Штаны господина фон Бредова

Древко уже давно съели древоточцы, время и пыль оказались безжалостны к шелку. Однажды летом в знамени свил гнездо маленький сыч, и добрейший господин Готтфрид заметил это лишь тогда, когда ночью распищались птенцы. Сначала он испугался, поскольку первые его мысли были о злых духах (подобные размышления не зазорны для христианского рыцаря, ведь даже самый благочестивый из них может быть устрашен нечистой силой). Разобравшись, в чем дело, господин Готтфрид справедливо решил, что даже совсем маленькие создания тоже хотят жить. Он повернулся на другой бок и заснул. Ну а в том, что это самое настоящее сычиное гнездо, любой мог бы убедиться ночью, когда его обитатели покидали дом, вылетая из окна спальни.

Возможно, вам было бы интересно узнать, как еще дикие ночные птицы уживались с людьми? Дело в том, что в домах наших предков хватало места для всех, а люди были крайне непритязательны. Что еще нужно человеку, кроме кровати и крыши над головой? Едва издав первый крик, ребенок видит вокруг стены родного дома. Так заведено издавна: потаенное не должно происходить на глазах у всего мира. Но когда младенец вырастет, Господь откроет для него свой великий дом, где найдется место для тысяч и сотен тысяч живых существ, которые обитают в нем в настоящее время и будут обитать в будущем. Солнце станет свечой и очагом этого дома, а деревья будут навевать прохладу и спасать от ветра лучше, чем самые толстые стены. Когда сядет солнце, пойдет дождь или начнет мести метель, люди снова уйдут под защиту домов, где, сидя у очага, шутками и доброй беседой разгонят ненастье. Все прекрасно понимают, что человеку негоже быть долго одному, оставаясь со своими мыслями.

В замке Хоен-Зиатц хватало места всем. У лошадей имелись конюшни во дворе, у собак – будки у ворот, у свиней – собственные загоны, даже коров и быков при плохой погоде иногда загоняли под крыши. Как уж они там ладили с лошадьми, было их личной заботой. Аист гнездился на коньке крыши господских покоев, ласточки вили гнезда на деревянных галереях, опоясывающих двор, голуби – на замковой башне, совы – в старых стенах, швабы [39] прятались по щелям, червяки – в древесине, мыши – в подвале и коридорах, а люди жили каждый в своей комнате. А если у слуги не было комнаты, он спал на одной из лавок, стоящих в коридоре, или выгонял во дворе из-под навеса собак. Одним словом, каждый находил себе место. Для замерзшего всегда горел очаг, чтобы можно было согреться, для голодного имелись хлеб и каша. Кладовая никогда не пустовала. Обо всем этом заботилась добрая хозяйка, не выпускавшая из рук ключи. От нее также зависело, чтобы любой обиженный получил ласковый взгляд и ободрение. Госпожа фон Бредова привечала в своем доме всех, не выносила только лентяев и проныр.

Так вот, имей луна эмоции, она была бы озадачена. В конце концов, всегда есть что‑то такое, чему можно удивиться. Некоторые удивляются, когда в мире какое‑то время царит тишина и все идет своим чередом, а другие, наоборот, – когда приходит буря и все переворачивает с ног на голову, нарушая старый порядок, который почему‑то не может сохраняться вечно. Луна же, умей она говорить, лучше всех рассказала бы, чему действительно стоит удивляться в этом мире. Она бесконечное число лет смотрит на землю и видит все, что нами движет. Ей все равно. Она не смеется и не плачет, ее лик всегда холоден и равнодушен (правда, нельзя утверждать, что в глубине души она не считает нас глупцами). Луна могла бы удивиться ветру, превратившемуся в ураган, какого не припомнят и старожилы, – он хлестал лес так, что верхушки деревьев напоминали морские волны, и так сотрясал замок, что треснули стропила. Гнездо аиста оказалось сброшено с конька крыши, черепица сорвана ветром, а покосившийся щипец [40] сдвинут на расстояние в половину шу [41]. Удивительно, что он вообще уцелел. Но еще больше удивляло то, что хозяин замка, спавший в своей комнате, не проснулся.

