скачать книгу бесплатно
Проблеск среди древесной городьбы. Костёр! Я опоздал, уже началось самое страшное!
Пальцы сами выключают фонарик, тело само вспоминает, как двигаться бесшумно. И вот я уже на краю той памятной, проклятой полянки, надёжно скрытой в зарослях.
– Ну что, детки, приступим!
Этот писк тридцать лет преследовал меня по ночам.
Но на сей раз приступил не он, а я. «Пха-па-бах!» Два выстрела ПМ дробят ему колени. Он дико орёт и падает ничком. Девочка лежит неподвижно, глаза её почти выкатились из орбит. Парень продолжает отчаянно извиваться, пытаясь освободиться. Я подскакиваю и перерезаю на нём верёвки. Он пытается подняться, падает, опять поднимается.
– Беги!
Он стоит, как вкопанный. Лицо бледное, сырое, губы дрожат. Трусливый щенок!
– Беги, пацан, беги! – ору я, разворачиваю его и со всей дури толкаю в сторону станции. Он спотыкается, но удерживается на ногах и одним прыжком исчезает в кустах.
Я режу верёвки у Оленьки. Мразь всё ещё корчится от боли, не понимая, что случилось.
Глаза девочки почти встали на место. Странно, в них нет ни слезинки – один безбрежный ужас.
– Беги за ним! – кричу я и отворачиваюсь. Мне тяжело на неё смотреть. Позади раздаётся шорох кустов.
Мы одни с ним.
Кажется, он уже понял. А мне начхать. Привязываю его к дереву – у него есть моток отличной бельевой верёвки, я помнил точно. Залпом выпиваю припасённый «мерзавчик» и гляжу в опавшее лицо. Оно полно страха, монотонное подвывание непрестанно выходит из-за стиснутых челюстей. Но глаза сумасшедшего хорька за разбитыми очками мерцают так же злобно. Я лоскутами срезаю с него одежду. Одна нога почти оторвана выстрелом. Плохо, может помереть до времени. Останавливаю кровь жгутом. Подготовка закончена.
В два приёма отсекаю ему половые органы и запихиваю в разверстый воплем рот. Он должен прожевать и проглотить всё, пока ещё есть язык и зубы – они будут у него недолго. Он жуёт и глотает.
Вам не стоит знать, что я делаю дальше. В общем, примерно то, что он ТОГДА сделал с Оленькой. За час всё кончено. Он висит, приколоченный гвоздями к дереву, изо всех отверстий в его теле бежит кровь, а из задницы торчит суковатая ветка. На каком этапе процесса он умер, не знаю, но он уже мёртв. Однако я аккуратно простреливаю ему голову – во избежание.
Поворачиваюсь – в сполохах огня, тяжело дышащий, пьяный, смердящий кровью и смертью – и столбенею. В кустах стоит и смотрит… Оленька! В её огромных глазах мерцает пламя костра. Она никуда не уходила и видела всё. Всё!
– Пошла вон, сука! – ору не своим голосом.
Она вскрикивает и исчезает в темноте.
– Руки вверх! Бросай оружие!
Мля! Я должен был сообразить: в ЭТОТ раз они придут быстрее – ведь они и так целый день ищут МЕНЯ.
В ПМ ещё пять патронов, а …ули толку. Я сделал всё, что мог. Теперь всё равно.
– Стой, стреляю!
Бросаю нож и пистолет, рвусь в кусты. Выстрел – этот в воздух. Ещё и ещё – эти мимо. Неужели уйду? Удар – как железным прутом под левую лопатку. Тьма.
Похоже, меня отоварили по голове и я слегка отвлёкся. На полсекунды – не больше. Пахан всё стонет, прижав руки к лицу, тот, кого я ударил ногой, пытается подняться, а третий неподвижно валяется на газоне. Разворачиваюсь к четвертому и плечом ловлю железный прут. Не обращая внимания на боль, впечатываю кулак в диафрагму и сразу – коленом по морде. Готов. Пятый уже мелькает кроссовками в глубине аллеи. Остальные тоже поднимаются со стонами и исчезают во тьме. Да, инцидент исчерпан.
И тут приходит память. Господи, что это было?!
