Опричнина. От Ивана Грозного до Путина

Затем пошли казни других неугодных бояр («для начала» – тех, кто чем-то не угодил Захарьиным)[216], порождавшие, в свою очередь, бегство новых и новых бояр в Литву. Со своей стороны, Литва тоже провоцировала эти «отъезды». Так, в 1561 г. литовский воевода Радзивилл обратился к московским воеводам князьям Т. А. Кропоткину, М. Путятину и Г. Трусову с предложением изменить «окрутному и несправедливому государю», который, мол, «и жен и детей ваших и имущество заберет, коли похочет»[217]. Неизвестно, как указанные воеводы на такое обращение отреагировали, но царь заподозрил, что они поддались на уговоры, и посадил их в тюрьму, правда, два года спустя выпустил. Зато в январе 1563 г. в Невеле, где царь остановился на пару дней по пути на Полоцк, он своими руками казнил (забил палицей) князя И. Шаховского-Ярославского.

Наиболее знаменитый из беглецов, бывший ближайший соратник царя князь А. М. Курбский, как командующий авангардом при успешном походе на Полоцк (январь-февраль 1563 г.) мог рассчитывать на отдых и награду. Однако вместо этого его отправили воеводой в Юрьев, дав меньше месяца на сборы. Между тем Юрьев, как мы помним, был местом ссылки Адашева, что само по себе могло восприниматься Курбским как нехороший намек.

Впрочем, для такого поступка царя по отношению к Курбскому имелись некоторые основания (с точки зрения тирана, конечно). В ходе расправы с родней Адашева царь поверил «доводу» (доносу) о заговоре стародубских воевод (конкретно – И. Ф. Шишкина, вероятно, того самого, о котором говорилось выше), и упоминавшиеся родственники Адашева Туров, Сатин и другие погибли именно в ходе следствия (если его можно так назвать) по этому делу. Сложил голову на плахе и сам Шишкин. Так вот, Курбский, возможно, был назначен воеводой в Юрьев, не получив заслуженного отпуска, именно за то, что заступился за этих несчастных. По крайней мере, сам царь в позднейшей переписке с беглым князем говорил именно об этом – о «наказании за связь с изменниками»[218].

К тому же Курбский состоял в родстве с двоюродным братом царя Владимиром Андреевичем Старицким (тот был женат на его сестре), дело которого как раз в это время расследовалось; подробнее о нем еще будет сказано ниже, пока же отметим, что первая ссылка Владимира Старицкого (в родовой удел) произошла как раз летом 1563 г.; впрочем, уже осенью царь снял опалу и в знак примирения приехал на отдых не куда-нибудь, а в Старицу;[219] похоже, что Иван Грозный любил вот так, подобно Сталину 370 лет спустя, играть со своими жертвами в кошки-мышки: придавить – и выпустить. Впрочем, скорее верно то, что до введения Опричнины он, опять-таки как Сталин до 1937 г., еще не мог казнить и миловать кого хотел: приходилось считаться с оппозиционными настроениями.

Непосредственной причиной бегства Курбского послужило предупреждение о грозящей опале[220]. Впрочем, есть сведения, что и до этого предупреждения Курбский в течение минимум месяца вел переговоры с литовским королем о переходе на его сторону. И что при переходе к литовцам его сразу богато одарили. Но если это и так, то повторим еще раз выдержку из письма Грозного Курбскому – «манифест самодержавия» (тут, как мы видели, явно видна рука иосифлян): безбожные «языцы» (вернее, судя по контексту, их монархи. – Д. В.), мол, «царством своим не владеют, как им повелят работные (подданные. – Д. В.) их, тако и владеют. А российское самодержавство изначально само владеет своим государством, а не боляре и не вельможи». Даже высшая знать у царя, по Грозному, является не «братьями», но «холопами». Засим следует ставшая уже хрестоматийной фраза: «Жаловать своих холопей есьмы вольны, а и казнить вольны же»[221].

Оставим риторику, разберем суть ответа. «Российское самодержавство изначально само владеет своим государством»; то, что сегодня многие верят, что всегда так было, после многих столетий промывания мозгов можно понять (о «манкуртизации» народа еще будет более подробный разговор в конце книги). Но кому Иван Грозный в 1560-х-то годах очки втирает? Ведь все, кто в эти годы был взрослым человеком и при этом не совсем сошел с ума, в 1563–1564 гг. еще помнили, что считаные годы назад никакого «самодержавства» не было и в помине! Может быть, Иван Васильевич опять предвосхитил «отца лжи» доктора Геббельса – «чем огромнее ложь, тем скорее поверят» и «ложь, тысячу раз повторенная, начинает звучать как правда»?