Когда буря, словно пронесшееся мимо дикое войско, отступила, вокруг воцарилась тишина, ночной воздух буквально застыл. И нигде не было видно следов большой стирки.

Через два часа после того, как последняя повозка проехала по разводному мосту, все белье уже было разложено по местам, – ничего не пропало во время долгого пути. Слуги говорили друг другу, что их госпожа относится к тем людям, которые могут противостоять и плохой погоде, и злому ветру. Теперь над потрескивающим огнем грелись котлы, а на вертеле пузырились и истекали соком окорока. Хозяйка успела спуститься в подвал и постучать по бочкам, а слуги вынесли в переднюю самые полные и тяжелые из них. Госпожа Бригитта справедливо рассудила, что после работы люди нуждаются в отдыхе. А вот себя она не жалела: пока все сидели за большим столом, она все расхаживала вверх-вниз по лестнице, а ее связка ключей гремела так, что перекрывала звон кубков.

Пиршественный зал был невысоким, с самым простым, не сводчатым потолком – прокопченные дымом балки нависали над головой бурыми ребрами, теряясь в полумраке. Если где‑то еще сохранялась какая‑то отделка – резьба и узоры, – их использовали, чтобы что‑нибудь повесить: щит, доспехи, шлем, кое-где котел или даже окорок. Пол зала состоял из утрамбованной глины, а столы и скамейки были сделаны из такой крепкой древесины, что плотник не стал особо усердствовать, обрабатывая ее рубанком и долотом. От улицы зал отделяли только порог да дверь. Когда кто‑то входил, внутрь врывались дождь и ветер, так что дверь старались лишний раз не закрывать, поэтому дым из очага не застаивался в помещении, как это бывает в старых домах, а с треском вылетал в трубу, благодаря чему искры в деревянной трубе не задерживались. Правда, для труб использовались молодые дубовые стволы, оплетенные ивовыми прутьями и обмазанные глиной, так что загорались они не часто. Но если такое случалось, хозяйке приходилось посылать прислугу на крышу с ведром воды, дабы не приключилось пожара. В замке Хоен-Зиатц труба стояла уже более ста лет. Она простоит еще дольше, если в нужный момент рядом окажется кто‑нибудь с ведром воды в руках: огонь погаснет, а дерево послужит еще.

Древесина и воздух – вот богатства наших предков. И того и другого было в избытке в доме фон Бредовых в Хоен-Зиатце. Как уже говорилось, воздух в жилище поступал через дверь и дымоход, а также через лестницы с верхнего этажа. Дело в том, что по обе стороны от очага, который мы без всякого на то основания называем камином, вверх вели сразу две массивные извилистые лестницы, украшенные резными балясинами из красного дерева. Время так же мало пощадило их, как и деревянные панели с яркими изображениями, которыми были обшиты сверху донизу лестничные пролеты. Если бы не дым и их почтенный возраст, на них можно было бы увидеть аллегории семи смертных грехов и прочесть много благочестивых изречений. Повсюду ощущался груз лет, и то, что раньше подновлялось и чинилось, теперь пребывало в печальном запустении.

