скачать книгу бесплатно
– Вы правы, Зинаида Викентьевна, хуйня!
И заработал еще один подзатыльник с последующим комментарием.
Зинаида Викентьевна ненавидела повторяться и на сей раз сменила последовательность педагогических практик – начала с действия. Ну а комментарий…
Комментарий, я решил, правильнее всего тут же забыть. Так и поступил. Понимал, что такой текст в жизни не повторю. Куража не хватит. Дыхания тоже. Из Гнесинского далеко не все с такой дыхалкой выходят. Зато прапорщики, говорят, и на большее способны. Причем все как один.
Не могу предположить, что бы делала моя репетиторша с ее нетривиальными манерами в нынешние фарисейские времена. Может и хорошо, что не довелось ей дожить до того, как простое, естественное, человеческое сдалось без боя модному, искусственному, политическому. А сама политика сперва стала «складывающейся», потом и вовсе превратилась в «спохватывающуюся». Словно роженица, у которой уже и воды отошли, а она вдруг вспомнила о ползунках, коляске, кроватке, имя выбрать… Раньше как-то в голову не приходило. Зато погремушек полон шкаф!
Наверное, зарабатывала бы Зинаида Викентьевна на штрафы да пописывала в социальные сети, что запрет ненормативной лексики – чудовищная глупость и несправедливость. Прежде всего, потому, что в итоге масса каждодневных явлений в нашей обыденной жизни оказывается неназванной. И пописывала бы все больше матом. Из чистого негодования и упрямства.
В вербальных позах Зинаиды Викентьевны всегда сквозил эпатаж. Неприятие ханженства, нежелание угодничать перед временем и теми, кто полагал себя олицетворением этого времени. Моя милая «старая ведьма» прекрасно владела бесконечным инструментарием родного языка. Она всяко могла описать что угодно, в том числе и происходящее вокруг нас, вполне себе литературно. Правда, не уверен, что сейчас ей бы хватило всего «могучего и прекрасного». Мне порой не хватает слов, а им в свою очередь – вескости, разящей точности и красок.
В ответ на самые неробкие, однако аккуратные упреки моей мамы, до которой без всяких чудес доносилось пикантное эхо наших «баталий», Зинаида Викентьевна по обыкновению нервно закуривала. При этом она рассыпала по скатерти табачные крошки, тут же судорожно их смахивала. На ткани оставались заметные желтые тропки. Эта неопрятность взвинчивала ее до негодующих восклицаний. Ну не на себя же злиться за свинство на скатерти? Мне по крайней мере это было понятно.
– А как прикажете быть с эмоцией?! Как еще назвать эту его хуйню, если она хуйня и есть? Ну извините… То, что… ваш недоросль наваял! Галиматьей? Это, милочка, не галиматья! Это как я сказала. Не бойтесь, не скажу. Причем первостатейная! И уж простите старую дуру, переучиваться мне поздновато. Так-то. К тому же во дворе мальчик и не такое слышит. Поверьте моему опыту: ваш Иван и сам при случае не преминет козырнуть крепким словцом. Странно, если это не так. Он с девочками дружит? Впрочем, мне-то какое дело… Влезла, старая кошелка, не в свое… Правда, знающие люди говорят, что одно с другим вместе – симптом. То есть излишняя обходительность в речи и дружба исключительно с мальчиками. Вообще, не это важно. Главное, чтобы к месту. И в тему. Но они ведь, бестолочи, этого не умеют. Впрочем, я никому в репетиторы не навязывалась и не навязываюсь. Ваше право решать.
Завидная доля сына очаровывать дворовую шпану к месту ввернутым крепким словцом маму, конечно же, привлекала не в той степени, на какую было рассчитано. Далеко не так, как меня. В то же время упорство предшественницы, мастерицы художественного слова Зинаиды Викентьевны истончилось быстрее носок, если бегать в них по асфальту без обуви. Зинаида же свет Викентьевна ни разу не заикнулась о том, чтобы оставить позиции. При том, что я их бомбил нещадно, гранатами забрасывал и газы пускал. Больше того, мама заметила, что письменность моя стала сближаться с общепринятой. Я перестал отстаивать право устанавливать толщину стекла количеством «н» в слове «стеклянный». Прогресс был отмечен и учителями. В школе о таких, как я, охламонах пустое бы говорить не стали. Дело сказали.