В принципе внушить людям явную ложь путем частого повторения можно всегда. Пример – хотя бы президентские выборы 1996 г.: за последние примерно лет десять общим местом стало то, что на них на самом деле победил Г. А. Зюганов, хотя ни одного доказательства никто никогда так и не привел. Тем не менее от частого повторения многие уже начали воспринимать это утверждение как нечто само собой разумеющееся. При Иване Грозном телевидения и Интернета не было, однако мастера пиар-технологий имелись во все времена…

Но вернемся к побегам. Сразу отметим, что бежали, как уже сказано, не только (более того – и не столько) бояре, но об этом подробнее чуть ниже. Пока только констатируем, что Россия из «страны, в которую бегут» превратилась после 1560 г. в «страну, из которой бегут». Хронологически совпали с первыми побегами и начавшиеся примерно с 1564 г. неудачи в войне с Литвой, в которую превратилась Ливонская война после того, как в 1561 г. разгромленный Ливонский орден, как мы видели, поддался частично Литве, частично Швеции и Дании.

Впрочем, первые эпизодические неудачи имели место и раньше. Так, уже в августе 1562 г. в крупном сражении под Невелем 15 тысяч русских под командой самого Курбского (до того не знавшего поражений) не смогли победить 4 тыс. литовцев. Курбского если не оправдывает, то как минимум извиняет то обстоятельство, что в ходе битвы он был ранен и потерял возможность руководить боем, однако царь обвинил в неудаче именно его, и похоже на то, что именно с этого момента началась опала князя, хотя на самом деле виноваты были те, кто свернул военную реформу.

Тут можно провести параллель с генералом Власовым, который потерпел поражение на Волхове, расплачиваясь за чужие ошибки. Однако Сталин оказался справедливее Грозного (по крайней мере, в данном случае) и, понимая, что Власов не виноват, не только не собирался его наказывать, но уже заготовил указ о производстве его в генерал-полковники и о назначении на одну из руководящих должностей в Генеральный штаб. Так что зря Андрей Андреевич к немцам перешел!

Но пока, повторим, неудачи носили эпизодический характер. Уже в начале 1563 г. Иван Грозный взял реванш за невельское поражение, одержав победу под Полоцком, взятым им 15 февраля 1563 г. Отметим, что именно здесь началось возвышение будущего видного опричника князя Афанасия Ивановича Вяземского, который, будучи «обозным воеводой» (что-то вроде заместителя по тылу), помогал царю, который лично «разруливал», как бы сейчас сказали, «дорожные пробки»: дело в том, что большое войско с огромным обозом шло по узким лесным дорогам, так что заторы на дорогах возникали часто, и на путь в 150–180 км русская армия потратила две недели[222].

Заключив с Литвой перемирие (тут же, под Полоцком), Иван Грозный потребовал отдачи ему Ливонии и Северо-восточной Белоруссии вплоть до Западной Двины. После отказа посольства Литвы это сделать война возобновилась[223], и царь повел наступление на Минск – двумя колоннами, от Полоцка и Смоленска. Однако кончился этот поход поражением русских на р. Улле 26 января (по другим источникам – 15 февраля) 1564 г.[224] Русское войско под командой воеводы П. И. Шуйского, насчитывавшее примерно 22 тыс. человек, в том числе 8 тыс. татар (отметим тот факт что татар почти 40%, а возможно, как мы далее убедимся, и больше, – он нам еще пригодится при разговорах о провале военной реформы и о влиянии бывшей Золотой Орды на Опричнину), было разбито внезапным нападением врага. Сам Шуйский был сбит с коня, бежал («пешутек»), но был пойман и утоплен («посажен в воду») белорусскими крестьянами[225]. Мы незнаем, что послужило причиной такого поступка последних (о догадках о том, почему это могло произойти – ниже), однако летом 1564 г. русские потерпели еще одно поражение – под Оршей, хотя и не такое масштабное. А крымский хан, узнав об этом, отказался заключать с Москвой союзный договор (проект которого еще в сентябре 1563 г. привез к нему царский посол Ф. Салтыков)[226].