В прежние времена, когда хозяин пировал здесь с семьей и слугами, благородные господа и их гости размещались подле очага, а слуги располагались внизу, у дверей. Раньше очаг большого зала использовался для приготовления пищи, теперь же, уже на протяжении двух поколений, еду готовили в боковых помещениях. Лишь иногда хозяйка замка грела над очагом теплое утреннее пиво или имбирный суп [42] для супруга, особенно если на улице было промозгло, а ему надо было куда‑нибудь идти. Порой в замке устраивались пиры, но это были уже совсем не те пиры, что в старые добрые времена. Господин Готтфрид, как правило, держался довольно угрюмо, но стоило ему прийти в расслабленное расположение духа, как госпожа Бригитта тут же отсылала слуг. Хотя те и сами были не против умять свою тарелку каши на конюшне или во дворе. Хозяйка тоже была рада такому положению дел, поскольку так еда съедалась намного быстрее. Госпожа Бригитта не видела большой пользы в затянувшейся болтовне: умному человеку и в голову не придет заниматься такими пустяками. Однако господин Готтфрид фон Бредов считал, что она заблуждается, ведь вино должно веселить сердца, а значит, выпивать в компании – хорошая привычка, доставшаяся нам от предков. Но, поскольку старые добрые времена миновали, то и он вынужден был привыкать к новому укладу и даже, если требовалось, учиться пить в одиночестве.

Казалось, в этот раз вино совсем не веселило. Все сидели вокруг потемневшего от времени стола и казались не то чтобы сонными, но какими‑то вялыми. Огонь в очаге уже погас, и сосновые факелы, висевшие на стенах, обросли пеплом. Башенные часы пробили девять.

– Надо же было так испугаться, что теперь страшно идти спать, – проговорил кто‑то из присутствующих.

Декан, пребывавший в состоянии глубокой задумчивости, откашлялся и произнес:

– С избавлением, благородные господа! Поскольку, как мне показалось, с неба падал по меньшей мере ужасный метеоритный дождь, вероятно, никто толком не разобрался, что с нами произошло. В такие минуты ужаса и смятения слабый грешный человек видит вокруг себя то, чем полна его душа.

Далее их разговор стал крутиться вокруг пережитых событий: действительно ли юнкера Ханса Йохема околдовали, не видел ли кто ведьмы, летящей сквозь бурю, и не был ли всему виной торговец, который их сглазил?

Полутемный зал в одиноко стоящем замке с наступлением ночи меньше всего подходит для того, чтобы избавляться от страха перед привидениями. Впрочем, как ни странно, те, кто, очевидно, поддался этому страху, теперь меньше всего хотели с ним расставаться. Ханс Йохем уже не первый раз демонстрировал, как именно у него застряли пальцы, когда он пытался расстегнуть пряжки на штанах, иначе он, конечно, сразу сорвал бы эту дрянь со своего тела. А Петер Мельхиор клялся и божился, что декан едва не был изувечен нечистой силой. Декан же, в свою очередь, повторив мысль Петера Мельхиора, рассказывал о том, как он улучил момент и справился с опасностью.

Спор о чем‑либо – это извечное удовольствие людей, собравшихся вместе. Каждый думает, что он умнее другого. Бывает так, что кто‑то мнит себя умнее в одном, а кто‑то – в другом, и, когда они принимаются спорить, выходит очень занятно, хотя и не всегда хорошо заканчивается. Оба молодых кузена увлеченно слушали разговор декана и юнкера, при этом Ханс Йохем к месту и не к месту вставлял замечания, а Ханс Юрген просто молча слушал, сидя в углу.

Благодаря спорам всем стало известно, что юнкер Петер Мельхиор – мот, который растратил все свои деньги и, вероятно, еще растратит, если они у него когда‑нибудь появятся. А пока у него ничего нет, ему остается лишь пьянствовать с кузенами и друзьями. Победа далась декану достаточно легко, поскольку юнкер, хоть и был неутомим в спорах, но легко раздражался и проигрывал, если кто‑то указывал ему на его слабости.

Потом поспорили, кого больше любит черт: священников или юнкеров. Петер Мельхиор утверждал, что Сатана ни о чем другом и не мечтает, как только набить ад лицами духовного звания. Декан парировал тем, что, по его мнению, тогда оруженосцы на земле получат полную свободу действий и прибегут к черту сами. Петер Мельхиор поделился мнением, что ничто не доставит Господу большего удовольствия, чем ухватить за волосы и потрясти жирного священника. Декан резонно возразил, что некоторых юнкеров бесполезно трясти за волосы, поскольку из них не вытрясти ни единой добродетели.