Еще мама знала, что без репетиторской прибавки к пенсии «старой ведьме» нечего было бы пересылать дочке в Мурманск. Та лет десять назад умчалась в далекие края на институтскую практику и застряла. Примерзла. С неоконченным высшим, на пару с юным, еще не оперившимся рыбачком. А чтобы скучно не было – с двойней от него под сердцем. Счастливый отец дождался родов и первым делом сбегал с соответствующими бумагами в военкомат. Отметился, чтобы впредь в армейские жатвы не беспокоили. Ведь не абы как! Кормилец. Пацаны у него. Будущие солдаты. Годик покрутился туда-сюда, потом сгинул без следа. Не в море. Совершенно в другую сторону двинул. Соседка видела его на вокзале с «нездешней, приезжей» девицей. Видно, привычка такая у парня выработалась, или ген какой от рождения скособочен – когда только «нездешнее, приезжее» цепляет. Как «нездешнее-приезжее» «своим-местным» становится, так и интересу конец. Какое ни есть, а постоянство.
Надо сказать, брошенная жена мужу в постоянстве уступила немногим. Она тоже отличилась в деле верности протоптанным тропам. Вдогонку беглецу привела от него на свет еще одного мальчишку.
Зинаиду Викентьевну эта новость настигла по телефону и ожгла поперек сердца. Дар речи куда-то исчез, во рту пересохло, словно промокашку жевала. Дочь даже несколько раз дунула в трубку, решила, что связь прервалась. Тут же пожалела, что ошиблась со связью. Бабушка, сотрясая воздух, заметалась по комнате с телефонным аппаратом в руках. Хорошо, что провод был длинным, иначе обрыв был бы неминуем. Стены дома содрогнулись от ужаса. Никогда он не был так близок к разрушению. При том, что всех столичных градоначальников пережил.
– Чем ты думала?! Тебе сказать? Тогда слушай…
– Мама, не надо, нас разъединят, а я полчаса дозванивалась.
– Гады… И почему не обмолвилась ни словом? Ну, понятно, зачем вам, молодым, советы. Вы же сами с усами. Ты вообще в курсе, что есть такое слово «а-борт»?! Алевтина, Борис, Ольга…
Обессилев от гнева и невозможности что-либо исправить, Зинаида Викентьевна рухнула в кресло, судорожно пытаясь собраться с мыслями. Может и хорошо, что мысли все разбегались и разбегались – слишком мрачным бы получился букет. Сплошь черные цветы, каких в природе не встретишь, потому все они растут и распускаются в жизни.
Только теперь дочь смогла пробиться к материнскому уху с чем-то большим намека на чужие уши на линии:
– Ты прости меня, мама, но я, ей-богу, так намаялась, что, когда… когда спохватилась… – поздно уже было. Ты все учила меня, наставляла: это не твое, то не твое… Может быть, детей растить – это и есть мое. Славкой назвала, в память о папе.
«Дура! Дура! Какая безответственная дура! Это в наши-то времена троих… Без отца… Шла бы в детсад воспитательницей, если призвание… Как их поднимать? На что?»
Зинаида Викентьевна вдохнула поглубже, чтобы на одном дыхании выдать все это в эфир, но тут телефонная связь одарила заслуженной передышкой и себя, и мать с дочерью. Прервалась. Техническое несовершенство, притворившееся чувством такта.
Как минимум один абонент расценил происшествие совершенно иначе, о чем не преминул известить замолчавшую трубку. Телефонный аппарат был черного цвета и поэтому краснел незаметно.
Зинаида Викентьевна почти стерла телефонным диском палец, а словами – язык, когда в трубке послышался голос подруги дочери, у самой дочери в съемном жилье телефона не было. Пожилая женщина вдруг обмерла: «Что же я делаю!? Ору на дочь, идиотка, а у нее в соседнем подъезде трое, мал мала меньше. За ними смотреть надо, кормить. Наверняка уже домой убежала… Совсем у меня мозги проржавели…» Но после короткого обмена любезностями с незнакомкой на другом конце линии дочь взяла трубку.
– Прости, мама, – начала с повторения. – Знаю, что дура самонадеянная, но у меня другого выхода нет. Как только подбадривать себя. Паниковать мне никак нельзя. Да и какой от паники толк?