Добираюсь до скамейки, сижу, пытаясь понять.
«Белочка»? Удар по голове? Просто съехал?
В кармане – та же пачка сигарет, выкуренная и выброшенная в восемьдесят первом! И всё, что было, там и есть. Бородка и хвост на месте. На затылке – огромная мокнущая шишка. Закуриваю, тщательно стараясь не глядеть влево. Туда, где тёмные грязные окна моей берлоги.
Испуганный и злой, докуриваю сигарету до фильтра и резко поворачиваюсь.
Окна светятся тепло и приветливо, за красивыми занавесками угадывается женский силуэт.
«Беги, пацан, беги!» – мелькает паническая мысль. Но я знаю, что не побегу. Медленно поднимаюсь и на трясущихся ногах иду домой.
Господи, что я натворил?!
Родное сердце
Благодарю Дмитрия Шандлоренко, без которого этот рассказ не был бы написан
Он лишь походит на старика – совсем седая голова, шаркающая походка. На самом деле лет ему не так много. Просто он недавно ушёл на покой и резко сдал. Ему хочется, как совсем недавно, вставать утром и ехать в институт, заниматься своим кровным делом – чинить людям сердца. Вместо этого он лениво собирается и, не спеша, бредёт в сквер рядом с домом. Часами сидит на скамейке у пруда. Иногда кормит жадных уток – если не забывает дома булку. Иногда просто бросает в воду камушки, меланхолически глядя на разрастающиеся на поверхности пруда круги. Он знает, что на дне есть глубокая яма, омут, в который на его памяти затянуло уже двух мальчишек. Он точно не знает, где, но представляет, как камушки в глубине ложатся на донный ил и прекращают движение. 'В тихом омуте…', – бормочет он иногда, сам того не сознавая.
В тихом омуте… Тогда, в первый раз, мальчик робко зашёл в кабинет.
* * *
Как же болит голова! Затылок тянуло уже дня два, а сейчас, когда всё должно решиться, боль стала нестерпимой. Может быть, это от того, что я боюсь?
Да – мой проклятый инстинкт самосохранения визжит в ужасе. Но я сильнее его, и я всё решил. И не просто решил, а подготовился так, как, наверное, никто не готовился к самоубийству. Ведь я не просто самоубийца.
Только бы врач в последнюю секунду не позвонил куда следует. Тогда меня повяжут, отберут пистолет – и всё. Начинать с нуля нет сил, да и не решусь, наверное.
В голове навязчиво крутится: «Жизнь канет, как камень…» «Аквариум», кажется. Вот привязалось. Не ко времени… Надо собраться. Гляжу из кустов на окно ординаторской. Жалюзи приоткрыты, за ними – смутный силуэт. Добрый доктор Подольцев тоже беспокоится, меня высматривает… Надеюсь, он уже подготовил операционную. А то ведь сначала он мне не поверил. Но результаты обследований его добили. «Чудо», – так он сказал. А потом выяснилось, что никакого чуда, всё вполне себе естественно, а я – долбанный извращенец. И то, и другое ещё больше укрепило меня в решении. Я не верю в Бога, в Провидение или как там его. Просто случай. И случай говорит: «Родя, давай». Я и дал. Я сделаю всё, как надо, а добрейший Дмитрий Ильич пусть пошлёт «скорую» в новостройки на окраине, в опостылевший мне «корабль», с крыши которого я так часто хотел сигануть. Но, то, что я сделаю сейчас – лучше, гораздо лучше.
«Жизнь канет, как камень, в небе круги».
Ерунда – ни кругов, ни неба. Только тьма. Навсегда. В ладонь врезалась рукоять пистолета Марголина, выменянного на почти новый ноут и сто баксов сверху у однокурсника. Пять патронов в магазине. Но мне нужен только один.
Как же болит затылок!
«Жизнь канет, как камень…»
* * *
Стоя у окна ординаторской, я не сомневался, что парень где-то там и видит меня. Я, кстати, только недавно догадался, откуда Родион так хорошо осведомлён о внутренней жизни стационара. Да оттуда же, откуда узнал результаты своих анализов – просто взломал базу данных медучреждения. Парень этот мог взломать, что угодно – хакер, или как их там называют.
