Тевтонский орден

Корабль доставил его прямо в Ригу, к епископу Альберту, с которым, как можно предположить, он уже встречался во время длительного пребывания Альберта в северной Германии. Но только сейчас эти два человека обнаружили, насколько полезны могут быть друг для друга. Альберт протестовал против независимости Тевтонского ордена и того, что они конфисковали его земли и подняли смуту даже между его канониками. Гунзелин был беден, но воинствен и с большими амбициями. Без сомнения, он помнил, что его дед в свое время осмелился захватить короля Вальдемара II, надолго ввергнув в смуту Датское королевство. Непонятно, кому принадлежала идея напасть на орден и поделить его земли, но 21 декабря 1267 года Гунзелин и Альберт подписали соглашение именно об этом. Архиепископ назначал графа протектором всех своих земель и передавал тому всю власть, все доходы и всю ответственность за эти владения. Предполагалось, что графа ждет щедрая награда – земли, которые он сможет отнять у ордена или язычников, но если его постигнет неудача, архиепископ не будет платить за него выкуп, снимая с себя всякую ответственность за его действия. Это было рискованное предприятие, но граф Шверинский привык к риску.

Гунзелин надеялся стать крупным землевладельцем в Семгаллии и сюзереном в Нальзене в приграничной Литве. Возможно, он считал эти земли к югу от Двины легкой добычей. Они были слабо населены, и у них тогда не было опытного повелителя с большой дружиной. Готовя владения архиепископа к предстоящей войне, Гунзелин наверняка навещал вассалов, осматривал замки и оценивал количество войск, которые он сможет собрать. Затем он отправился на Готланд, чтобы набрать наемников, необходимых ему для пополнения войска. Тем временем архиепископ сводил знакомства со всеми потенциальными врагами ордена. Если бы он смог найти достаточную поддержку за границей, его заговор имел бы большие шансы на то, чтобы свергнуть власть тевтонских рыцарей в Ливонии.

А в это время большая русская армия, возглавляемая на этот раз князем Дмитрием Переяславским, сыном Александра Невского, вторглась в Эстонию. Русские не были уверены, что им следует делать в первую очередь – вторгнуться в Литву через Полоцк, или пересечь Нарву через Вирлянд[39], а затем идти на Ревель, или через болота двигаться к Дорпату. Западное войско (оцениваемое летописцем в тридцать тысяч человек) собиралось у Дорпата. Войска столкнулись в ожесточенном сражении 23 января 1268 года у Махольма, а затем снова 28 февраля к востоку от него, на берегах реки Кеголы. Ливонская рифмованная летопись описывает сражение:

«Когда прибыли люди, что должны были выступать с братьями, был отдан приказ разместить местных воинов на левом фланге. Им предстояло держать в бою эту позицию. Привели туда и еще большее войско из королевских вассалов немецкой крови, и заняли они правый фланг. А братья-рыцари со своими людьми ударили в центре. Епископ Александер был убит. Два полка русских двинулись на него, но были обращены в бегство. Там и здесь русским пришлось отступать… Братья отомстили за обиды, которые долго терпели от схизматиков. Поле битвы было широко, и всюду русские терпели поражение… Каждому немцу приходилось сражаться с шестьюдесятью русскими… Князь Дмитрий сражался как герой, поведя в бой пять тысяч отборных русских воинов. Другое войско бежало. И вот что случилось. Знаменосцы ордена противостояли ему на очень плохой речке. Он увидел войско братьев там, а у братьев было много воинов, числом сто шестьдесят, и этого должно было хватить. Там были и пешие воины, которые, заняв место перед мостом, сражались как герои, и было их около восьмидесяти. Они отразили натиск русских, и те бежали… Много русских жен рыдало над телами своих мужей, когда закончилась битва. И правду говорю я, что русские не простили того братьям-рыцарям, хоть тому прошло много лет».