– Доченька… Родная моя, это ты меня прости. Ум за разум заходит, вот и говорю всякую ерунду. Справимся. Я подсоблю, чем смогу. И Славка… – это ты молодец. За квартиру когда вносить? Через два месяца? Ну вот видишь, есть время… Целуй свою мелочевку. Это кто там такой у нас расплакался? Ты смотри не застуди его, одевай потеплее, и теплое молоко с медом на ночь…
Теперь дочь, надрываясь, тащила на себе троих огольцов, а Зинаида Викентьевна – всё их благородное семейство, то есть четверых.
По правде сказать, я не думал, что мама примет участие в непростой судьбе малознакомой женщины и ее незнакомой родни. И просить бы за нее не стал. Не из эгоизма, а из подходящего моменту и возрасту понимания справедливости: если кто-то мучит тебя – пусть тоже помучается. Поэтому не сразу сообразил, отчего так загадочно улыбалась мама, когда Зинаида Викентьевна пересказывала дочкину историю о весьма странном происшествии, случившемся в семействе ее «мурманчан».
Я в тот момент заглянул на кухню отпроситься в кино, влезать в разговор остерегся и непривычно долго благовоспитанно выжидал.
Якобы к дочке «старой ведьмы» и ее внукам подселился волнистый попугайчик. Объявился он совершенно диковинным образом: окна заклеены, за окном низкий минус, в дверь тоже птица не влетала, ее бы заметили. Как в доме попугай оказался – так и осталось загадкой. Однако живая тварь, не морок какой, из ниоткуда взяться не мог.
– И вот, душа моя, – повествовала Зинаида Викентьевна, – странная оказалась птичка. С причудами. Все время в человеческие глаза норовит заглянуть, а у самой глазки-бусинки грустные-грустные. И головенкой маленькой своей кивает, кивает. Вроде как извиняется, прощение за что-то вымаливает. Толку от нее никакого, скорее наоборот, тоже кормить приходится, а зажилось, дочка пишет, легче. И дети души в новом друге не чают. Может, и в самом деле закончится однажды их беспросветное невезенье? Да и мои мучения на стариковские-то колени.
Тут она со вздохом недвусмысленно посмотрела на меня. «Ну?» – читалось в ее взгляде. Я оценил деликатность, тем более что на сеанс успевал только-только, задал волновавший вопрос и с легкостью был отпущен. За спиной, пока обувался да в рукава куртки руки просовывал, слышал:
– Вы даже представить себе не можете, как хочется просто побыть старухой. Попугайчик… Господи, и в кого она такая блаженная?
«Наверное, в отца, – подумал я, закрывая за собой дверь. – Не в мать».
В день оплаты бесценных услуг репетиторши мама привычно подкладывала в конверт «старой ведьмы» еще пару купюр среднего достоинства. За дополнительные, так сказать, нервы. С моими издержками никто не считался. Думаю, что мама подбрасывала Зинаиде Викентьевне деньжат на содержание рыбачка-попугайчика. Возвратился ли блудный муж и папаня в привычном обличии, не «попугайском»? Был ли «несправедливо» прощен? Или схарчили его с перьями голодные северные коты, что, на мой взгляд, было бы правильно? Все это осталось вдали от моих интересов, то есть неведомо. После наших общих мытарств с репетиторством Зинаиду Викентьевну я больше не видел. Проще простого было у мамы полюбопытствовать: как сложилась судьба далекого многочисленного семейства, но куда там! Какое нам дело до чужих горестей, когда у самих годовые контрольные?!
* * *
Совсем иные расклады сегодня: экзамен сдан, Пал Палыч счастлив. Мама? С мамой… уладим. Не забыть спросить про попугайчика.
«Не забудь с мамой… уладить».
Встречать «старую ведьму» я больше не встречал, не довелось, а вот вспоминать добрым словом – вспоминал не раз. Во-первых, во дворе прибавил в авторитете, «чувство языка» появилось. Не частил с матерком, ругался с толком, исключительно по делу. «В масть», как говорили сведущие в таких делах люди. Во-вторых, за сочинение, переосмысленное и переработанное под чутким присмотром и немилосердной рукой, мне в конечном итоге поставили пять. Это притом, что обычно за выбор «свободной» темы в школе один балл отбирали. Чернильные слезы по утопшей Муму обыкновенно ценились дороже, чем «В жизни всегда есть место подвигу» и отчаянный героизм неизвестных высокой отечественной литературе пожарных. Честное слово, не припомню таких книг, только пожары на ум приходят. Оно и понятно: страна столько веков была деревянной… Привычно горели, труд пожарных – рутина, а герои рутинны – это как? Теперь вот рубль, однако, горит.