В тихом омуте… Тогда, в первый раз, мальчик робко зашёл в мой кабинет. Не скоро я понял, что робость эта напускная, но во время разговора не раз ловил на себе прицеливающийся взгляд блестящих глаз. Они были чёрными, а волосы светло-русые, почти золотистые… Как у Ани. Ничего удивительного.
В моих ушах до сих пор звучат слова, сказанные неуверенным юношеским голосом. Но смысл их был таким, что у меня волосы поднимались дыбом, как шерсть у чующего привидение пса.
– Вы можете пересадить ей моё сердце.
Честно говоря, я не сразу понял.
– И каким образом ты при этом думаешь остаться в живых? – наивно спросил я у долговязого худого паренька в потёртых джинсах.
– А я не и собираюсь жить.
Парень поднял глаза, и я поверил. Глаза были совсем не юношеские – усталые и спокойные. Слишком спокойные. Я видел такие у смертельно больных.
Но всё-таки я возмутился.
– Ты что мне предлагаешь?!
Парень сжался, но продолжал глядеть в упор. Во взгляде появилось что-то, помимо безнадёжности. Упрямство. Молча он полез в матерчатую сумочку на боку и достал в несколько раз сложенную бумажку.
«Я, Обломов Родион Романович, 1991 г.р. (паспортные данные), завещаю своё сердце Анохиной Анне Николаевне как трансплантант для пересадки»
Бумага была, как положено, заверена нотариусом. Господи, какой бред!
Но Аня… Аничка.
Я принял её недавно от детского кардиолога. Она была безнадёжна – порок не позволял ей дожить до двадцати. Скорее всего, умрёт раньше. Разумеется, она стояла в очереди на пересадку, и такую операцию вполне могли провести в моём институте. Дело за одним – за донором. Я слишком давно работал кардиохирургом и прекрасно понимал, что шансов дождаться, чтобы некто со здоровым сердцем, да таким, которое не отторглось бы организмом девочки, умер бы так, чтобы орган оказался в полном порядке, да чтобы его успели доставить сюда… Шансов почти не было. Хуже всего, что это понимала и Аня, и её бабушка.
Девочка была красива – тихой, замкнутой красотой, которая знает, что не дождётся расцвета. Девочка была умна и начитана. Она была вежлива и приветлива. И она умрёт.
За годы работы моё сердце не успело зачерстветь до такой степени, чтобы я мог равнодушно принять это.
И тут появляется, откуда ни возьмись, этот Родя Обломов со своей возмутительной бумагой.
* * *
В детстве я стеснялся своего имени и страшно злился на мамашу, которая меня им наградила. Потом понял, что злиться на неё мне надо не за это. А имя… что имя. Она просто терпеть не могла фамилию мужа, и любила читать Достоевского. И сейчас любит: иногда томик валяется раскрытым рядом с её тахтой, а она, бухая, дрыхнет на спине, некрасиво раззявив рот.
Вы скажете, я плохой, потому что не люблю свою маму? Да, я плохой. Я такой мудак, честно говоря… Но маму я любил. Когда-то. Что касается папы, я его не помню. Он сбежал от нас, когда мне не исполнилось и года. Ну и какая у вас может быть жизнь в нашей стране неподъёмных возможностей, если вас зовут Родя Обломов, вы единственный ребёнок у одинокой пьющей матери, живущей на пенсию по второй группе инвалидности, если вы слишком высоки, сутулы и худы, а лицо всё ещё кое-где покрывают саднящие прыщи, которые так сладостно трескаются и исходят густым жемчужным гноем, когда вы давите их перед зеркалом? Да хреновая жизнь! К счастью, пока мама ещё работала в своей конторе, до инсульта, мне был куплен на день рождения приличный комп, и он как-то легко и просто вошёл в мою жизнь так, что иногда мне кажется: он – просто продолжение меня. Или я – продолжение его. Короче, спец я неслабый, и на ФИТ в местный универ влетел, как на крылышках. Что касается заработка… Не надо думать, что хакеры только тем и занимаются, что взламывают счета в банках. Такое бывает, но… В общем, редко бывает, я этого, по крайней мере, никогда не делал. В Сети до фигища других способов заработка – сравнительно лёгких и относительно безопасных. И того, что я имел, посидев пару часов вечерком с клавой перед монитором, хватало и мне на шмотки, и мамаше на вино.