Постепенно спор перешел на то, кто лучше умеет обманывать дьявола. Декан признал, что в вопросах обмана священнослужители даже более искусны, чем женщины. Другое дело, что обман дьявола грехом не считается. Более того, труд доброго христианина в том и состоит, чтобы лишить дьявола того, что ему принадлежит.

Петер Мельхиор рассказал об одном аббате, который играл с дьяволом, поставив на кон свою душу. Дьявол проиграл.

– Когда дьявол уходил, он смеялся. И знаете почему? В тот момент он не забрал с собой души аббата, но все же он ее в конечном счете получил. Дело в том, что аббат играл фальшивыми кубиками. Даже дьявола не следует обманывать.

– А как же история с Ниппелем Бредовым? – спросил декан после непродолжительного молчания. Было видно, что на каждый аргумент юнкера у него имеется контраргумент.

Глаза Ханса Йохема озорно блеснули, когда он поймал взгляд, брошенный на него деканом.

– Я знаю эту историю до мельчайших подробностей и могу рассказать вам, – сказал юноша. – Вы имеете в виду Ниппеля, который жил в роскоши и тратил все исключительно на себя. Говорят, что это случилось еще во времена язычества. Рассказывали о шести трубачах, которые должны были играть, пока он принимал пищу, о том, что остатки трапезы он бросал псам, вместо того чтобы раздавать беднякам, а еще о том, как он постепенно лишился богатства и вынужден был туманной ночью бежать от кредиторов.

История про Ниппеля Бредова могла быть отнесена и к Петеру Мельхиору. Более того, его даже насмешливо называли «бедным Ниппелем». Он прекрасно понял, зачем вспомнили эту историю, и злобно посмотрел на Ханса Йохема. Эти двое всегда не ладили друг с другом.

– А потом бедняга Ниппель попал в лапы дьявола, – проговорил декан. – Так и бывает в жизни, когда ты теряешь надежду.

– Когда больше никто не дает взаймы, – добавил Ханс Йохем, – тогда взаймы дает черт.

– Продолжайте, дорогой господин. Потом я тоже расскажу одну историю, – проговорил Петер Мельхиор с деланым безразличием.

– Ниппель снова зажил в свое удовольствие, – проговорил Ханс Йохем, – пока не настало время платить по счетам. При всем его могуществе ему нечего было дать черту, кроме собственной души. Он почувствовал, что мужество покидает его. Когда‑то круглое лицо осунулось, а темное время суток стало вызывать у него страх. Никому в доме не разрешалось говорить о привидениях. А если ветер шевелил мякину или тряпки, ему сразу виделись летящие по воздуху ведьмы. И, надо сказать, что работал на него пастух, который был мудрее своего хозяина. Он заметил, что с его хозяином что‑то не так, и Ниппель, которому запрещалось ходить к священнику на исповедь, исповедался пастуху. Тот немного подумал и наконец, щелкнув пальцами, сказал, что ему все предельно ясно. «Не должен ли дьявол делать то, о чем вы, милостивый государь, его просите, до последнего часа действия договора?» – спросил пастух. «Конечно, именно это договор и подразумевает», – отвечал ему Ниппель. «Ну, тогда все в порядке», – проговорил пастух, и они взялись за дело. Ночью вдвоем вырыли яму в горе у деревни Ландин, которая существует и сейчас. До сих пор та гора называется Тойфельсберг [43]. Яма была настолько глубокой, что, казалось, у нее нет дна. Над ней пастух и его господин установили котел, но так, чтобы, наполнившись, он сразу бы переворачивался и его содержимое падало в яму. На следующую ночь Ниппель призвал дьявола и сказал ему: «Наполни мой котел золотом!» – «Думаешь, оно тебе еще пригодится?» – спросил черт. «Ты даже не представляешь, сколько тебе потребуется его принести», – заверил его Ниппель. Черт не стал спорить. Он бросал в котел мешок за мешком, стремясь скорее завершить работу, но стоило ему отойти, как котел опрокидывался, и когда черт возвращался с новым мешком, он находил сосуд пустым. Только на земле лежало несколько золотых монет. Сначала он не замечал подвоха. Дело в том, что Ниппель не дал ему выспаться, а может, бедняга успел пропустить где‑то пару кружек. Когда же он наконец понял, в чем дело, ему стало по-настоящему тяжко. Он выл от бессилия, но таскал золото и кидал его, поскольку решил, что у каждой ямы должно быть дно. Однако вскоре не выдержал и воскликнул: «Ниппель, Ниппель, как же велик твой шепель!» [44]

Потом он попросил Ниппеля дать ему хоть немного отдохнуть. Но тот ответил, что никакого отдыха ему не будет. Наконец бедный черт понял, что носить золото ему придется до конца света. Он изнемог настолько, что вынул из-за пазухи пергамент и порвал его с криком: «Чтобы черт побрал этот договор!» Обрывки он швырнул к ногам Ниппеля, поджал хвост и, оборотившись летучей мышью, улетел прочь.

Декан посмотрел на юнкера:

– Бедному Ниппелю не помогла вся его хитрость! Он обыграл черта нечестно, а значит, его душа все равно отправилась в ад. Это то, что вы имели в виду?

– Я имел в виду, – проговорил Петер Мельхиор, – что у меня тоже есть занимательная история, которую я с удовольствием бы поведал уважаемому юнкеру. Знаете ли вы, откуда в Хафельланде столько представителей рода фон Бредовых? В незапамятные времена дела на земле обстояли не лучшим образом. До Господа Бога постоянно долетали жалобы на дворян: мол, они только воюют между собой и ничего другого знать не хотят. Если к ним приходит ближний их, у которого случилась беда, они лишь пожимают плечами и, скрестив на груди руки, уговаривают потерпеть. Тогда, разгневавшись, Господь наш сказал черту: «Я создал господ, чтобы они делились тем, что имеют. А если они так себя ведут, ты можешь забрать этих скряг себе». Ну что ж, черт берет большой мешок и начинает облетать разные страны, выясняя, как живут дворяне. И когда пришла ему пора возвращаться в ад, его мешок оказался переполнен дворянами. Из-за того что ноша его была весьма тяжелой, черт должен был лететь низко над землей. Путь его пролегал над маркой Бранденбург. Как раз над городом Фризак его рука, в которой он держал мешок, устала настолько, что он свесил свой груз пониже и задел шпиль церковной башни. Видимо, черт утомился так же сильно, как и тот, которого замучил Ниппель. Он не заметил, что мешок порвался и около четверти благородных господ вывалилось наружу. А если и заметил, то, скорее всего, подумал: «Какая разница? Ад ведь и так полон». Пока черт возился с грузом, первый из выпавших господ приземлился во Фризаке и получил имя от города, над которым мешок порвался. С тех пор пошел род фон Бредовых из Фризака. Второму благородному господину, который упал следом за ним, первый Бредов велел проваливать куда подальше, поскольку Фризак он желал оставить за собой. «Иди лучше туда! Бесс хин!» – кричал он, пока тот не отошел достаточно далеко и не остановился. Так род фон Бредовых до сих пор по созвучию называют Бредовыми из Пессин. Третьего, который тоже хотел бы остаться, выдворили во внутреннюю часть марки. «Ступай дальше вглубь! Ланд ин!» – кричали ему первые Бредовы, отчего его марка стала называться Ландин. Четвертый пошел таким же длинным путем («зельбе ланг»), и место, где он поселился, до сих пор называется Зельбеланг. Пятый свернул направо («рещц цу»), и каждый ребенок знает, что от него произошли те фон Бредовы, которые населили Рецов. Итак, представители рода фон Бредовых – это дьявольский дар Хафельланду. Шестой, когда выпал из мешка, ударился лбом о доску и завопил от боли: «О! Доска! Дас Бретт!» Так его и стали звать – Бредов. Юнкер Ханс Йохем, если я правильно понимаю, это был ваш прадед. Осторожнее со своими шутками, чтобы не налететь на доску – она может больно ударить. Доске это не повредит, а вот вам может. Когда вы услышите смех, имейте в виду: смеются не над тем, что вы рассказали, а из-за доски и вашей фамилии! – Петер Мельхиор, чувствуя себя победителем, поднялся с места, надел шляпу и покровительственно положил руку на плечо юнкера. – Пожалуй, мне пора. Доброй ночи!

Но, когда он уже приготовился выйти, со скамьи поднялся Ханс Юрген и преградил ему путь.

– Меня тоже зовут Бредов, господин фон Краушвиц, я – Ханс Юрген Бредов из Зельбеланга, что в Хафельланде.

– Возможно! Ты ведь, кажется, сын своего отца.

Ханс Юрген покраснел:

– Пусть заткнется тот, кто оскорбляет мою семью…

– Сам закрой рот! Имей в виду: даже если будешь держать его открытым, в него не влетят жареные голуби!

Ханс Юрген сжал кулаки:

– Я не намерен слишком долго с тобой разговаривать. Ты понимаешь, кто стоит перед тобой?

– Ты – Ханс Юрген.

Сказав это, Петер Мельхиор прошел мимо юнкера, громко звеня шпорами и словно намекая на то, что у Ханса Юргена их еще нет. Все рассмеялись, включая Ханса Йохема, бывшего до этого в весьма мрачном настроении.

– Ханс Юрген, тебя еще не посвятили в рыцари, – проговорила благородная госпожа фон Бредова, выходя из зала.

Ответа она не стала дожидаться, потому что во дворе затрубил рог и стало очень шумно. Остальные последовали за ней.

– Ну и что, – пробормотал Ханс Юрген. – Он поносил моего отца, да смилуется над ним Господь!

Глава шестая

Поздний гость

Собаки заливались лаем, и сторож продолжал трубить в рог – перед подъемным мостом остановился одинокий всадник. Как только он произнес свое имя, ворота поспешили поднять, а мост – опустить. Все бросились встречать неожиданного, редкого и, похоже, высокородного гостя. Горящие факелы осветили благородную высокую фигуру рыцаря на прекрасном коне. Слегка наклонившись, он въехал в ворота. Весь его вид свидетельствовал о том, что он не привык встречать ночь в лесу. Скорее, ночлегом для рыцаря обычно служили роскошные замки, а для коня – лучшие из возможных конюшен. Очевидно, что они оба стали жертвами непогоды и заблудились, а буря и ночь загнали их в этот уединенный замок.

Когда хозяйка увидела, кто к ней пожаловал, она стала не похожа на себя. Не скрывая изумления, госпожа фон Бредова низко поклонилась гостю и заговорила самым любезным тоном:

– Чудо Господне привело вас к нам, господин фон Линденберг! Как так вышло, что мы удостоились столь высокой чести?

– Видимо, все святые молились Господу о том, чтобы наша встреча состоялась, дорогая кузина. В противном случае я не знаю, чем это объяснить.

– Вы прибыли в одиночестве?

– В полном одиночестве. Если остальных не забрал черт, то заберут буря и непогода.

– И…

Гость угадал имя, которое замерло на губах благородной госпожи.

– Я надеюсь, что Господь и святой Иоанн доставят его курфюршество в Берлин лучшим образом, нежели моя лошадь, которая носила меня по всем пустошам и болотам Заухе. Я нахожусь в некотором замешательстве. Мы охотились с курфюрстом в лесу под Бельзигер Форст. Я не могу вернуться обратно в эти места, поскольку охота завершилась. Искать курфюрста в лесу тоже не могу, так как замок Хоен-Зиатц, который я неожиданно и не без удовольствия для себя вижу, находится совсем в другой стороне от того места, где мы расстались с моим господином. По моим предположениям, он уже должен проскакать через Тельтов в направлении Берлина. Мой путь теперь возможен только через Потсдам. Но ни мне, ни моей лошади, увы, не хватит сил, чтобы немедленно тронуться в дорогу. Видя, дорогая кузина, ваше ко мне расположение, я должен попросить у вас разрешения воспользоваться на несколько часов вашим гостеприимством.

– Конрад, Рупрехт! Помогите нашему гостю, он очень устал! Ах, а конь весь в мыле!

Конрад и Рупрехт неловко подскочили к знатному гостю. Госпожа Бригитта подтолкнула Ханса Юргена, чтобы тот подержал стремя, пока рыцарь слезает на сажальный камень. Без помощи было не обойтись, поскольку конь упрямился, а всадник с трудом мог шевелиться после долгой скачки. Лишь опираясь на плечо юноши, он сошел на землю с подобающим рыцарю достоинством.

Свет факела упал на нерадостное лицо Ханса Юргена – его заставили выполнить работу, которая не под стать ему, рыцарскому сыну, чей отец снискал себе при дворе высокое положение. Знатный гость окинул его быстрым, но очень острым взглядом:

– Какого любезного помощника вы предоставили в мое распоряжение, дорогая кузина! Юнкер фон Зельбеланг, если мне не изменяет зрение. Как дела у господина фон Бредова?

Кто‑то прошептал:

– Это всего лишь Ханс Юрген.

Однако благородный рыцарь, казалось, не услышал этого шепота. Он поклонился Хансу Юргену и дружески его приобнял. Сделано это было до того, как он сказал кузине приличествующие случаю слова о былых прекрасных временах, которые, увы, уже не вернутся. Когда хозяйка ласково посетовала, что он совсем забыл дорогу в Хоен-Зиатц, гость ответил, что если кого‑то и можно считать в этой ситуации пострадавшим, то только его самого.

– Ах, старые добрые времена, когда я был еще свободным человеком! – Он тяжело вздохнул.

Спустя мгновение рыцарю попался на глаза Петер Мельхиор.

– Какая радость – видеть старого друга!

Они обменялись приветствиями.

– Какая приятная неожиданность – встретить здесь же и достойного декана Бранденбурга! Как будто ведьмы забросили меня в заколдованный замок, где нет никого, кроме старых, дорогих моему сердцу друзей.

– Не вспоминайте о ведьмах, господин фон Линденберг, – проговорил Петер Мельхиор. – С ними шутки плохи.

– Вы правы, – засмеялся гость. – Было бы обидно проснуться и увидеть, что все вокруг исчезло, а я один посреди болота. Но где наш добрый хозяин? Эй, где спрятался господин Готтфрид?

Хозяйка замка потупилась:

– О, господин фон Линденберг, если уж он приехал из Берлина…

Рыцарь не дал ей договорить:

– Правильно, я помню: он участвовал в ландтаге.

– Он все еще немного утомлен этой поездкой.

– Господин Готтфрид – дворянин, дорогая кузина, и я могу вас заверить, что он, конечно, был приглашен к ландмаршалу. Он храбрый рыцарь и олицетворяет все добродетели старых времен. Лучше его нет никого. Перед тем как вашего супруга положили в карету, весь Берлин провожал его. Сам курфюрст был очень доволен тем, как он держал себя во время ландтага. Его светлость заметил, что господин Готтфрид не относится к тем смутьянам, которые пытаются выглядеть умнее, чем его светлость.