К слову… Муму, по сути, прекрасно укладывалась в «свободную» тему о героизме. Ибо совершила бессловесная животинка истинный подвиг. Подвиг смирения. Я бы на ее месте Герасиму руки по локоть отгрыз, а потом за всех остальных принялся. Вплоть до автора. Только представьте себе сюжетец: в меня, дворнягу убогую, в конце, стреляют, как в льва-людоеда. Вот она, настоящая жизнь без прикрас. Однако свое истинное отношение к тургеневским персонажам я от школьного педагога скрыл. От внеклассного тоже. И, как уже говорилось, добросовестно описал самоотверженность огнеборцев. Слово не из того времени. Одноименного сериала было еще ждать и ждать. Страна жила «Государственной границей», «Долгой дорогой в дюнах». Долго куда-то шла… Возможно, через дюны к границе. Или я путаю время? В любом случае не ощущения от страны.
Помню, в двух местах сочинения написал «прожарники». Потом исправил, но слово понравилось. Гораздо позже мне стала слышаться в нем несколько извращенная двусмысленность, однако же похвала: «Well done!» Нет, определенно похвала, никакого намека на степень прожарки.
– В пяти местах, Ванечка, в пяти предложениях фигурировали твои прожарники. А исправить ты удосужился только в двух. И вообще буква «р» у тебя чудеса сплошные творила в тексте. Сейчас вспомню…
– Мамуль, ты шутишь?
– Ну конечно, у меня и дел других нет. Вот… «Проказалось» вместо «показалось». Неужели не помнишь?
– Что-то такое припоминаю… Но ведь это все не случайно. Наверное, я специально написал… как написал. Потому что задумал так. И слово это особенное. Означало оно… Оно и сейчас актуально для тех, кто понимает родную речь, а не мучается придирчивостью и занудством…
– Ну? Уже придумал, как будешь выкручиваться?
– А я и не собираюсь выкручиваться. Привнесенная в слово буковка – это лишь дополнительный оттенок мимолетности. Как касание крыла бабочки. Пролетело… Улавливаешь? «Проказалось»… И уже больше не кажется. «Проказалось»… Неужели не чувствуешь? Это же так просто и ясно! Как, «покатилось» и «прокатилось». Ну же, не прикидывайся! И вообще, доложу тебе, горячо любимая моя матушка, передача на откуп словесниками всех прав на родной русский язык в высшей степени сомнительна. Больше того – определенно несправедлива и даже ущербна!
Указательный палец сам вздыбился и потянул за собой всю руку.
– Ты никак в политике решил себя попробовать?
– Да ну тебя, скажешь тоже. Какой из меня политик?
– Словоблуд из тебя отменный. А что ты скажешь про слово «брандспойт», в котором налепил целых четыре ошибки?
– Ладно тебе… Как же тогда пятерку поставили?
– По счастливой случайности, сынок. По удачному совпадению. Некоторых родителей, видишь ли, привлекли в помощь словеснику. Зашивалась ваша русичка, не успевала проверить работы к сроку.
– По счастливому, говоришь, совпадению?
– Конечно же, по счастливому, Ванечка. Каким же ему быть прикажешь, если при таком количестве огрех пятерку поставили? Даже Зинаида Викентьевна не хотела верить в такое счастье.
– Ты хочешь сказать, что исправляла ошибки в моем сочинении?
– Чудак-человек. Сам посуди: кто бы мне его дал? Сама учительница исправила. И оценила исправленное по достоинству.
– При чем тогда привлеченная к проверке группа родителей?
– Но ведь это же правда. Так и было, привлекали. Зачем правдой манкировать?
– Да-а, умеешь ты тень на плетень навести. Вот так сшелушилась с моей биографии гордость за раннюю грамотность.
– Как сухая шкурка с обгоревшего носа. Безболезненно.
– Если не ковырять, то, наверное, безболезненно.
– Вот только не надо, Ванечка, ковырять. И прикидываться исполосованным материнской предвзятостью тоже ни к чему.
– Как ты произнесла-то все это? Помнишь, что по поводу таких изысков говаривала дражайшая Зинаида Викентьевна? Кстати, о Зинаиде… А что попугайчик? Волнистый. Ну тот, залетный? Мурманский? Давно собирался спросить… Да нет, вру, только сейчас вспомнил. Я ведь тогда правильно угадал про попугайчика-рыбачка. Это не вопрос. Он потом что, как «царь жаб», «царевна-лягушка наоборот», в добра молодца обратился?
– Помнится, Зинаида Викентьевна говорила, что пропал попугайчик. Вроде как в форточку выпорхнул и затерялся в городе. Дети рыдали. Но жизнь ведь и утешить умеет, если кто достоин. Пропавший муж, детям отец объявился, Зинаиды Викентьевны зять. С повинной прибыл. И не один, с полугодовалой девочкой. Бросила рыбачка дамочка. С тем, что прижила от него, и бросила непутевого.
– Поделом.
– Поделом.
– Вскоре, стесняюсь уточнить, после исчезновения попугайчика объявился? След в след за пропажей птички? Попка за дверь – рыбачок в дверь, ведь так было дело? Опять же исключительно по счастливому совпадению.
– Не вижу повода для иронии, у людей семья наладилась. Что же до совпадений или несовпадений по времени…Часовые пояса, кстати, разнятся… Очень некстати… Откуда мне знать такие подробности, Ванечка? Может, и по счастливому. А возможно, что с птичкой хлопот меньше было, теперь все жалеют… Зинаиде Викентьевне денег нужно было занять: на билет у нее накопленного хватило, а на подарки внукам сущие крохи остались. Вот она и поделилась. Не поделилась даже, а обмолвилась вскользь. Совсем вскользь, как твое «проказалось». Это чтобы ты лучше понимал, о чем я. А может быть, счастливы мурманчане… Случается, что берет Всевышний несчастные судьбы в свои…
– Ладошки…
– Как-то так, Ванечка, как-то так.
«В ладошки».
В мамином доме всегда так: она мысленно произносит «В ладошки…», иногда мне кажется, что я слышу эти слова наяву, и тут же чувствую, как натруженные подмокшей обовью ноги укутывает сухое и теплое. И весь я, уже с головой, нежусь в удивительном уютном логове. Словно заполз в большой вывязанный по росту мохеровый носок и пристроил промерзшее седалище в пятку – так все удачно западает!
Настоящий перформанс мог бы получиться из этого образа. К примеру, на какой-нибудь биеннале современного искусства. Лучше в Венеции, там в ноябре довольно-таки сыро, а значит, и сердца людские скорее откликнутся.
Я в носке, слегка подваниваю от перегрева и переживаний. Само собой, в центре всеобщего интереса. Рассматриваю восхищенную публику сквозь редкую вязку и мечтаю не расчихаться из-за мохера. Он повсюду лезет со своим: «Это благодаря мне! Мне!» И все норовит в нос, в нос попасть. Вот-вот чихну, но тогда выйдет, что прав он, проныра: это благодаря ему. Черта с два! Терплю. Чума, как все непросто…
«Интересно, он в памперсе?» – беззлобно, хотя и с подначкой интересуется кто-то в толпе. Что за дурацкий вопрос? Я такие вопросы не одобряю. Впрочем, мысль не лишена здравого смысла…
– Мама, я пойду руки помою.
– Можно не спрашивать. Кстати, биеннале в Венеции в этом году откроется в первых числах июня. Пока ты в носке до сырости и холодов досидишь, – совсем спаришься. И вообще, по части темы, это будет скорее архитектурная история, чем домоводческая.
– Домоводческая? Ну да, вязание… Не сразу и сообразишь. Забытое слово. Спасибо, что просветила. А вот за другое – совсем даже не спасибо. Или это не ты была, с кем я договорился, что раз в году, в мой день рождения…
– Ну, прости, прости, не утерпела. Уж очень симпатичный образ у тебя вышел.
– Не подлизывайся.
– Иди мой руки, творец без памперса.
Ступни еще гудят, словно взвешивают: «А не вспухнуть ли нам парой свежих мозолей?» Другой способ подтолкнуть хозяина к смене обуви на более удобную им недоступен. Воображение у ступней убого, придавлено. Затоптанное, словом, воображение. Я знаю, что они не всерьез, просто пугают. Кому охота самим себе болячку «наколдовать»? Пусть и аукнется она, в конечном итоге, мне всему, целиком. Хотя и то сказать – ступни… Они на любую глупость способны, слишком удалены от головы. Особенно в моем случае. Я о росте. Сто девяносто и еще один.
«И не думайте!» – предостерегаю на всякий случай.
Гул-зуд будто тумблером выключает. Мне не надо угадывать, кому именно я обязан такой роскошью. На этот раз я не буду капризничать по поводу подслушивания и подглядывания за моими мыслями. При том, что именно сегодня исключительный, запрещенный для ментальных вторжений в мою жизнь день. Не помню, чтобы хоть раз уговор сработал, даже попыток соблюсти его известной стороной не припоминаю. Ну, хоть разговариваем в этот день больше вслух, по внешней, так сказать, линии. Потому что рядом. И на том спасибо. С ногами вовремя послабление вышло… Как тут обиды дурацкие предъявлять? Глупо. Какой же я все-таки приспособленец.
«Эк, я себя хлёстко, а ты молчишь. Ноги, надо полагать, само по себе отпустило? Я так должен думать? Хорошо, уже думаю. Наверное, и в самом деле случаются такие совпадения. Всё равно спасибо».
«Конечно, бывают совпадения, как без них. Полотенце свежее справа. Крем для рук возьми, отлично впитывается, и без запаха, как ты любишь».
– Господи, как же у тебя хорошо, – мурлычу, вновь устраиваясь напротив хозяйки жилища за кухонным столом.
Ноги у меня длинные, я подбираю их поглубже под стул, чтобы не мешать маме. Заодно выпрямляю спину, не дожидаясь привычного: «Не сутулься, пожалуйста, Ванечка». По той же причине: «Ну, что ты угрюмый такой?» – распускаю складки над переносицей и слегка растягиваю губы, рассчитывая получить в результате милую полуулыбку. Трогательно – вот как должна выглядеть эта гримаска. Впрочем, главное, чтобы не б?кой, как привык.
Увы, задуманное и исполненное в моей жизни не сильно дружат. Иногда они даже не знакомы. По этой причине на результат я особо не уповаю. Подозреваю, что выгляжу курьезно – эдакий погрязший во второгодничестве школяр-переросток на разборе полетов в директорском кабинете. Подтянутый, с уважительно выпрямленной спиной, однако в то же время скрытно-нагловатый. Точно знает, стервец, что на улицу с позором его не выставят. Нет такого закона, чтобы вышвыривать олухов недоучками. Да и привык уже к выволочкам.
Мама следит за моими стараниями оценивающе: чуть насмешливо глаза прищурила, губы сложила трубочкой. Дядя Гоша очень смешно ее такую копирует. При всех глобальных, можно сказать, с мамой различиях, у него выходит похоже. Наверное, правильно уловил настроение. Хотя Дядя Гоша и правильность, пусть даже в таких пустяках, как передразнивание, видятся весьма эксцентричной парочкой.
Мне вдруг совершенно с бухты-барахты приходит в голову, что если мама сейчас дунет легонько в мою сторону, то в следующее мгновение я могу очутиться где угодно. Хоть в Гималаях. При том, что обувь еще до конца не просохла.
– Ох ты и чудила, Ванечка, ну какие Гималаи?! Обувь, кстати, давно высушена, начищена и пропитана от промокания. Это ты мог бы и сам организовать. Не смотри на меня так, никакого подвоха, ни к чему я тебя не склоняю. Ни к чему, кроме опрятности и внимательного отношения к вещам. Мог бы поработать руками. Щетка, вакса… Есть такой способ ухода за обувью. Не слышал?
– Мам, ты ведь какая настырная… Так я и поверил про щетку с ваксой. Щетлок Холмс и доктор Ваксон. Что-то подсказывает мне – ты совсем другое имела в виду.
– Приучать детей к труду – родительский долг. И вспомнить об этом никогда не поздно, если… сильно задолжал.
– Не юли.
– Ну прости. Уж и не знаю, как так получилось, что снова зарок нарушила. Наверное, от расстройства, что ты такого дурного мнения обо мне, что слово не умею держать, и вообще… Не мать, а ехидна: единственное дитя на снег в мокрых чунях.
Ей смешно. Я знаю, что могу рассмеяться за компанию, могу отделиться в обиде, замкнуться, сложить лицо фигой… Это образно, но у меня иногда в самом деле выходит похоже. Ничего не переменится. Никогда. Я всю жизнь ее обожаю.
– Честное слово, я не хотела.
– А я прям, раз – и поверил!
Как сказал, так и вышло: раз – и поверил. В ту самую секунду.