О ней мне совсем не хочется думать, особенно теперь, в этих сырых кустах, когда пистолетная рукоять врезается в ладонь. В моих воспоминаниях она всегда расплывшаяся, разящая перегаром и валерианкой, в грязном халате, из-под которого торчит мятая ночнушка. Я всё понимаю: мать-одиночка, тяжкая жизнь… Но меня не по-детски достало подтирать за ней блевотину и выслушивать долгие нудные жалобы на моё равнодушие, нежелание общаться, пророчества о скорой её, мамы, смерти, пьяные родительские проклятия и пьяную же родительскую нежность.
Только не думайте, что у меня этот самый дурацкий конфликт, который в америкосских фильмах: мать-тиран подавляет сына, доводя его до нехороших вещей. Я нормальный парень, у меня есть друзья (ну, скажем, приятели), я уже года три как не девственник, могу выпить пива и даже водки в компании, хотя мне это не очень нравится. Мне вообще много чего не нравится: дёргание на танцполах ночных клубов, блоги и чаты, олбанский язык, порносайты и даже компьютерные стрелялки. Не то чтобы я всего этого не пробовал, пробовал, но ни от чего не фанател. Пара затяжек гашиком убедила, что тот на меня совсем не действует, я смотрел на обдолбанных хихикающих однокурсников, как на идиотов. От экстази у меня заболела голова, а от транквилизаторов просто замутило. Иной раз мне кажется, что лучше бы я чем-нибудь таким увлёкся – был бы нормальным молодым раздолбаем. А так, похоже, я родился взрослым и усталым и мне по барабану скучные пороки ровесников. Кстати, мамаше это не мешало регулярно подозревать меня в увлечении чем-нибудь запретным, на что я уже перестал обращать внимание.
Кажется, ровесники чувствовали эту мою раннюю серьёзность и как-то сторонились. Чересчур популярным челом на тусовках я назвать себя не могу. И с девчонками у меня долгих отношений не было, хотя раскручивать их мне удавалось легко. Но в романах этих не доставало драйва с моей стороны и подружек это обижало.
Мне кажется, я с самого раннего детства так мир и видел: скучным, тусклым и грязным. Хотя, конечно, были в моём детстве и блеск новогодних ёлок, и вкус мандаринов, и волшебство парковых аттракционов. Но вдруг… Может быть, когда я впервые понял: если мама напивается вина и начинает странно себя вести – это не весело и этого надо бояться… В общем, когда-то вся радость жизни с тихим шипением вышла из меня, как из проколотого шарика. И я стал таким, какой есть.
О самоубийстве я стал задумываться лет с семи и думал сосредоточенно и серьёзно. Это доставляло мне удовольствие – мысль, что в любой момент могу соскочить. А окончательно решил, что суицид – моя судьба, после первого секса, в двухкомнатной «хрущёвке» одноклассницы, которая буквально затащила меня к себе и дала после первых же моих заигрываний. И вот эта постыдная возня, эти нелепые телодвижения считаются высшим наслаждением в мире?! Да идёт он, этот мир, лесом, а мне в другую сторону!
Наверное, если бы я родился лет двести назад, ушёл бы в монастырь. Но я крендель продвинутый, мне это не интересно. Нет, только пулю в лоб!
Правда, со способом я определился не сразу. Полазил по сайтам, пообщался с такими же уродами – их в Сети до фига, даже поп один есть, который за суицид трепаться любит. Больше всего мне подходило, пожалуй, отравление угарным газом, но кто же мне для этих целей машину с гаражом одолжит? Повешение отбросил сразу – не желаю болтаться, обосранный и обоссанный, вывалив лиловый язык на плечо. Утопление тоже мерзко, и мысль, что меня будет пожирать всякая речная гадость, не вдохновляла. Падение с высоты лучше, но есть всё-таки шанс выжить и всю оставшуюся жизнь ходить под себя на койке. А выстрел в голову стопроцентно надёжен – если из охотничьего ружья. На этом я и остановился, начав осторожные расспросы на предмет раздобыть где-нибудь обрез и пару патронов с картечью.