Новгородская летопись передает ход сражения более связно:

«Когда подошли они к Кеголе-реке, там стояло наготове войско [немцев]. И было оно словно лес, ибо вся земля немецкая пришла на то поле. Но мужи новгородские, не мешкая, перешли реку и стали строить свои ряды. И псковичи встали по правую руку, а Дмитрий и Святослав стали еще правее, а слева стал Михаил, а новгородцы встали прямо супротив железных рядов немецкого клина. И так сошлись два войска, и началась ужасная битва, подобной которой не видели ни отцы, ни деды… И столкнулись войска, и клали новгородцы головы за Святую Софию. Но милостивый Господь послал скоро милосердие свое, не желая полной погибели грешным. Наказав, простил он нас снова и отворотил гнев свой от нас. И силой Святого креста и молитвами Святой Богородицы Девы Марии и всех святых, с Божьей помощью одолели немцев [князь] Дмитрий и новгородцы и гнали их к городу семь верст по трем дорогам, так что кони не могли пробраться через тела павших. И повернули они от города против другого клина вражеского войска, что ударил в новгородский обоз, и новгородцы желали сразиться с ними, но другие сказали: „Близится ночь, а если мы смешаемся и биты будем?“ И так войска стояли супротив друг друга, ожидая дня. И проклятые христопродавцы бежали, не дожидаясь света…»

Это было запутанное сражение между двумя крупными армиями. Очевидно, каждая из них одержала верх на одной части поля боя, после чего немцы отступили, чтобы прикрыть другой брод. Обе стороны были измотаны, и русские войска вскоре отступили на свою территорию.

В выигрыше остались монголы, которые хорошо умели сталкивать своих врагов. В 1275 году они собирали второй налог «с каждого дыма» по всей русской земле, на этот раз не встречая сопротивления. Именно эту Монгольскую империю, протянувшуюся от Руси до Багдада и от Пекина до Ханоя, увидел Марко Поло в своем долгом путешествии в 1268 году.

Конфликт между католицизмом и православием не проявлялся еще многие годы. Обе стороны видели, что преимущество находится у обороняющейся стороны. У тех и других были хорошо укрепленные крепости с отважными гарнизонами, готовыми защищаться до последнего, а большие расстояния и плохие дороги делали невозможными длительные осады. Рыцари, служившие в ордене, духовенство, светские рыцари и горожане были готовы драться за свои владения. Но в равной степени против русских и литовских набегов были настроены и местные жители, те, кто в первую очередь страдал от набегов в прошлом. Они из двух зол предпочитали «более знакомое».

Местные племена в конце XIII века

Обвинение ордена в том, что он тормозил процесс обращения местного населения в христианство, лежит в основе всех нападок на деятельность тевтонских рыцарей в Ливонии и Пруссии. С одной стороны, подход, бытовавший с XIII века (усилившийся в конце XIX века и широко признанный в конце XX века), гласил, что любое вмешательство в местные обычаи есть западный колониализм и культурный империализм. В то же время приверженцы этой доктрины обвиняют орден и в том, что он не смог принести прибалтам христианство и просвещение, чтобы поднять их до уровня немецкой нации (словно это не было бы значительным вмешательством в жизнь местных племен). Противники ордена считали, что подход «снизу», через местных священников, произвел бы большее впечатление на слушателей. Такие проповедники знали бы в совершенстве местные языки и обладали бы более высокой моралью, чем чужеземцы. Возможно, они и были правы. Беда в том, что у ордена не было выбора. Религиозное образование и назначение священников было обязанностью архиепископа и епископов, а не магистра и чиновников ордена. Если бы монахи-рыцари попытались учить вере кого-либо, любой папа немедленно и жестоко покарал бы их. Более того, любые попытки убедить епископов и их каноников стать братьями ордена вызывали негодующие вопли протеста.

Ясно, что все попытки проповедовать слово Божье среди прибалтийских народов были более чем неудачными. Причины этих неудач были видны даже современникам: церковь не доверяла сыновьям языческих жрецов, которые могли еретически толковать христианскую веру, что грозило душам их паствы, безбрачие не было в обычае, а пример женатых православных священников давал опасное искушение. Более того, так как иноземные прелаты и каноники не говорили на эстонском или латышском, они не могли точно знать, что говорят или делают священники из местных жителей. У Церкви не хватало средств содержать духовенство в отдаленных областях: священники, которых набирали по Германии, вскоре перебирались в города, где могли найти себе занятие или, по меньшей мере, могли общаться на родном языке с кем-то еще, кроме случайного купца, местного землевладельца или военачальника – людей, с кем они имели мало общего. Наконец, все обращенные в христианство местные жители довольно скоро подстраивали под новую веру местные мифы и понимали ее через призму старинных обычаев. У нас не вызывают особых эмоций ирландские фэйри и хорватские вилии, но средневековая церковь воспринимала их всерьез. Не менее серьезно сопротивлялась она включению языческих верований прибалтов – в первую очередь связанных с похоронами и поминовениями усопших – в повседневные службы и сезонные празднества.

Ливонцы повсеместно и успешно сопротивлялись внедрению христианских погребальных обрядов. Однако мы владеем информацией именно об этой форме сопротивления только потому, что церкви было гораздо легче следить за погребальными обрядами, чем за соблюдением постов, тайными церемониями и суевериями, отличными от тех, которых придерживались немцы. Женщины в особенности были упорны в своем сопротивлении переменам, возможно, потому, что их жизнь была меньше затронута новым режимом, чем мир мужчин. Кроме того, ни тевтонским рыцарям, ни священникам не полагалось проводить время с женщинами.

Все, что, казалось, поняли новообращенные – это необходимость повторять определенные молитвы, почитать святых и добавить новые суеверия к своей уже и так разнородной системе верований. Понимание роли Троицы в монотеистической вере было для них, наверное, столь же сложным, как и сегодня, а христианский моральный кодекс, как казалось временами, был мало связан с повседневной жизнью обычных немцев. Правители этих земель, вероятно, и не знали, что происходит в их деревнях – и менее всего рыцари монашеского ордена, обязанные проводить свое время в монастыре в молитвах, а не общаясь с местным населением (пиры и попойки с мужчинами были еще терпимы, но не увеселения, на которых присутствовали бы женщины). То, что местные жители хотели сохранить, они хранили в музыке и песнях, которые не понимали чужеземцы. Эта песенная традиция (но, увы, не сами песни) дошла до наших дней – в 1988-1991 годах прибалтийские государства вновь обрели свою независимость не с помощью террора или силы, но с помощью «революции песен».

Окольный подход ордена к обращению был более эффективен в Пруссии, где многочисленные немецкие и польские крестьяне ускоряли процесс культурной ассимиляции и постепенной германизации. Но даже при этих условиях вопрос, насколько искренним было обращение местных жителей, обсуждался веками. Миссионеры впустую проповедовали, так как их было слишком мало и они слишком плохо знали местные языки, чтобы достучаться до сердец ливонцев. Христианство проникло в местное общество, лишь когда волны Реформации и контрреформации докатились до Прибалтики.

Несмотря на широко распространенное заблуждение, крепостничество и рабство отнюдь не были судьбой завоеванных орденом народов. Налоги и повинности – да, моногамия и формальная принадлежность к христианству – да, но практически во всем остальном покоренные жители могли продолжать жить своей обычной жизнью. Старейшины продолжали управлять делами своих сообществ, воины радовались добыче и престижу, что давала им война, крестьянские же семьи должны были работать, вероятно, не более трех дней в году на полях своего господина, проживавшего часто где-то за тридевять земель. Бесспорно, как светские, так и церковные землевладельцы желали «округлить» свои земли, превышали свои законные права и не знали удержу в сборе налогов. Почти с той же вероятностью некоторые местные вассалы считали это и своим правом (унаследованным от своих матерей и бабок, вдов и дочерей знатных эстонцев и ливонцев, сгинувших в прошедших войнах, или, как в случае с семейством фон Роппов,– от брачного союза с известной русской династией).

Административно Ливония оставалось разделенной, поэтому, возможно, судьба различных поселений была совершенно разной. На землях ордена селилось сравнительно мало немцев, на землях архиепископа – чуть больше. Немецкое влияние почти не распространялось за стенами маленьких общин, ютившихся подле главных замков и прибрежных городов. Однако в Эстонии, где епископы Дорпата и Эзелья-Вика правили через посаженных на земли вассалов, и во владениях датского монарха немецкие рыцари, купцы и ремесленники были гораздо более многочисленными.

К несчастью, именно эта горстка управителей и купцов вела записи и писала письма, составляющие наши самые важные исторические источники по этому периоду. Когда мы доходим до последних строк «Рифмованной летописи» и понимаем, что ее автор отложил перо, мы испытываем чувство потери, почти столь же болезненной, как когда мы заканчиваем чтение «Летописи Генриха Ливонского». Век балтийских крестовых походов заканчивался раздором, за перипетиями которого нам приходится следить по запискам юристов и заявлениям врагов ордена на слушаниях, проводимых папскими легатами. К сожалению, тевтонские рыцари бойкотировали эти слушания, тем самым лишив нас возможности услышать их версию событий. Жители Риги не могли отказаться от своего союза с язычниками-литовцами, потому что это означало бы в итоге капитуляцию перед ливонским магистром. Тридцать лет этот город вел отчаянную, но тщетную войну за свою свободу. Крестовый поход XIII века обернулся гражданским конфликтом, который будет длиться несколько десятилетий и вспыхнет снова в XV веке.

Глава седьмая

Территориальные столкновения с Польшей

Помереллия и Данциг

Стратегическое значение Помереллии (Западной Пруссии) заключалось, во-первых, в том, что она располагалась на южном побережье Балтийского моря вдоль последнего участка морского пути из Любека в Пруссию: ее правители могли на свое усмотрение либо способствовать, либо препятствовать морской торговле. Во-вторых, она представляла для крестоносцев из Священной Римской империи альтернативный сухопутный маршрут в Пруссию. Некоторые крестоносцы прибывали туда морем, особенно из Англии и Шотландии. Это был самый комфортный, хотя и дорогой способ путешествовать, а с Ливонией крестоносцы и купцы поддерживали отношения только морем. Но большинство крестоносцев прибывало в Пруссию из Майнца, Тюрингии и Верхней Саксонии. Для них путь в Торн, Кульм и Мариенбург лежал через Великую Польшу. Если бы этот путь оказался перекрыт польским королем, они могли бы достичь Пруссии только через Бранденбург, Ноймарк и Помереллию.

Для Польши владение Помереллией гарантировало бы доступ к Балтийскому морю – важный фактор для увеличения объема зерна, вывозимого по Висле на международные рынки. Более того, король смог бы разместить свои силы в тылу у владений ордена в Восточной Пруссии, на расстоянии одного короткого перехода от таких важных замков, как Мариенбург и Эльбинг.

Экономическое значение Данцига для обеих сторон не столь очевидно. У тевтонских рыцарей были и другие выходы к морю для вывоза производимых на их землях зерна и лесных товаров, а Данциг никогда не был полностью покорен воле ордена. Избиение его жителей орденом во время восстания было столь же преувеличенным (десять тысяч человек, намного больше всего его населения в то время), сколь и часто упоминаемым польскими королями. Позднее чиновникам ордена пришлось уже вести переговоры с богатыми и самоуверенными патрициями, которые определяли политику этого ганзейского города, и полагаться на данцигские военные корабли в своих попытках подавить пиратство на Балтике. Пясты высоко ценили свой теоретический статус сюзеренов Данцига, гораздо выше, чем те военные или финансовые преимущества, которые они бы получили в результате его обретения. Хорошим пропагандистским шагом было заявление, что немецкоязычные граждане Данцига на самом деле являются поляками,– заявление правдоподобное, так как в то время язык еще не был очевидным признаком политической принадлежности.

Подлинным предметом спора была власть – если бы тевтонские рыцари захватили Помереллию и Данциг, то они могли бы приводить крестоносцев в Пруссию, независимо от того, какую политику проводит король. Они могли бы набирать людей в войска и собирать налоги с этих земель, чтобы поддержать свои действия на восточной границе.

А если бы польский король захватил Помереллиго, он смог бы склонить Пруссию к вассалитету. Поскольку военный орден рассматривал владение Помереллией как необходимое для выживания, магистры уделяли этой проблеме первоочередное внимание. Напротив, для короля овладение Помереллией приносило мало выгод, кроме власти над Тевтонским орденом – рыцари-вассалы и налоги с этих земель лишь слегка увеличили бы его силу и состояние. Так что он мог отложить решение этого вопроса на будущее.

Помереллия, вероятно, стала бы владением Пястов, если бы Польша не потерпела военную катастрофу в столкновении с монголами в 40-х годах XIII века. Это произошло бы не только по праву наследования – орден в этом отношении не мог состязаться со светскими правителями (обет безбрачия!), но и из-за того, что Пясты были бы достаточно сильны, чтобы заставить орден делиться плодами святой войны с самого начала, прежде чем он смог закрепиться в Восточной Пруссии. Как минимум, князья Мазовии захватили бы Кульм и поставили бы своих сторонников прелатами на четырех епиекопствах Пруссии. С равной степенью уверенности можно сказать, что любая амбициозная династия любой национальности вряд ли удержалась бы от притязаний на контроль над землями ордена. Так как князь Конрад и его наследники контролировали водные пути в Мазовии, что вели в Литву и Волынь, им приходилось защищать эти земли от нападений язычников. Дополнительные обязательства в Пруссии еще больше вовлекли бы их в будущие конфликты с Литвой.

Все могло бы произойти так. Но тем не менее у Польши была другая судьба. Так как польское королевство терпело одно поражение за другим, все, что поляки могли сделать,– это оплакивать упущенные возможности. Патриотам оставалось только ожидать дня, когда королевство снова пробудится, когда король, знать, духовенство, рыцари и мелкопоместное дворянство смогут снова действовать вместе для процветания государства и процветания христианства. В середине XIII века этот день выглядел далеким, но к концу века он, казалось, был на пороге.

Объединение Польши

Объединение Польши не было ни легким, ни быстрым. Оно произошло практически случайно, когда ветви широко раскинувшегося семейного древа Пястов перестали приносить династии сыновей. Род, что владел Краковским княжеством (и короной), закончился со смертью Болеслава Стыдливого в 1279 году. Лешек Черный, внук Конрада Мазовецкого, стал королем. Лешек показал себя способным вождем, одолев в битве русское войско, затем сокрушил судавийских пруссов в 1282 году и, наконец, с помощью венгерских и половецких воинов захватил Краков в 1285 году. Он пережил опустошительное нашествие монголов в 1287 году, но лишь для того, чтобы скончаться в следующем году, не оставив завещания. С ним умерли и надежды на скорое возрождение силы и славы Польши.

После смерти Лешека Черного Генрик Силезский немедленно выступил к Кракову, хотя его родственники поддержали Болеслава Мазовецкого. Но у Генрика армия была больше, и он был ближе к Кракову, так что он легко завладел южной частью королевства. Но популярностью он не пользовался – по воспитанию он был скорее немец, чем поляк. Рано осиротев, он нашел спасение от своих родичей из Силезии лишь благодаря Оттокару Богемскому, ставшему его опекуном, и поэтому Генрик вырос при богемском дворе. Его войска составляли треть чешской армии, которая потерпела поражение от Рудольфа фон Габсбурга в 1278 году во время решительного столкновения, которое стоило жизни королю Оттокару. Но Генрик сразу же после битвы нашел победителя и принес ему клятву верности. Вернувшись в Силезию, он привел с собой немецких переселенцев и еще более усилил немецкое влияние при своем дворе. Это оскорбило многих поляков, которые опасались, что при Генрике Польша превратится в придаток Священной Римской империи. Впрочем, судя по его завещанию, эти страхи были необоснованными. Когда он неожиданно скончался в 1290 году, в разгар переговоров с папой о своей коронации, он завещал Краков Пржемыслу Великопольскому, а Силезию своему двоюродному брату Генрику с тем, чтобы эти земли позднее вернулись короне. Увы, с этой формулировкой были согласны не все. Ладислав Короткий[40] (Владислав Лотиетек, 1261-1333), правивший в Куявии, опротестовал завещание. Его поддержал Венцеслас (Вацлав) II Богемский[41] (1271-1305), который и начал борьбу за трон, что длилась с перерывами почти двадцать лет.

Чешский король был гораздо сильнее, чем его противник, и к 1292 году занял южную Польшу. Север удерживал Пржемысл, наследник как Мествина Померелльского, так и князей Великой Польши. Поначалу Пржемысл намеревался восстановить королевскую власть. Его короновал архиепископ города Гнезно в 1295 году. Но его правление было коротким: через год он был убит, возможно при неудачном похищении. Хотя виновник так и не был найден, многие подозревали, что за покушением стояли герцоги Бранденбургские, соперничавшие с ним за владение Помереллией. Когда последовавшая смута прекратилась, земли и претензии покойного короля унаследовал Ладислав Короткий. Тем временем править де-факто в Помереллии стали ее вассалы, в первую очередь из Свенце, владетель Данцига, и Слупска (Штольп) со своим сыном Петером.

К этому времени уже любому было ясно, что воссоединение Польского королевства произойдет очень скоро. Прусским магистрам приходилось думать о том, что это событие принесет им. Их взаимоотношения с князьями из династии Пястов существенно менялись в разные годы, однако в основном были дружескими и взаимно полезными. К тому же во многом именно орден способствовал благоприятным переменам, происходившим в королевстве. Защищая границу Польши от нападений язычников, орден способствовал стабилизации положения в стране, позволив польским князьям сосредоточиться на столь необходимых внутренних реформах. Постоянный поток крестоносцев, проходивших через Силезию и Великую Польшу, стимулировал развитие местной экономики, а также рост среднего класса, который платил налоги и оказывал другие услуги королевству, способствуя Дальнейшему развитию внутренней торговли и промышленности. Лучше содержались дороги и мосты, так что пути сообщения внутри королевства стали удобнее и надежнее.

Следуя примеру церковнослужителей, которые поселяли немецких крестьян на землях Силезии, Помереллии и Пруссии, польские князья начали собственную внутреннюю колонизацию, переселяя как польских, так и немецких крестьян. Что более важно, польские владыки смягчили законы, которые удерживали большинство крестьян в крепостной зависимости. Освобожденные крестьяне работали больше и более продуктивно, чем крепостные рабы, и это было благотворно для экономики, и к тому же увеличивало доходы князей. Многочисленное польское рыцарство также выиграло от перемен. Но как только они обрели чувство собственной значимости, они начали выражать свою возросшую самоуверенность и амбиции в патриотизме шовинистического толка, включавшем и сильные антигерманские настроения. Естественно, такое положение дел беспокоило руководителей ордена, потому что эта открытая враждебность неизбежно влияла на их отношения с Пястами.

Силы, что влекли Польшу к национальному возрождению, могли служить тому способному счастливчику, который сумел бы соединить идеи государства и власти в личности короля. Тевтонских рыцарей пугала перспектива иметь «под боком» сильного германского герцога, однако перспектива иметь непредсказуемого и драчливого Пяста на троне соседней страны была еще более тревожной. Особенно если бы корона досталась Ладиславу Короткому. Рыцари ордена хорошо знали его, а он хорошо знал их. Обе стороны не доверяли друг другу, но никто не хотел начинать войны.

Ладислав был человеком настроения, но политиком он был последовательным. Его резкие манеры часто вставали между ним и его целью, однако настойчивость и воинственность Ладислава завоевали сердца многих польских князей и мелкопоместного дворянства. Он был за прошедшие годы вовлечен во множество интриг, но у него было относительно немного конфликтов с орденом. Это означает, что он не прилагал усилий, чтобы ослаблять позиции крестоносцев в Пруссии в те десятилетия, когда итоги крестового похода были еще неопределенными. Учитывая это, а также полагая, что Ладислав, скорее всего, не преуспеет в своих чаяниях, прусские магистры противились искушению вмешаться в польские дела, хотя могли бы оказать большую поддержку врагам Ладислава.