Пошли неудачи и на других фронтах. Впрочем, пока они тоже были маломасштабными и сравнительно легко поправимыми. Так, в 1563 г. сибирского хана Едигера, восемью годами ранее, как мы помним, добровольно признавшего зависимость от России, сменил родственник ханов Бухарских Шейбанид Кучум, после чего, как сообщает нам Р. Г. Скрынников, пало русское влияние в Сибири[227]. Однако мы еще увидим (со слов того же автора), что последнее на самом деле произошло десятью годами позже. А вот русское влияние в Кабарде и Адыгее действительно было утеряно в 1562 г.; правда, в Кабарде в следующем году воевода Г. С. Плещеев его восстановил, а вот в Адыгее окончательно победила прокрымская внешнеполитическая ориентация[228]. Победила надолго – собственно, только спустя три века, в 1864 г., Западный Кавказ окончательно вошел в состав России. Причем не добровольно, как в 1550-е гг., а после кровопролитной Кавказской войны.

Начало Опричнины

Ответом на побеги и военные неудачи и стала Опричнина, учрежденная в декабре 1564-го – начале января 1565 г. Впрочем, уже непосредственно после поражения на Улле подозреваемые главные виновники (реальные или «назначенные» – не знаю) этой неудачи, князья Репнин и Кашин, были убиты прямо на улице, без суда[229]. В данном случае эту исключительную на тот момент меру расправы (очень скоро – с учреждением Опричнины – такие убийства станут в Московском царстве нормой…) можно объяснить тем, что в поражении виновен был и сам царь, пославший армию вперед несколькими раздельными колоннами, и чтобы «отмазать» самодержца от вины за поражение, этих бедолаг и казнили поскорее и пострашнее[230].

А в октябре 1562 г. в письме к Крымскому хану царь называет тех, кто будто бы ссорил его с ханом (мол, «извел я их всех – теперь и дружить можно»): кроме Адашева и боярина Большого Шереметева, в этот список попал и Иван Висковатый, которого, однако, всего лишь отправили в «почетную ссылку» – послом в Данию, а в ноябре 1563 г. вернули в Москву[231]. Зато поплатился жизнью боярин Ф. Д. Овчина, попрекнувший Федора Басманова (сына Алексея Басманова) тем, что он служит царю «гнусным делом содомским», «а я, происходя из знатного рода, служу Государю на славу и пользу Отечеству».

Басманов пожаловался царю. Тот призвал Овчину к себе и велел ему выпить одним духом большой кубок вина. Боярин не мог осилить и половины, и тогда Грозный сказал: «Вот так-то ты желаешь добра своему Государю! Не захотел пить, ступай же в погреб, там есть разное питье. Там напьешься за мое здоровье». В погребе несчастного уже ждали палачи, которые его задушили[232]. При этом расправа с М. Репниным (виноватым, помимо поражения под Оршей, и в том, что он отказался надеть шутовскую маску и в ней плясать), Ю. Кашиным и Ф. Овчиной имела место в начале 1564 г., пока престол митрополита (после смерти 31 декабря 1563 г. Макария) был вакантен, без «совета» с высшим духовенством и боярством[233].

При этом, если говорить о причинах учреждения Опричнины, то нельзя даже сказать, что «чрезвычайная ситуация (по крайней мере, внешнеполитическая) требовала чрезвычайных мер» (это вообще стандартное оправдание для наших «борцов за несвободу» – мол, «время было такое»): даже если не говорить о том, что военные неудачи и боярские измены явно начались после самодержавного поворота царя, положение дел в середине 1560-х гг. отнюдь не было критическим. Военные действия шли с переменным успехом: после победы на Улле литовцы осенью 1564 г. без толку простояли под Полоцком, от которого отошли ввиду приближения войск В. С. Серебряного и К. И. Пронского; столь же неудачны были их действия под Черниговом и Альстом в Ливонии. Более того, в ответ на наступление литовцев русские 6 ноября 1564 г. взяли и сожгли Озерище; в огне погибла значительная часть гарнизона и жителей. А союзник Литвы крымский хан, так и продолжавший с самого 1555 г. войну с Россией (точнее, в феврале 1564 г. он заключил было мирный договор с нашей страной, но уже осенью его нарушил)[234], пытался взять Рязань, но после нескольких неудачных штурмов вернулся восвояси несолоно хлебавши[235].

Отметим, что штурм Рязани 2 октября русские отбили под предводительством или как минимум при большой роли уже упоминавшегося Алексея Басманова[236]. Это – один из немногих опричников, который умел воевать не только со своим народом, а не раз отличался и в боях с врагами. Примерно так же шли военные действия и в 1565 г.: в июне крымчаки потребовали от России ни много ни мало отдать им Казань и Астрахань, однако осада ими Волхова с 7 по 17 октября того же года кончилась неудачей[237]. Литовцы весной разорили Псковские земли до Острова, но в ответ летом русские под началом все того же В. С. Серебряного разбили их под Смилтеном и подошли к Вендену (ныне Цесис в Латвии) и Вольмару (ныне Валмиера в Эстонии)[238].

Перипетии учреждения Опричнины хорошо известны, повторим их вкратце, отметив только, что Опричнина началась почти ровно за 370 лет до сталинского Большого Террора. В начале декабря 1564 г. (за 370 лет до убийства Кирова) царь объявил: ему, мол, «сделалось известно», что «многие» не терпят его, не желают, чтобы царствовал он и его наследники, злоумышляют на его жизнь, посему он намерен отказаться от престола и передать правление «всей земле». Говорят, что при этих словах царь положил на землю царские регалии. 3 декабря он выехал из Москвы через Троицу в Александрову слободу (ныне г. Александров Владимирской области). При этом всем находившимся в Москве дворянам и детям боярским приказано было сопровождать его в качестве стражи. Отправились с монархом и его любимцы – тот же Алексей Басманов, М. Салтыков, А. Вяземский и другие[239]. Царь положил опалу в том числе и на казначея Фуникова, а из Москвы забрал и деньги, и драгоценности, что грозило расстроить работу всего государственного аппарата[240].

А уже 3 января 1565 г. от царя пришла грамота митрополиту о том, что монарх «гнев свой положил на… все духовенство, бояр, окольничих, дворецкого, казначея, конюшего, дьяков, детей боярских, приказных людей…» Далее следовали обвинения в злоупотреблениях начиная с малолетства Ивана Васильевича, в том, что перечисленные лица, а также бояре и воеводы «собирают богатства, а о государстве не радеют», притесняют «христиан», убегают от службы, а когда царь хочет их наказать, то духовные заступаются за виноватых. Духовные, мол, заодно с боярами и дворянами (обратим внимание: во «враги» записываются уже не только князья и бояре, но и дворяне) и приказными людьми (уже и «приказная бюрократия» – враги; кто же тогда друзья?!), покрывают их перед государем. Поэтому государь «не хочет более терпеть их изменных дел и поехал поселиться туда, где его Господь Бог наставит»[241]. Эволюция взглядов Ивана Грозного за 1560–1565 гг. чем-то напоминает эволюцию взглядов Ленина от «за нами громадное большинство народа» (осень 1917 г.) до «нас поддерживает только меньшинство сознательных рабочих, а остальные симпатизируют меньшевикам и анархистам» (начало 1921 г.). Правда, царь пока еще не «опалился» на третье сословие (в послании специально оговаривается, что «гостям, купцам и всему московскому народу» волноваться нечего, что «на них от царя нет ни гнева, ни опалы»), но, как мы скоро убедимся, недолго осталось…

Население Москвы охватил ужас, который едва ли уменьшился от упомянутой оговорки. Еще бы, по понятиям того времени то, что монарх бросил свой народ, тем более в военное время, было катастрофой. И отнюдь не только в России. Французы или испанцы XVI в., думается, пришли бы от подобного решения монарха в не меньший ужас. Вот только ни Карл IX Французский (правил в 1560–1574 гг.), ни даже Филипп II Испанский (об этом тиране впереди еще будет разговор) почему-то своих подданных так не шантажировали и третье сословие «изменным» двум первым не противопоставляли. Я не оговорился – это именно шантаж: или давайте мне ничем не ограниченные полномочия (вопреки статье 98 никем не отменявшегося Судебника 1550 г., кстати), или – «кошка бросила котят, пусть гуляют, как хотят». Плюс материальное давление в виде вывоза денег и драгоценностей…

Как принято считать, кончилось тем, что народ возопил: мол, не отдавай нас, отец родной, «волкам» на расхищение, избавь нас от рук «сильных людей», укажи только государевых изменников, а мы сами их истребим и т. д.[242] Отметим, что Р. Г. Скрынников считает чрезмерным преувеличением летописца верноподданническое единодушие москвичей, которые-де вызвались «сами истребить государевых изменников». Народу, резюмирует он, не за что было благодарить самодержца, его царствование ознаменовалось бесконечными войнами и резким ростом податей[243]. Позволю себе, однако, не согласиться, тем более что в другом месте тот же автор говорит, что царь «пользовался популярностью в народе, поведение столичного населения в дни отречения царя перед Опричниной не оставляет сомнений в этом»[244]: ужасы опричного террора и для основной массы бояр были еще впереди, а для простого народа тем более. Основные внешнеполитические неудачи тоже были делом будущего, пока же они только начинались и, конечно, еще не могли затмить предыдущие блестящие победы, от взятия Казани до взятия Полоцка. На тот момент Иван Грозный в глазах очень многих еще сохранял образ «либерального» реформатора и успешного правителя. Эффективного менеджера, как сказали бы сейчас.

Этого не отменяют и цитированные выше слова царских приспешников об Адашеве и Сильвестре – мол, народ их любит и может нас камнями побить. Тут имелся в виду потенциальный гнев народа против «плохих бояр», а не против царя. По тем временам – опять-таки отнюдь не специфика России, на Западе тоже так было.

Итак, перипетии возникновения Опричнины хорошо известны. Менее известно, что никто толком не мог понять, зачем Опричнина была нужна царю. Так, немцы-опричники Таубе и Крузе писали, что он просто «хотел удовлетворить своей ядовитой тиранской наклонности»[245]. Вот и Н. И. Костомаров дает объяснение в том же духе: «Напрасно старались бы мы объяснить его злодеяния какими-нибудь руководящими целями и желанием ограничить произвол высшего сословия, напрасно пытались бы мы создать из него образ демократического государя. С одной стороны, люди высшего сословия отнюдь не стояли в Московском государстве к низшим слоям общества так враждебно, чтобы нужно было из-за народных интересов начать против них истребительный поход… С другой стороны, свирепость Ивана Васильевича постигала не одно высшее сословие, но и народные массы (причем, как мы далее увидим, в масштабах куда более значительных. – Д. В.)»[246].

Однако объяснения в духе Таубе и Крузе в политике, как правило, не работают. Что же касается объяснения Костомарова, то позволю себе напомнить: цели могут быть и совсем иные, чем упомянутые им, – например, не обязательно «ограничить произвол высшего сословия» или ограничить только затем, чтобы заменить один произвол другим, еще худшим, и быть «недемократическим» государем. Тот факт, что оборона от внешних врагов и защита пограничных укреплений поручались Земщине, а не Опричнине (подтверждаемый тем, что все пограничные области остались в Земщине. – Д. В.), но зато в Опричнину перешли самые богатые земли, например, экономически более развитые и к тому же дававшие пошлины от английской торговли северные районы («бездонная денежная бочка», по выражению Дм. Володихина), а также самые плодородные земли Центра[247], достаточно ясно подтверждает: Опричнина создавалась для войны со своим народом!

Из кого набиралась опричная гвардия?

Итак, Иван Васильевич «демократическим» государем и не стал в плане опоры на массу дворянства, не говоря уже о народе, каковой опоры у «опричного» начала, вопреки расхожему мнению, не было. Р. Г. Скрынников пишет, что царь отказался от ориентации на дворянское сословие в целом («воинников» Ивана Пересветова) и решил собрать особый охранный корпус из относительно небольшого числа дворян. Его члены пользовались всевозможными привилегиями в ущерб остальному служилому сословию[248]. Большая же часть мелких помещиков осталась в Земщине и терпела различные злоупотребления наравне с прочими земскими[249]. Таубе и Крузе сообщают, что дети боярские, выводимые из Опричнины в Земщину, не могли взять с собой даже движимое имущество, не говоря уже о том, что теряли свои имения, тогда как опричники свои владения в земских уделах сохраняли[250]. Таким образом, резюмирует Скрынников, пожелания Пересветова относительно царской щедрости к «воинникам» получили уродливое воплощение в опричных привилегиях[251].

С учетом всего сказанного становится понятнее сам принцип формирования Опричнины. Для организации новой «опричной гвардии» из многих городов и уездов было собрано 12 000 дворян, которых тщательно проверяла особая комиссия. Критерии отбора, к сожалению, до нас не дошли, зато известно, что отбор прошли всего 570 человек, т. е. 4,75%. Это притом что всего опричников была тысяча человек (в дальнейшем их число возросло до 6000)[252]. Но о том, кто были остальные 430, мы еще скажем чуть ниже, а пока отметим, что отбор 570 человек из 12 000 – это не самое удивительное; самое страшное и непонятное – участь остальных 95,25%: «Другие… были изгнаны страшным и безжалостным образом из унаследованных от отцов имений, и так, что они не могли взять с собою даже движимое имущество и вообще ничего из своих имений… и они должны были идти пешком… зимой среди глубокого снега… если кто-либо из горожан в городах или крестьян в селах давал приют… хотя бы на один час, то его казнили без всякой пощады. Мертвый не должен был погребаться на его земле, но сделаться добычей птиц, собак или диких зверей», – свидетельствуют те же Таубе и Крузе)[253].

Кстати, странно выглядит в свете этого утверждение Р. Г. Скрынникова о том, что Иван Грозный добился обязательной военной службы дворян не путем насилия (как, мол, принято в азиатских странах), а путем своего рода общественного договора: обеспечить имениями в обмен за службу[254]. Нечто подобное, скорее, стало при первых Романовых (об этом в конце книги), но не при Грозном, когда никто не имел никаких прав – сословных, имущественных или каких-либо других, когда ни жизнь, ни собственность служилому человеку (как, впрочем, и никому, включая, как мы далее увидим, и опричников) гарантирована не была.

Но вернемся к отбору кандидатов в Опричнину. Даже при Сталине тех, кто не прошел отбор в училища НКВД, все же не репрессировали за одно это. Так что зря Иосиф Виссарионович Ивана Васильевича «хлюпиком» обзывал. Вообще, похоже на то, что из трех «великих душегубов» русской истории (третий – Петр I) Сталин был, как ни дико это звучит, самым гуманным. Но эту проблему мы еще обсудим, когда речь дойдет до количественного анализа жертв Опричнины.

А пока, отметив еще, что Опричный двор насчитывал 100–200 человек, а потом вырос до ЗОО[255] (столько же насчитывало и пресловутое «опричное монашеское братство»[256]; логично предположить, что именно Опричный двор в него и входил), вернемся к первым после введения Опричнины репрессиям. Новые казни не заставили себя ждать. Так, 7 февраля 1565 г. был казнен покоритель Казани, которого Иван Грозный считал самым опасным соперником в борьбе за власть (намного опаснее Владимира Старицкого), – Александр Горбатый Шуйский вместе с сыном Петром. Иван Грозный не хотел, как он заявил, возвращаться в Москву, пока этот «главный изменник» жив, сделал он это только 15 февраля с тем условием, что теперь вольно ему класть опалы на «изменников» и на «пособников», казнить, отбирать имущество, и чтобы при этом духовные не смели надоедать ему просьбами о помиловании опальных. По Таубе и Крузе, Горбатого обвинили в попытке узурпации трона; Р. Г. Скрынников констатирует, что при выборной монархии он действительно имел бы большие шансы на корону[257].

Само собой напрашивается сравнение этого условия – класть опалы на «изменников» и «пособников», казнить, отбирать имущество и т. д. «по своей воле» – с известным постановлением от 1 декабря 1934 г. об ускоренном судопроизводстве над «врагами народа» без права обжалования приговора и с приведением его в исполнение в 24 часа. Помимо всего прочего, теперь царь занялся исправлением летописей прямо в духе романа Дж. Оруэлла «1984» («упомянуты нелица, переписать сквозь») с вычеркиванием имен опальных. Р. Г. Скрынников считает, что это делалось именно потому, что никаких реальных доказательств вины казненных не было[258], хотя я не думаю, что это была единственная причина. В конце концов, в виде доказательства могли ведь и вынудить признаться под пыткой. Или, как уже говорилось, царь просто не мог до определенного момента переступить какую-то грань, как Сталин примерно до весны 1937 года?