Разумеется, отсутствие обреза было не главным препятствием. Главным была… ну конечно, мать. Не то что она без меня умрёт: не раз кричала мне во время пьяных скандалов про двоюродную сестру в провинции и её дочку, которая хоть завтра прилетит ухаживать за ней, надеясь на наследование квартиры, а я могу убираться куда захочу, она меня проклинает и изгоняет. При всей бредовости этих высказываний, не сомневаюсь, что когда меня не станет, так всё и будет. Но жалость к матери во мне была, куда же она денется, и я знал, что она реально будет убиваться по мне. Однако время поджимало: я скоро должен был закончить универ, и тогда меня загребут в армию. А мне не хотелось дожидаться этого благословенного часа.
Вот тогда я впервые и увидел Аничку – когда шёл в крайний подъезд моего «корабля», к одному алкашу, у которого был старый «тозик», и, вроде бы, алкаш начал склоняться к моим уговорам его продать. Нет, видел я её и до этого – она часто сидела на скамейке перед своим подъездом, третьим от моего, иногда с бабушкой, иногда одна. Я был слишком занят собой и почти не смотрел – сидит девчонка и сидит, мне какое дело. И тут бы тоже прошёл… Если бы не солнце. Тусклое солнце сентября вдруг осветило её лицо, а она вся подалась к этому лучу и напряглась, как струна за миг до обрыва. Солнце набросилось на неё, вокруг лица вырос золотистый ореол, а само оно как будто засветилось изнутри розовым. На бледных губах заиграла улыбка – словно серебряная рыбка на миг выпрыгнула из ясного пруда.
Алкаш с ружьём начисто вылетел у меня из головы. Я подошёл к ней и стал сидеть рядом. Мы молчали. Я не знаю, что думала она, мне же было просто нечего сказать. И первым раздался её голос:
– Так как тебя зовут на самом деле?
Голос был мягкий, глубокий, чуть-чуть ироничный. Не весёлый, но ласковый, как этот погожий осенний день.
Я же смог выдавить из себя только всполошённое:
– Что?
И выглядел дурак дураком.
– Бабушка говорила, что тебя зовут Родька. Это от какого имени?
Она слегка повернулась и взгляд её чуть слышно, как опавший лист, прошелестел по моему лицу. Мне показалось, что я знаю её очень давно, всегда, что знаю про неё всё, так же, как она про меня.
– Родион, – послушно ответил я, стремительно переходя на более высокий уровень офонарения.
– Прикольно, – улыбка проявилась явственнее, – у тебя топор за пазухой?
Я понятия не имел, что ответить, потому выдал без церемоний то, с чего следовало начинать:
– А тебя как зовут?
– Аня.
Улыбка снова спряталась, скорее, игриво, чем пугливо – оставалась где-то рядом, я чувствовал.
Вот так всё и началось. Или закончилось. А какая разница?..
* * *
Первым моим побуждением было избавиться от парня. Да какое он право имеет вообще распоряжаться своей жизнью! У него мать, о ней он подумал?! Но готовящийся взрыв эмоций был прерван взглядом исподлобья, и гнев ушёл из меня тихо и безвредно. Передо мной сидел юноша, совсем сопляк, но взгляд его почти пугал. Потому я заговорил негромко и доброжелательно, как с равным.
– Ты что же думаешь, вырежу я у твоего трупа сердце и сразу пришью его Ане?
Родион отрицательно помотал головой, хотел что-то сказать, но я продолжил.
– Даже если я поддержу эту твою дурацкую затею, тебе предстоит сначала куча анализов, исследований.
– Ну так сделайте их, – упрямо произнёс юноша, передёрнув плечами.
– Хорошо, – лукаво согласился я, и Родион с некоторым недоумением взглянул мне в лицо. Меня вновь нехорошо царапнуло.
– Мы сделаем анализы, – продолжал я, тем не менее, ровным голосом. – И знаешь, что они покажут?.. Что твоё сердце не совместимо с её организмом. Пойми, шансов на то, что оно подойдёт, ничтожно мало.
Я был уверен, что после этих слов парень, по крайней мере, задумается, и, признаться, был потрясён, когда ответ последовал сразу же:
