное упражнение! – восторгался Аскот. – Сколько надо хладнокровия, чтобы отводить эти страшные удары!

– Теперь второй воин повторяет тоже самое, что делал первый!

Все смотрели на эту сцену с бьющимся сердцем. Щит обвиняемого так и летал, то направо, то налево, каждый раз удачно отбивая копья, летевшие в грудь обвиняемого. С каждым новым нападением, обвиняемый тотчас же изыскивал способ, как отбить его.

– Надо полагать, этому молодцу не в первый раз попадать в такую переделку, – смеялся Аскот. – Вероятно, он главный сорви-голова этого племени.

– Или, может быть, он невинен, а потому и не теряет своего хладнокровия.

Зрелище было настолько же странно и чуждо европейским нравам, насколько и привлекательно. Высоко на чистом ясном небе сияла полная луна, обливавшая своим белым светом голые фигуры дикарей, занятых своим воинственным, полным мужества и силы, упражнением. На заднем плане сцены стеной стоял темный лес, местам освещаемый снизу отблеском костров, от которых клубы дыма поднимались к небесам. Кое где между стволами дерев виднелись жалкие шалаши из зеленых веток, нисенькие, далеко не плотно и не прочно сделанные, скорее всего напоминавшие пчелиные ульи в увеличенном размере; летучия мыши носились вокруг них, ветер колыхал их, так что они качались и шелестели при каждом его порыве. Перед входом в эти жилища на земле сидели на корточках черные женщины, без всякого платья, без всякого дела, угрюмо молчавшие и до отвращения некрасивые с их проколотыми ноздрями и толстыми выпяченными губами. Лишь изредка они посматривали на своих мужей, которые, собравшись здесь в числе до пятидесяти человек, истязали одного, храброго до дерзости, стройного и гибкого дикаря. Его щит, сделанный из прочного железного дерева, по-прежнему отбивал все копья, которые в него бросали, и все это шло так быстро, что в воздухе постоянно носилось то в ту, то в другую сторону, описывая дугу, длинное копье, древко которого было украшено раковинами и зубами разных зверей.

Вскоре осталось уж немного воинов, еще не метавших своего копья в обвиняемого. Таким образом среди глубокого молчания в эту звездную ночь люди ставили вопрос о виновности на решение той силы, которая от начала мира все видит и будет видеть все вплоть до последнего дня мира.

Виновен ли этот мужественный храбрый человек в том преступлении, в котором его обвиняют, или обвинение это ложно?

Снова полетело в него копье, и хотя обвиняемый до сих пор железной рукой отбивал все направленные в него удары и победа по-прежнему оставалась за ним, видно было что он напрягает последние свои силы. Во время коротких пауз он проводил по лицу тылом своей руки… вероятно, пот градом катился у него по лицу.

А может быт у него было неспокойно на душе, и это мучило его?

Оба туземца, которые были избраны в свидетели этого судебного процесса, стояли неподвижно и с важным, видом, словно изваяния из черного мрамора. Они не перемолвились с обвиняемым ни словом и, по-видимому, совершенно ни во что не вмешивались, но наблюдали за всем, что происходило.

Но вот пришла очередь последнего из нападающих. Если до сих пор все метали свои копья в глубоком молчании, и держались по отношению друг к другу, как люди одинаково причастные к делу суда Божия, то теперь положение, казалось, внезапно и существенно изменилось. Прежде чем последний воин приступил к метанию, все его сотоварищи ударили в землю своими копьями.

– Вру! Вру! – раздалось в рядах воинов. – Вру! Вру! – повторили они еще раз, протяжно, настойчиво.

После этого выступил вперед последний воин, поднял руку и завертел копьем над головой.

– Это и есть обиженный! – шепнул Уимполь.

Обвиняемый, казалось, вдруг совершенно потерял свое хладнокровие, как-то съежился, пригнулся и вообще начал обороняться еще раньше, чем в этом оказалась необходимость, весьма неловко действуя при этом своим щитом.

– Господи, под самый конец, он проиграл свою партию! шепнул Аскот.

– У него совесть нечиста! – подсказал ему сзади Антон.

От ожидания все спрятавшиеся в кустах зрители этой сцены дрожали, как в лихорадке. Они притаив дыхание, не сводили глаз с необычайного зрелища, свидетелями которого им довелось быть в эту лунную ночь.

И вот в предпоследний раз копье просвистало в воздухе. Попадет ли оно в свою цель, в грудь обвиняемого, в эту голую, колыхавшуюся от порывистого дыхания грудь?

В следующий момент все белые зрители громко ахнули. Шатаясь на ногах, собрав последние свои силы, обвиняемый все таки отпарировал удар. Но ему понадобилось несколько мгновений для того, чтобы собраться с духом и поднять с земли копье и перебросит его назад.

Оно упало на песок далеко не долетев до его владельца… Сам обвиняемый едва уже держался на ногах, прижимая руки к груди. Щит медленно сползал с его руки и, наконец упал к его ногам.

Тогда последний из обвинителей с лихорадочной поспешностью поднял свое оружие и, считая этот момент наиболее благоприятным для нападения, видя возможность без малейшего усилия одержать теперь победу, замахнулся было копьем, но вдруг встретил препятствие. Как один человек поднялись с земли четверо почетных судей и молча протянули к небу свои голые черные руки.

Очевидно, это означало: «стой!» – это было всякому понятно.

Нападающий послушно склонил перед ними свое копье, а четверо дикарей, остановивших его, набрали несколько небольших камушков, подошли к шатающемуся на ногах, почти лишившемуся сознания обвиняемому и молча устремили на него пытливые взоры. Они не говорили с ним, не прикасались к нему, не ободряли его.

Потом четыре руки протянулись снова и первый камешек упал на землю.

– Они по своему считают минуты, которые даются несчастному с тем, чтобы он оправился, – шепнул Антон.

– Знаете ли, что я скажу? – вырвалось у Аскота. – Дадим залп в этих варваров и выручим человека, которого они, может быть, просто запугали.

– Ты хочешь взять на себя роль провидения, Аскот?

– Тише, вот упал и второй камень!

– Вероятно, если в установленный срок обвиняемый не оправится, то его признают виновным.

– Смотрите, как он делает над собой усилия, трет себе лоб и грудь! Когда упадет третий камень, он должен будет или отпарировать копье, или умереть, и это ему известно.

– Видите, он поднял свой щит и надел его на правую руку… значит, приготовился разыграть последний акт трагедии.

– Да, но на этот раз вряд ли он выйдет победителем… он дрожит, рука его постоянно дергается…

– Упал третий камень.

Четыре свидетеля отошли в сторону. Дикарь со щитом качался, как молодое неподпертое деревцо в сильную бурю. Он знал, что жизнь его висит на волоске.

А нападающий еще поддразнивал его. Быть может, в его жестах, невольно или умышленно, сказывалась неумолимая ненависть, или может быть сквозила в них радость от предвкушения победы и он старался продлить это ощущение, или наконец, имел в виду еще сильнее обескуражить своего противника? Наконец, он с страшной силой метнул свое копье. Раздирающий крик обвиняемого раздался в ответ на это, еще раз он взмахнул черными руками, со стуком упал тяжелый щит, и вслед за тем, медленно, словно борясь с приближающейся смертью, опустился на землю и сам обвиняемый.

Копье пробило ему грудь на вылет.

Все собрание замерло; молчали дикари, молчали и белые зрители. Итак, суд свершился!

Один из свидетелей опустился на колени возле раненого, подгреб ему песку и травы под голову, вытащил копье из раны, прикрыл ее рукой и затем повернул голову к толпе нападавших.

– Кутамеру!

Очевидно, воин, метавший последним, ждал этого вызова и с ловкостью кенгуру подскочил к умирающему, которого теперь окружили все четверо свидетелей. Умирающий; вероятно, что-то говорил, прощаясь с жизнью и захлебываясь потоками крови, лившимися из горла.

– Он сознается – шепнул Антон.

Прошло несколько минут, затем Кутамеру и четыре свидетеля поднялись на ноги, подошли к группе прочих туземцев и вероятно сообщили им какую-либо добрую весть, ибо из груди их вырвался воинский крик, они ударили в землю копьями и в заключение пустились в пляс.

Черные фигуры их носились дикими прыжками по поляне, которая теперь оглашалась неистовым воем и стуком дубин одна о другую. Теперь и женщины вышли из своего оцепенения и присоединились к мужчинам, завывая не хуже своих мужей; все были, видимо, возбуждены и ликовали, даже подростки и маленькие мальчики сбежались и махая своими маленькими копьями, визгливо и пронзительно кричали.

– Умирающий заявил обвинение против кого-нибудь из дикарей другого племени, – объяснил Уимполь. – Они кричали о кровавом мщении.

– И радуются этому?

– Разумеется. Вероятно, они наперед уверены в своей победе.

– Ну, а мы-то что же? – вмешался капитан. – Что будет с нами, мистер Уимполь? Можем ли мы теперь показаться этим воющим чертям?

– Я уже думал об этом, сэр! Здесь собрались все мужчины племени, способные носить оружие, и их набралось едва полсотни. Что они могут нам сделать?

– Конечно, ровно ничего, но я бы хотел избежать бесцельного кровопролития.

– Его и не будет, сэр. Предоставьте мне заговорить с чернокожими.

Капитан Ловэлль наскоро посовещался со своими офицерами, и когда они подали свое мнение, колонна сомкнулась в каррэ и отдано было приказание. двинуться вперед. При первом подозрительном движении со стороны темнокожих, полсотни винтовок должны были осыпать их пулями.

Широким развернутым строем выступили солдаты на ярко освещенную поляну и очутились среди беснующихся туземцев, и словно удар грома поразил эту толпу, так она рассеялась при виде солдат во все стороны.

– Тутт! Тутт!

– Черр! Черр!

Других звуков первое время не было слышно. Затем туземцы скучились в плотную массу, прижавшуюся тылом к лесной опушке; видно было, что все они дрожат от страха и даже не решаются бежать.

– Уимполь, – сказал капитан, – что они говорят?

– Это лишь выражения удивления, испуга, сэр! Словами «тутт! тутт!» и «черр! черр!» дикари сопровождают все свои разговоры с белыми.

– В таком случае нам нужно прежде всего показать им, что мы пришли с мирными намерениями.

Он привязал белый карманный платов к длинной ветке и, вооружившись этим флагом, сам направился к толпе туземцев. В первый момент, они, казалось, хотели разбежаться от него, но затем, когда капитан протянул им руку, навстречу к нему выступил язь толпы один дикарь, затем последовал другой и вскоре его обступили туземцы со всех сторон, щупая его платье, оружие, и восклицая; «тутт! тутт!»

Лейтенант, с своей стороны, приказал и солдатам двинуться вперед. Вскор темнокожие обступили своих неожиданных гостей, подобно любопытным детям, но, видимо, они далеко еще не оправились от первоначального своего удивления и испуга.

– Враги это или друзья? – спрашивали дикари друг у друга, и мистер Уимноль, поняв эти слова, поспешил ответить:

– Друзья! Нам ничего не нужно от вас, кроме позволения пройти через ваши владения.

– В таком случае, добро пожаловать! – наперерыв отвечали туземцы.

Вскоре солдаты расположились на ночлег в тени исполинских деревьев, и все забыли о только что убитом дикаре, который лежал один на поляне, обратив свое лицо к небу. Только ветер тихо обвевал его…

Глава XXI

В становище дикарей. – Известия, сообщенные охотником за чертями. – Продолжение похода в сопровождении дикарей. – Встреча с другим племенем. – Лагерь на берегу реки и постройка понтонов. – Нравы, обычаи и религиозные воззрения австралийских дикарей.

Ни Аскот, ни Антон не могли заснуть в эту ночь. Образ несчастного дикаря, который так мужественно отбивался от нападений, пока не погиб от последнего брошенного в него копья, стоял у них перед глазами. Как хитро и свирепо было организовано это судилище! Обвинитель нападал самым последним, когда силы обвиняемого были уже истощены предшествовавшим боем.

Разумеется, при этом способе единоборства со всеми воинами племени можно было уцелеть только чудом.

– Хотелось бы мне знать, в чем тут дело, – сказал Аскот. – Наверно, суд возник по поводу какого-нибудь убийства.

– Очень возможно; ведь воровать друг у друга они не могут, ибо у их, по-видимому, даже и нет никакого имущества.

– Посмотри на их шалаши! Это какие-то крысьи норы.

– Да. Владелец такого жилища помещается в нем, скрючившись, иначе его голые ноги будут торчать из двери.

– О, какая разница с чистенькими, выстланными циновками, хижинами наших островитян!

Оба вздохнули и замолчали. Вокруг них все уже заснуло, только часовые ходили взад и вперед, подбрасывая от времени до времени большие ветви в костры, разложенные вокруг бивуака. Весь лагерь англичан был оцеплен, но эта предосторожность казалась совершенно излишней, ибо дикари громко храпели, совершенно не помышляя ни о каких враждебных действиях.

У них не было никаких домашних животных, не было даже намеков на семейный очаг; крове оружия и жалких, странного вида украшений, которые они носили на себе, у них не было ровно никакой движимости, не было даже деревянных изголовий, ни циновок, как у соседних островитян. Они кочевали совершенно голые, подобно диким зверям, блуждая по неизмеримым пустыням и лесам своей родины, подбирая по пути ту пищу, которая случайно попадала им на глаза, в противном же случае, когда ничего не попадалось, – голодая.

Лица у них были грязные, все члены сухие и худые, испещренные шрамами и изъязвлениями. Во время его сна не трудно было принять такого скрючившегося дикаря за большое сухое полено.

Постепенно лунное сияние бледнело и уступало место блеску розовой утренней зари. Солнце всходило, позолачивая своими первыми лучами высокие вершины леса, в котором пробуждалась постепенно разнохарактерная и необычная для европейца жизнь.

На верхних ветвях эвкалиптовых деревьев первыми проснулись попугаи и какаду, затем пестрые голуби и бесчисленное множество других птиц. Большие пурпурно-красные и белоснежные ара чистили свои перышки, лазали и кричали, гонялись друг за другом, свешивались вниз головой, цепляясь одной лапкой, и подобно акробатам, качались в таком положении. Самки на яйцах выглядывали из своих гнезд, словно желая напомнить своим муженькам, что пора бы им подумать на счет завтрака. Молоденькие птенчики играли за ветках, местами разгневанные самцы, растопорщив перья, наскакивали один на другого, бились клювами или с громким криком носились между деревьями, на лету продолжая драться между собой.

Растительное царство отличалось не менее оригинальным характером, как и пернатое население. Каждую весну на эвкалиптах лопается их верхняя серая кожа, покрытая мхом, но они не сразу ее сбрасывают с себя. Она долго еще висит в виде широкого плаща со множеством складок, развеваясь по ветру, то поднимаясь и задираясь кверху, то ниспадая. На этой подвижной коре произрастают длинные нитеобразные ползучия растения с цветами самых разнообразных оттенков. Красные, синие, желтые, белые, золотистые чашечки, имеющие форму то розы, то лилии, болтаются в воздухе, ветер цепляет их за соседния ветки, переплетает стебельки их между собой, образует из них целые гирлянды и венки, которые дают пищу тысячам пчел, собирающих здесь свой взяток, и мелких птичек; эта мелкота вечно угощается здесь, не переставая жужжать, трещать и чирикать, и то дружиться, то ссориться между собой, смотря по обстоятельствам.

В это утро Антон первый проснулся и потянул в себя ароматный воздух леса.

– Как пахнет камфорой! – сказал он, заметив, что и Аскот раскрыл глаза. – Ты это заметил, Аскот?

– Конечно, – кивнул тот головой. – Запах не неприятный.

– Смотри, смотри! Показались негритянки.

– Брр!.. Какие хари!

Из шалашей действительно выползали темнокожия женщины, на которых не было никакого платья, кроме пояса из травы. Каждая, прикоснувшись к осколку кости, который они носили в носу, начищала отыскивать где-нибудь по близости большой лист, и вооружившись им отправлялась что-то подбирать под эвкалиптами.

– Что они делают? – шептал Аскот, приподнимаясь на локте. – они подбирают, какие-то небольшие белые или красноватые комочки.

– Манна в пустыне! – заметил Антон.

– Ох, меня тошнит! – вдруг отвернулся Аскот, – видел, что сделала та старуха?

– Что же – именно?

– Она съела живую гусеницу!

– Пусть себе, если ей нравится. Ведь она не приглашает тебя кушать с нею.

– Кутамеру! – крикнула одна из женщин в полголоса. – Кутанга!.. Рудуарто!

– Славные имена! – пробормотал Аскот.

Несколько косматых голов показалось из шалашей и маленькие негритенни бросились к своим матерям, как цыплята на зон наседки. Подростающее поколение австралийцев пренебрегало даже и поясом из травы, и абсолютно ничем не прикрывало своей наготы.

– Это у них завтрак! – говорил Аскот. – Мама, засовывает им что-то в рот своими грязными пальцами.

– Кутамеру! – крикнула другая мать. – Варриарто! Рудуарто!

– Сколько у них Кутамеру, – шепнул Антон. – Как у нас Генрихов, или у вас Джонов.

– А старуха пожирает сама все, что находит, – смеялся Аскот. – Где жирную гусеницу, где кусочек манны. Славная старушка!

– Вон скачет лягушка! – шепнул Антон. – Чудесное жаркое, господа! Кому угодно?

Он не успел договорить, как туземки уже заметили бедную квакушку и изловили ее. Одна из чернокожих матерей без дальнейших околичностей разорвала ее на части, которые тотчас же бесследно исчезли в голодных ртах разных Кутамеру и Рудуарто, а кое-какие остатки она сама доела, и после этого лакомого кусочка снова принялась за гусениц, сидевших под развевающейся корой камедных деревьев.

– Это какие-то белые, длинные гусеницы, – говорил Антон. – Их множество ползает повсюду, на каждой ветке. По-видимому, эти дикари здесь недавно, ибо еще не успели обобрать пищу на всех деревьям.

– А что будут кушать мужья? – спросил Аскот. – Супруга позаботилась о детках и о самой себе, а глава семьи, надо полагать, сам идет на охоту, когда проголодается.

– Вот идет Уимполь! Сюда, сэр! Как видите, Австралия завтракает, а мы что будем есть?

– Манну! – ответил колонист. – Пойдемте со мной, я вам покажу.

– Вы говорите о беленьких зернышках под камедными деревьями, сэр?

– Да. Они каждое утро выделяются из коры камедного дерева, а когда солнце пригреет их, то они расплываются, как снег. Если хотите их отведать, то надо торопиться.